Должно быть, звали хозяев дома. Но никто не торопил меня, пока я рассматривала вещи. Никто ничего не сказал, когда я повернулась к полкам с одеждой и взяла пакет с биркой «платья». Я открыла его, просто чтобы проверить свою догадку, и увидела темно-зеленую ткань. Она заструилась точно так же, как в тот день, когда он показывал мне платье Голубки и не позволял до него дотронуться. Я бросила платье на пол. Обернулась. Позади стояли два полицейских и наблюдали за мной. — Вы Марин Дилейни? Я кивнула. — Нам поступил звонок, что вам нужна помощь. Мое тело отяжелело от горя, сердце впервые переполнила ненависть. Они ждали, когда я хоть что-нибудь скажу. И я попросила: — Увезите меня отсюда. * * * — Мы поедем в участок, — сказал один из полицейских. — Точно не хочешь захватить свитер? — спросил другой. Я помотала головой. — Извините, что так, — сказал он, когда я залезла на заднее сиденье за железной решеткой. — Нам недалеко ехать. В участке они усадили меня на стул. Принесли стакан воды, потом еще один. Оставили одну, потом вернулись. — Вы замечали за ним странное поведение? — спросил один из полицейских. Я не знала, что ответить. Он вел себя как Дедуля. Они ждали. — Что значит «странное поведение»? — Прости, милая. Ты хочешь немного передохнуть? Нам просто надо собрать как можно больше фактов… — Давайте перейдем к следующему вопросу, — встрял другой полицейский. — Ты не знаешь, страдает ли твой дедушка от каких-либо психических заболеваний? Я рассмеялась. — Вы же видели ту комнату. — А были еще какие-то признаки? — Он думал, что друзья подсыпают яд ему в виски, — сказала я. — Так что да. Я физически не могла заговорить о письмах. Они остались там, и полицейские сами могли бы их прочитать, если бы захотели. — Почему ты решила, что твой дедушка пропал? Что значит «пропал»? Что значит «решила»? Я думала только о струящейся зеленой ткани платья. О вареных яйцах, к которым никто не притронулся. О тайной комнате и фотографиях. О чае, кофе и сигаретах. О заправленной постели. О паре тапочек. О тишине. О тысяче его секретов. — Думаю, у него рак, — сказала я. — Я видела кровь на его платках. — Рак, — повторил полицейский и записал себе. Я заглянула к нему в блокнот. Он записывал все, что я говорила, будто в моих ответах был хоть какой-то смысл, будто они могли помочь отыскать правду. — Кровь на платках, — сказала я. — Вы это тоже запишете? — Конечно, милая, — ответил полицейский и аккуратно вывел эти слова. — У нас есть пара свидетелей, которые видели, как пожилой мужчина заходит в воду на Оушен-Бич, — произнес другой — и, наверно, я это уже и так знала. Океан, должно быть, с легкостью подхватил его и унес прочь. Я это уже и так знала, но в ту секунду все во мне окаменело, будто это я умерла. — Наша поисковая бригада уже там, пытается его найти. Но если на пляже был все-таки он, то с его исчезновения прошло уже восемь часов. — Восемь часов? Который час? Единственное окно кабинета выходило в коридор. Снаружи, наверно, было уже светло. — В приемной тебя ждут двое людей. Мистер и миссис Валенсуэла. Я представила, как вода проглатывает Дедулю. Ему, наверно, было очень холодно. Никакого гидрокостюма. Только тоненькая футболка и голые руки. Пергаментная кожа, синяки и царапины. — Я очень устала, — сказала я. — Уверен, они отвезут тебя домой. Я хотела никогда больше его не видеть. И теперь не увижу. И все же — как я могу зайти в наш дом, если Дедули там теперь уже нет? Меня охватило чувство глухой черной безысходности. — Лучше я поеду на такси, — ответила я хрипло. — Кажется, они очень о тебе беспокоятся. Они уже давно там сидят… Наверно, ему было холодно. Наверно, он плакал. — Мы вызовем тебе такси, милая, если ты так хочешь. Глава двадцатая — Я не совсем понимаю, — говорит Мейбл. — Голубка была твоей мамой? — Голубка была моей мамой. Ее посылки — это вещи, которые он все это время хранил. А все ее письма он писал себе сам. Пишешь письмо — получаешь письмо. — Разве ты бы не догадалась, если бы увидела его почерк на конвертах? — Я никогда не видела конвертов. У меня даже не было ключа от почтового ящика. — А-а, — отвечает Мейбл. — Ладно. — Все мамины вещи были у него. Мои фотографии, ее фотографии. У него в чулане оказался долбаный музей, а он никогда ничего мне не показывал. Я могла бы многое о ней узнать. Вся наша жизнь была обманом. Он был обманом. Мейбл уже не растирает мне ладони, а просто сжимает их. — Но ведь это из-за горя, верно? Он был настоящим. Просто, похоже, сердце у него было разбито. Было ли? Я думала, он никогда мне не врет. Думала, что знаю его, но он оказался чужаком. А как можно оплакивать чужака? И если я любила человека, которого вовсе никогда не было, то как тогда он может умереть? Вот какие мысли лезут мне в голову, когда я начинаю думать. Я зажмуриваюсь. Я хочу темноты и покоя, но сквозь веки проникает свет. — Умер ли он вообще? — спрашиваю я шепотом и слышу не свой голос, а лишь жалкое его подобие. Мне чертовски страшно это произносить. Безумная мысль, от которой я становлюсь похожей на него. — Я же точно не знаю, умер ли он. — Эй, — говорит Мейбл. — Посмотри на меня. — Они сказали, что он утонул. Но тела так и не нашли. Разве тело может просто так исчезнуть? — Посмотри на меня, — повторяет Мейбл, но я не могу. — Посмотри на меня. Я смотрю на швы джинсов. Смотрю на ворс ковра. Смотрю на свои дрожащие руки, которые вырвала у Мейбл, и думаю, что схожу с ума. Как Дедуля, как бедная затворница — жена мистера Рочестера, как та женщина-волчица из соседней комнаты в мотеле. — Марин, он умер, — говорит Мейбл. — Все это знают. Мы знаем, что он утонул в океане. Об этом писали в газете. Неизвестно только, как это случилось. — Но как можно знать наверняка?