Мы бросаем последний взгляд на зимнюю ночь за окном, и я мысленно желаю всем на свете такого же тепла и добра, как здесь сейчас. Мы заходим в лифт с его стенами из красного дерева и люстрой. Двери закрываются, кабина едет вниз, а потом открываются вновь, и мы оказываемся в комнате отдыха перед сверкающей серебристой елкой. Она ни капли не похожа на Дедулину, но все же по-своему превосходна. — Какой бы ни была эта девушка, надеюсь, когда-нибудь мы с ней познакомимся, — говорит Мейбл. — Когда-нибудь — наверно… В моем голосе звучит сильное сомнение, но как знать. Когда-нибудь — понятие широкое. Оно может значить завтра, а может — десятки лет спустя. Если бы в те дни, когда я с головой пряталась под одеялом в мотеле, кто-нибудь пообещал мне, что мы с Мейбл снова встретимся, и я расскажу ей о случившемся, и мне будет не так тяжело, не так страшно, я бы не поверила. Но прошло всего четыре месяца, а это не так уж и много для «когда-нибудь». Я не отвечаю, что, может быть, когда-нибудь познакомлюсь с Джейкобом, — хотя знаю, что должна. Это более вероятно и, кажется, неизбежно, но пока мне тяжело. — Смотри. — Мейбл стоит перед телевизором и переключает каналы в поисках фильма. — «Джейн Эйр». Ты видела эту версию? Я качаю головой. Я видела только черно-белый фильм. — Ну что, может, посмотрим — в память о нашей ночи без электричества? Я сомневаюсь, и она предлагает: — Или можем выбрать что-нибудь повеселее. Хотя почему бы и нет? В последнее время я часто думаю о книге и знаю ее почти наизусть. Там меня не ждет никаких неожиданностей, поэтому я соглашаюсь. В начале фильма юная Джейн выбегает из Торнфилд-Холла в слезах. Следующий кадр: она стоит одна на фоне мрачного пейзажа. Гром, молния, дождь. Она думает, что сейчас умрет. И тут мы возвращаемся в прошлое, где она маленькая девочка и все только начинается. Дедуля ставил елку каждый год. Вытаскивал украшения, купленные его мертвой женой и мертвой дочерью, и притворялся человеком, который слишком многое потерял, но все-таки это пережил. Он притворялся ради меня, что в его сердце и разуме нет тайн и извилистых троп; притворялся, что живет в доме со мной, своей внучкой, пек сладости, подвозил до школы и учил важным вещам — например, как выводить пятна или экономить деньги, — хотя на самом деле жил в секретной комнате с мертвецами. А может, и нет. Может, все гораздо сложнее. Существуют разные стадии одержимости, осознания, горя, помешательства. И в те дни и ночи в мотеле я обдумывала их все, пытаясь разобраться, что же произошло, но мне так и не удалось этого сделать. Едва я решала, что все поняла, как мои логические рассуждения рассыпались в прах и возвращали меня в начало. Неведение — темное место. С ним тяжело смириться. Но, наверно, большую часть жизни мы проводим именно в нем. Наверно, мы все живем в неведении, поэтому не стоит отгораживаться от других. Может, я смогу к нему привыкнуть, построю в нем дом и научусь жить в неопределенности. Вот Джейн стоит у смертного одра своей жестокой тетки. Она прощает ее и возвращается домой. А вот мистер Рочестер — ждет ее со своей байроновской доблестью. Джейн вся в сомнениях: доверять ли ему? Опасаться ли? И то и другое. Он многое от нее скрывает. Например, что у него есть жена, запертая на чердаке. Он лжет своим молчанием. А еще он сыграет с ней злую шутку и притворится другим человеком, чтобы выведать тайны ее сердца. Он ее напугает. И ей есть чего бояться. Я бы многое узнала, вернись я домой из полицейского участка. Закрыла бы все окна, чтобы его призрак не прорвался внутрь, и изучила бы все мамины вещи. Я рассмотрела бы каждую фотографию, прочитала бы каждое письмо в поисках правдивых деталей о ней. Наверняка наряду с фантазиями Дедули о ее жизни в Колорадо там было немало реальных историй из прошлого. Я могла бы многое о ней узнать, пускай даже половина из этого — выдумки. — Сейчас будет тот самый момент, — говорит Мейбл. Я тоже чувствую, что приближается сцена с предложением. Сначала муки, потом — любовь. Рочестер ее не достоин, но все-таки любит. Он говорит правду, и все же он лжец. Надеюсь, что в сценарии остались слова Бронте. Они такие красивые. И — так и есть, он их произносит. — «У меня бывает странное чувство по отношению к вам. Особенно когда вы вот так рядом со мной, как сейчас. Мне кажется, что от моего сердца тянется крепкая нить к такой же точке в вашем маленьком существе. Но если между нами ляжет бурное море и еще сотни две миль, то я боюсь, что эта нить порвется. И мне грустно оттого, что тогда мое сердце будет кровоточить»[34]. — Как вена на картине «Две Фриды», — шепчет Мейбл. — Ага. Джейн отвечает: — «Я свободное человеческое существо, с независимой волей, которая теперь требует, чтобы я вас покинула». И, возможно, она в самом деле должна проявить решительность, должна уехать. Мы знаем, что это бы избавило ее от мук, — но так хочется, чтобы она ответила «да», чтобы осталась, — и мы с Мейбл замираем. На какое-то время я словно забываю о себе. И вот Джейн уже верит, что ее ждет счастье, и я тоже пытаюсь в это поверить. * * * Под конец фильма в комнату заходят Ана и Хавьер с подарками в оберточной бумаге. Они кладут их под елку и досматривают с нами финал, в котором Джейн идет по развалинам Торнфилда и воссоединяется с Рочестером. На титрах они уходят и возвращаются с новыми свертками. — А подарок родителям все еще у тебя? — спрашиваю я у Мейбл. Она кивает, и я замечаю его под елкой. По сравнению с их подарками в праздничной упаковке мой выглядит слишком просто, но я рада, что у меня есть для них хоть что-то. Теперь я понимаю, почему Мейбл хотела повременить со своим подарком. Жаль, что у меня для нее больше ничего нет. Хавьер улыбается, глядя на серебристую елку, и качает головой. Ана пожимает плечами: — Выглядит пошловато, но забавно. Повисает тишина. Я чувствую, что уже очень поздно. — Мейбл, — произносит Хавьер. — Давай отойдем на минутку? Мы с Аной остаемся одни сидеть на диване напротив мерцающих огоньков. Ана оборачивается ко мне, и в этот миг я понимаю, что нас специально оставили наедине. — Мне нужно тебе кое-что рассказать, — говорит она. У нее под глазами темные следы от туши, но уставшей она не выглядит. — Можно? — спрашивает она и берет меня за руку. Я сжимаю ее в ответ и жду, что Ана меня отпустит, но она не отпускает. Вместо этого она говорит: — Я хотела стать твоей мамой. Хотела с самой первой нашей встречи. Меня охватывает дрожь. Голова, пальцы, сердце — все дрожит. — Вы с Мейбл зашли на кухню. Тебе было четырнадцать. Я уже кое-что о тебе слышала: знала, что тебя зовут Марин, что ты живешь с дедушкой, любишь читать книги и говорить о литературе. Я наблюдала за тобой. Как ты осматриваешься, как незаметно гладишь голубя на картине над раковиной. — Я больше не люблю, — вдруг произношу я. Она смотрит вопросительно. — Не люблю читать книги, — говорю я. — Наверняка полюбишь снова. А если и нет, это не так уж важно. — А если все-таки важно? — Что ты имеешь в виду? — Что, если я больше не та девочка, которая зашла к вам тогда на кухню? — А-а, — отвечает она. — Понимаю. Щелкает обогреватель; нас обдает горячим воздухом. Ана задумчиво откидывается на спинку дивана, но руку мою не отпускает. Я все усложняю. А ведь я просто хочу сказать «да». — Мейбл все нам рассказала. О том, что между вами было. И о Дедуле и его смерти. И о том, что ты обнаружила после его исчезновения. Слезы заволакивают ее глаза и катятся по щекам, но она этого словно не замечает. — Несчастье, — говорит она. — Огромное горе. Потом замолкает и, убедившись, что я на нее смотрю, добавляет: — Предательство. — Пристальный взгляд. — Верно? Они ждали меня в полицейском участке, а я смылась через служебный выход. Ни разу им не перезвонила. Вынудила Мейбл приехать ко мне, найти меня, а затем вынудила их всех. — Простите, — выдавливаю я.