Пока я умывалась, мне показалось, будто я слышу, как Дедуля напевает песенку, но когда выключила кран, все было тихо. Потом я вышла из номера и постучала в соседнюю дверь. Открыл мужчина, смотревший в окно. У него были впалые щеки и воспаленные глаза. Раньше я старалась держаться от таких типов подальше. — Я хочу вас кое о чем попросить, — сказала я. — Если вдруг увидите у моей двери пожилого мужчину, вы могли бы постучать мне в стену? — Конечно, — ответил он. И я уснула, зная, что он следит. Три ночи спустя я услышала стук у себя над ухом. Интересно, он придет ко мне в крови или уже призраком?.. Снаружи было тихо. Никого. Мой сосед пялился в экран телевизора. Я знала, что он уже долго не двигался с места. Это не он стучал. Может, крыса где-то в стенах. Может, кто-то сверху. Может, просто показалось. А может, он все-таки решил явиться ко мне после смерти. Я слышала его пение каждый раз, когда включала кран, поэтому перестала подходить к раковине. До переезда в общежитие оставалось шесть дней. Я купила в аптеке пятилитровую канистру с водой для питья и чистки зубов. Купила антисептик для рук. Купила пачку белых футболок и упаковку белого белья. Купила детскую присыпку для своих засаленных волос. Я заказывала гороховый суп. Омлет. Кофе. Расплачивалась банковской картой. Оставляла на чай восемнадцать процентов. Говорила: «Спасибо». Мне говорили: «До вечера». «Увидимся утром». «Блюдо дня — вишневый пирог». Я говорила: «Спасибо». Говорила: «До скорого». Смотрела направо, потом налево. Переходила улицу. Включала телевизор. «Судья Джуди». Закадровый смех. Always, Dove, «Мистер Пропер». Откидывала одеяло, не обращая внимания на пятна; заползала под него, как крыса в стену; ворочалась, чтобы устроиться поудобнее; заставляла себя лежать смирно; заставляла закрыть глаза. — Все в порядке, — говорила я себе. И шептала: — Тс-с-с. Глава двадцать третья — Поехали со мной, — говорит Мейбл. Я уже закончила свой рассказ. Мы сидим на полу друг против друга, прислонившись спинами к кроватям. Я должна испытывать облегчение, потому что впервые все рассказала, но не испытываю. Пока. Может, утром все изменится. — Обещаю, что прошу в последний раз. Поехали всего на несколько дней. Если бы он не врал. Если бы Голубка была пожилой дамой с красивым почерком. Если бы он хранил в чулане только пальто, сознавал, что у него почернели легкие, и без подозрений пил виски. Если бы я могла перестать представлять сцену прощания в больнице: накрахмаленные простыни, его руки, сжимающие мои. И он говорит что-нибудь вроде: «Встретимся на том берегу, Моряк». Или: «Я люблю тебя, милая». И медсестра касается моего плеча и сообщает, что все кончено, хотя я и так это вижу по неподвижной умиротворенности его тела. «Можешь не торопиться», — шепчет она, и мы остаемся наедине, он и я, пока не наступает ночь и я не нахожу в себе силы выйти из палаты. — Как я могу тебя здесь оставить? — спрашивает Мейбл. — Прости. Я поеду с тобой. Однажды. Но завтра — никак не могу. Она теребит потрепанный край ковра. — Мейбл. Она не смотрит на меня. Вокруг тишина. Я бы предложила куда-нибудь сходить или хотя бы просто прогуляться, но мы обе боимся холода. Луна идеально вписана в раму окна — белый полумесяц на черном фоне, и небо такое ясное, что я понимаю: снег прекратился. — Зря я только звонила и писала сообщения, — говорит Мейбл. — Надо было сразу к тебе прилететь. — Все в порядке. — Мне кажется, он давно болел — он был такой тощий. — Ага. Ее глаза наполняются слезами, и она смотрит в окно. Интересно, видит ли она то же, что и я. Ощущает ли это спокойствие. «Мейбл, — хочу сказать я, — у нас осталось так мало времени. Мейбл. Вот я, вот ты. Снегопад закончился. Давай просто посидим». * * * Чуть позже мы стоим у раковин в ванной. Мы выглядим усталыми и какими-то другими. Я с минуту пытаюсь подобрать правильное слово — и наконец нахожу его. Мы выглядим молодыми. Мейбл выдавливает пасту на щетку. Протягивает мне тюбик. Она не говорит: «Возьми». Я не говорю: «Спасибо». Я чищу зубы круговыми движениями — по правилам гигиены, а Мейбл усердно водит щеткой вперед-назад. Я смотрю на свое отражение и тщательно чищу каждый зуб. Раньше, когда мы вот так стояли в ванной дома у Мейбл, мы всегда болтали. У нас был миллион тем для разговора, требующих немедленного обсуждения, поэтому мы без конца перебивали друг друга и спустя время подбирали обрывки прежних разговоров, чтобы вернуться к ним снова. Что бы подумали мы прежние, увидев нас теперешних? Наши тела не изменились, но Мейбл поникла, словно под тяжестью последних дней, а я стояла, устало навалившись бедром на раковину. У Мейбл под глазами мешки, у меня — синяки. Но хуже всего — наше обоюдное отчуждение. Я не отвечала на миллион ее сообщений, потому что знала: в любом случае все закончится именно так. Случившееся разрушило наши отношения, хотя вовсе их не касалось. И я уверена, что, когда Мейбл вернется в Лос-Анджелес к Джейкобу и своим новым друзьям, когда она будет сидеть на лекциях или кататься на колесе обозрения в Санта-Монике, когда будет обедать в одиночестве перед открытым учебником — она будет той же, что и всегда: бесстрашной, веселой и цельной. Она будет собой, а мне только предстоит узнать, кто я теперь. Она сплевывает в раковину. Я сплевываю в раковину. Мы синхронно полощем щетки — бульк-бульк. Вода льется из обоих кранов, пока мы умываемся. Я не знаю, о чем она думает. Даже представить не могу. Мы идем обратно по коридору, выключаем свет, забираемся в одинаковые кровати одна напротив другой.