Это были мужчина и женщина. Проходя мимо, они на нас покосились, желая убедиться, действительно ли я та, за кого они меня приняли. — Привет, Марин, — сказал мужчина. Я помахала. — У меня для тебя кое-что есть. — Женщина расстегнула рюкзак и вытащила ракушку. — Клэр такие очень любила, — добавила она, положив ее мне на ладонь. Затем они двинулись дальше в сторону парковки. — Ты так и не спросила, о чем я пишу, — произнесла Мейбл. Ракушка была широкая, розовая и ребристая. В моей комнате стояли три большие стеклянные банки, забитые десятками точно таких же. И все это — подарки. Мейбл протянула руку, и я отдала ей ракушку. — Джейн Эйр[9]. Флора и Майлс[10]. Почти все персонажи «Милосердия»[11]. — Она провела большим пальцем по краям ракушки и вернула ее мне. Потом взглянула на меня и пояснила: — Сироты. * * * Дедуля ничего не рассказывал о маме, но это и не требовалось. Стоило мне остановиться у серферской лавки или прийти на пляж на рассвете, как меня сразу же задаривали цветастыми футболками и угощали чаем из термоса. Когда я была маленькой, мамины друзья обнимали меня, гладили по волосам. Они замечали меня на пляже и подзывали к себе. Я не знала их имен, но все они знали мое. Думаю, когда ты полжизни проводишь в воде с серфом, то понимаешь, что океан беспощаден и в миллионы раз сильнее тебя. Остается только верить, что тебе хватит храбрости, опыта и удачи, чтобы выжить. И, наверно, ты чувствуешь свою вину перед теми, кого это все не спасло. Кто-то всегда умирает. Вопрос лишь в том, кто и когда. Поэтому ты стараешься не забывать ее песни, любимые цветы, ребристые ракушки и осколки стекла, ты обнимаешь ее дочку, а потом, может быть, называешь собственную дочь в ее честь. На самом деле мама умерла не в океане. Она умерла в больнице «Лагуна Хонда», потому что на голове у нее была глубокая рана, а в легких — полно воды. Мне было почти три года. Иногда мне кажется, будто я помню ее тепло. Близость. Может, ее объятия. Прикосновение мягких волос к щеке. О моем отце вспоминать нечего. Он путешествовал по миру и укатил куда-то в Австралию еще до того, как мама сделала тест на беременность. В детстве я иногда расспрашивала о нем Дедулю, но он всегда отвечал одинаково: «Если бы он узнал о твоем существовании, ты стала бы его сокровищем». Для меня горе было чем-то простым. Тихим. Фотография Клэр висела у нас в коридоре. Иногда я замечала, как Дедуля рассматривает ее. Иногда я сама по несколько минут простаивала перед снимком, разглядывая мамины лицо и фигуру. Искала в ней свои черты. Представляла, что в ту секунду я была где-то поблизости — играла в песке или лежала на пледе. Гадала, буду ли я в двадцать два года улыбаться хотя бы с долей ее обаяния. Однажды воспитательница из католической школы спросила Дедулю, беседует ли он со мной о матери. — Память об ушедших — наш единственный путь к исцелению, — сказала она. Глаза Дедули потухли, губы сжались. — Просто напоминаю, — произнесла воспитательница уже тише и отвернулась к экрану компьютера, чтобы продолжить разговор о моем прогуле. — Сестра, — сказал Дедуля низким язвительным голосом. — Я потерял жену, когда ей было сорок шесть. Я потерял дочь, когда ей было двадцать четыре. И вы напоминаете мне о том, что нужно их помнить? — Мистер Дилейни, — ответила она, — я правда сожалею о вашей утрате. Об обеих утратах. Я буду молиться об исцелении вашей души. Однако сейчас я беспокоюсь о Марин и прошу только одного — делитесь с ней воспоминаниями. Я замерла. Нас вызвали поговорить о моей успеваемости, хотя училась я на сплошные четверки и пятерки и с меня могли спросить только за несколько прогулов. Теперь я осознала, что на самом деле эту встречу устроили из-за моего сочинения — истории про девочку, которую вырастили сирены. Сирены чувствовали вину за то, что убили маму девочки, и потому рассказывали о ней истории, стараясь сделать ее как можно более реальной, — но в девочке все равно оставалась пустота, которую они не могли заполнить. Она не переставала думать о матери. То была просто сказка, но сейчас, в кабинете воспитательницы, я поняла, что этого стоило ожидать. Надо было написать о принце, которого вырастили волки после того, как его отец погиб в лесу, — или что-то в таком духе, что-нибудь менее прозрачное, потому что учителя любой пустяк воспринимают как крик о помощи. Особенно такие молодые и приятные, как сестра Жозефина. Я поняла, что надо сменить тему разговора, иначе она расскажет о сочинении. — Мне правда жаль, что я пропустила уроки, — сказала я. — Это было глупо. Я слишком увлеклась общением с друзьями. Воспитательница кивнула. — Обещаешь подумать над своим поведением? — спросила она. — У тебя есть личное время до школы и после нее. Во время обеда. По вечерам. На выходных. Большую часть дня ты можешь проводить там, где захочется. Но на уроках мы рассчитываем… — Сестра, — вдруг громко произнес Дедуля, как будто не слышал, о чем мы говорили. — Уверен, на вашу долю тоже выпало немало бед. Даже брак с Иисусом не может полностью защитить вас от жестокости жизни. Сделайте одолжение и припомните те ужасные события. Я напоминаю вам, чтобы вы о них помнили. Ну как, чувствуете себя исцеленной? Может, поделитесь с нами? Ведь вам теперь гораздо лучше? Вас переполняет любовь? Радость? — Мистер Дилейни, прошу вас… — Может, расскажете нам сказочку о спасении? — Хорошо, я поняла… — Или споете песенку о радости? — Простите, что расстроила вас, но… Дедуля встал и выпятил грудь. — Да, — сказал он. — Я веду себя неподобающе. Почти как монахиня, которая смеет высказываться о смерти моих супруги и ребенка. Марин получает великолепные оценки. Она прекрасная ученица. Воспитательница откинулась в кресле с непроницаемым лицом. — И Марин, — продолжил он торжественно, — пойдет со мной! Дедуля повернулся и распахнул дверь. — До свидания, — сказала я извиняющимся тоном. Он гневно вылетел из кабинета, я — следом. Поездка домой превратилась в театр одного актера: Дедуля вспоминал анекдоты о монашках, я смеялась в нужных местах, а большего ему и не нужно было. Когда он закончил свой монолог, я спросила, получал ли он сегодня что-то от Голубки. Он улыбнулся: — Пишешь два письма — получаешь два письма. Я вдруг вспомнила, как сестра Жозефина прослезилась, когда я зачитывала сочинение на уроке. Как она благодарила меня за смелость. Ну ладно, может, это была и не просто сказка. Может, сирены дарили девочке ракушки, которые заполняли ее подводную комнату. Может, я написала эту историю, потому что действительно хочу знать о маме больше — или хотя бы иметь настоящие воспоминания, а не домыслы. Глава четвёртая Мейбл узнаёт о Ханне все подробности, которые может поведать наша комната. Кипа бумаг на столе, безукоризненно заправленная постель. Афиши бродвейских мюзиклов с автографами и яркий плюшевый плед. — Откуда она? — С Манхэттена. — Какой красивый оттенок, — с восхищением говорит Мейбл о синем персидском коврике, который лежит между нашими кроватями. Он довольно старенький и потертый, но все еще мягкий. Мейбл останавливается перед пробковой доской и расспрашивает меня о людях на снимках. Меган — наша соседка. Дэвис — бывший парень Ханны, с которым они остались друзьями. Какие-то подружки из школы, чьих имен я не помню. — Она любит цитаты, — замечает Мейбл. Я киваю: — Она много читает. — Вот эта цитата Эмерсона[12] просто повсюду. Я видела ее на магнитах. — Какая именно? — «Закончив день, позабудьте о нем. Все, что могли, — вы сделали. Без сомнения, вас будут мучить ошибки и трудности; забудьте о них, как только сможете». — Ничего странного, что эта цитата так популярна. Об этом всем стоит помнить. — Да, пожалуй. — Ханна и правда такая, — говорю я. — Ее мало что задевает. А еще она… непосредственная. В хорошем смысле. И при этом умная и добрая. — Значит, она тебе нравится. — Да, очень. — Отлично, — произносит она, но я не понимаю, искренне или нет. — Хорошо, теперь давай перейдем к тебе. Что это за растение? — Пеперомия. Я купила ее на распродаже в колледже, и она живет у меня уже целых три месяца. Впечатляет, правда? — Ты герой!