– Тут у нас в ходе расследования возник один вопрос, – начала издалека Эйра, – если тебе, конечно, удобно сейчас говорить. – Так ты теперь у нас следователь? – И Эйлерт поздравил ее с повышением, что заставило Эйру слегка покраснеть. Она скучала по его несколько назойливой манере делиться знаниями, тем богатым опытом, который намертво въелся в его душу и тело. – Ну тогда трепещите, злодеи! – завопил он так громко, что ей пришлось слегка отстранить трубку от уха. Эйра попыталась придумать остроумный ответ, что-нибудь подходящее по стилю, но почувствовала только глупое желание заплакать. Возможно, все дело было в напряжении, в котором она пребывала всю последнюю неделю. Никто из следователей из Отдела по особо тяжким не сомневался в ее компетенции. Только она сама. Всегда только она сама. – Да, черт возьми, ну и история, – сказал Эйлерт и закашлялся. Она сразу вспомнила запах дыма от его сигарет и понадеялась, что те жуткие звуки, которые она сейчас слышит, не вызваны раком легких. Ее старый коллега любил повторять, что с нетерпением ждет выхода на пенсию, чтобы иметь возможность спать сколько влезет, не вскакивая при этом по тревоге, учить внуков, как называется та или иная птица, и предаваться прочим приятным делам, но Эйре казалось, что в его словах таился оттенок сомнения. Теперь же ее мучила совесть из-за того, что она ни разу не позвонила ему, когда он вышел на пенсию. Как легко потерять из виду человека, пусть даже ты еще совсем недавно пересекался с ним каждый день в коридоре. – Ты ведь принимал участие в том расследовании? – спросила она. – Не помнишь, всплывало ли в связи с этим делом имя некоего Трюггве Нюдалена? – Ну мы, конечно, допросили тьму народа, кто что видел или слышал, но это было больше двадцати лет назад, так что ты уж меня прости, если я вот так с ходу не вспомню. – У него за спиной был тюремный срок за сексуальную эксплуатацию, согласно той юридической мере наказания, которая полагалась в то время. Я читала приговор суда. Семь парней, девушка, которая находилась без сознания, и разорванное влагалище. Раз прочтя такое, уже никогда не забудешь. – Вот черт. Нет, я ни о ком ничего такого в тот раз не слышал… Но я припоминаю один случай, кажется, это произошло в более северных регионах страны. Потом именно из-за него поменяли эту статью Уголовного кодекса, если это, конечно, то самое. А ты уверена? – Почти. На другом конце стало тихо. – Ты наверняка помнишь, что смерть Лины Ставред не походила на обычное убийство, – проговорил наконец Эйлерт. – У нас не было ни тела, ни места преступления. В первые дни она считалась пропавшей. Так было до тех пор, пока у нас на руках не оказались кое-какие факты, которые указывали на Улофа Хагстрёма. После чего дело об исчезновении превратилось в расследование убийства. Доказательства были убедительнее некуда. Оставалось получить признание, и дело можно было считать закрытым. Я был в числе тех, кто беседовал с родителями девочки, так что можешь быть уверена, этот случай я хорошо запомнил… А что ты, собственно говоря, здесь ищешь? – Не знаю, – призналась Эйра, – просто его имя всплыло в связи с одним расследованием… И тут же пожалела о том, что позвонила, когда услышала в трубке свои собственные слова. Словно эхо перебросило их обратно через реку, из Клокестранда, где у Эйлерта Гранлунда была своя избушка, сюда, в Лунде. В этих словах как будто звучало недоверие. – А, ладно, не бери в голову, – поторопилась добавить она. – Прости, что потревожила тебя так поздно. – Ничего страшного, – радостно откликнулся Эйлерт, но в его голосе прозвучала какая-то неуверенность, сродни той, с которой он говорил о пенсии и птицах. – Мне ты всегда можешь позвонить, ты же знаешь. Раскат грома ворвался в его сон и пробудил к жизни. Он встряхнулся и вскинул упавшую на грудь голову. Прямо перед ним – широко распахнутая дверь веранды. Загустевший от гари воздух. Должно быть, где-то неподалеку разбушевалась гроза. Улоф перебрался на диван, чтобы с него смотреть, как молнии перечеркивают громаду неба над рекой. Сидел и ждал дождя, который все не начинался. Боль в затылке – к дождю, любила приговаривать мама. Перед дождем у нее еще ныли все суставы, она была просто ходячим прогнозом погоды. Только солнечный свет никогда не причинял ей боли. Он огляделся в поисках пса – должно быть, спит в каком-нибудь углу. Если, конечно, не удрал на улицу. А то как было бы хорошо – за окном бушует гроза, а пес сидит у него на коленях, поскуливает, дрожит, а Улоф успокаивающе гладит его по спине. Грозы он никогда не боялся. Ему нравился этот грандиозный небесный спектакль, когда молнии пересекали небо. После чего он начинал считать, приговаривая «раз пивасик, два пивасик…», чтобы узнать, сколько секунд прошло между вспышкой молнии и ударом грома, и высчитать, на каком расстоянии сейчас находится гроза. Отец научил его, что одна секунда – это куда больше, чем можно представить. Именно поэтому Улоф говорил «пивасик», чтобы не считать слишком быстро. К тому же это так прикольно звучало. А потом полученное число надо было поделить на три, и получались километры. Это было так захватывающе, словно он повелевал небесными силами. И следом – напряжение, растущее по мере приближения грозы. Они вместе сидели, считали и прикидывали, где она сейчас – над Престмоном или же ближе к Стюрнэсу – когда очередная вспышка озаряла все вокруг и от раскатов грома дрожали стекла. Улоф всегда ждал этого мгновения и громко кричал, когда оно наступало. Теперь же было тихо. Раздавшийся во сне грохот, очевидно, был всего лишь частью сна, воспоминанием о той грозе, что жила внутри него. И куда запропастился этот чертов пес? Как бы то ни было, ему все равно пора вставать, пусть даже тело наотрез отказывалось это делать. Эти вечные скитания туда-сюда, из которых, по сути, и состоит наш земной путь. Он не знал, откуда у него в голове всплыли эти слова, вплотную подкрались к нему. Земной путь, скитания, пивасик – в наши дни так уже никто больше не говорит. Улоф вышел на веранду и помочился между столбиками перил. Тучи все еще низко висели над землей, и дым еще больше заслонил собой небо, так что ночь выдалась темной, словно лето было уже на исходе. Завтра, подумал Улоф, он уедет отсюда. Вот дождется, когда из тела выветрится алкоголь (он обнаружил в погребе бутылки с пивом и выпил, закусив тремя банками консервированной говядины, пока молнии с треском раздирали небеса), и уедет. На закате, как пресловутый ковбой. И тут же следом подумал, что солнце сейчас едва садится и что ему негде жить. Его арендатор оставил на автоответчике сообщение, велев Улофу в течение этой недели освободить жилплощадь. «Иначе пойдут слухи, а я не хочу иметь проблем с полицией». Они были там и расспрашивали про него, размахивая бумажкой, которая давала им право войти к нему и рыться в его вещах. Босс тоже опять звонил, выкрикивал в трубку всякие угрозы. На днях орал, что если Улоф сейчас же не привезет ему тачку, то он заявит на него в полицию. А потом вдруг неожиданно сообщил, что больше видеть его не хочет, и затих. Должно быть, легавые там тоже побывали. Улоф снова позвал пса. В ответ ни лая, ни шороха лап по траве, ни намека на рычание, которое указывало бы на то, что пес затеял какую-то возню. Только шум проезжающего грузовика вдалеке. И тут вдруг… или ему показалось? Как будто слабый хруст гравия под чьими-то шагами, возле передней стороны дома. Это могла быть лисица. Или пес, который еще не понял, кто же теперь его хозяин. Он вернулся обратно в комнату. Сквозь задернутые занавески не было видно, есть ли кто снаружи. Улоф поднял было руку, и в ту же секунду окно взорвалось. Разлетающиеся во все стороны осколки стекла, занавески взметнулись и опали, словно в замедленной съемке, и одновременно что-то упало к его ногам. Камень? Следом раздался еще один жуткий удар, что-то сверкнуло, и из кухни по соседству вырвалось пламя. Улоф в растерянности бросился искать, чем можно потушить огонь, какое-нибудь одеяло, старая отцовская куртка. Он увидел, что горит повсюду – в зеркале в прихожей и в стеклах окон. Он уже не знал, где было пламя, а где лишь его отражение. Огонь наступал на него со всех сторон, окружал, подбирался к его ногам. Спотыкаясь, он вывалился наружу через дверь веранды, скатился вниз по узкой лесенке и упал, растянувшись на траве. Где-то разлетелось еще одно стекло. Огонь настигал его. Он кое-как преодолел крутой участок склона и поднялся на ноги, в одних носках – он нашел в доме несколько пар старых лыжных носков, которые пахли его отцом. Споткнулся о поваленное дерево и упал лицом вниз. Земля попала ему в глаза, забилась в рот, он сплюнул и заколотил себя по щекам, чтобы стряхнуть землю. Этот мерзкий вкус земли. Он словно снова почувствовал ее тень на себе, когда она стояла над ним, загораживая собой дневной свет. Она была деревьями, тучами и небом, что низко висело над землей. Придурок несчастный, да что ты о себе возомнил? Что я стану целовать такого, как ты? У тебя изо рта воняет, ты вообще зубы чистишь? Он не готов, просто стоит там и пытается погладить ее между бедер. Его рука под ее платьем. Грудь, мягкая грудь, он до сих пор помнит, как держал одну из них в своих пальцах, ощущая ее мягкость. Она отпихивает его с такой силой, что он оказывается на земле, в грязи под зарослями крапивы. Он хватает ее, чтобы подняться, но у него в руках остается лишь ее кофточка, а она пинает его, снова и снова, и выкрикивает всякие обидные вещи, а он катается по земле, пытаясь увернуться от ударов, и закрывает голову руками. А потом она садится на него, и у нее в кулаке зажата горсть земли. Она отрывает одну руку от его лица и запихивает эту землю ему в рот. А потом хватает через подол стебель крапивы и стегает его по лицу. Вот, целуйся с ней, чертов урод. Позади гудело пламя. Улоф услышал рев заводимых моторов и чьи-то крики. Надо было двигаться дальше, уходить отсюда. Лес трещал и шипел, словно кто-то гнался за ним. Деревья обступали его все теснее, все гуще, он уже больше не видел тропинки и бежал наугад. Он никогда не умел ориентироваться в лесу. С какой стороны лепятся к стволам муравейники, с северной или южной, и как здесь вообще все называется. Он не понимал, почему у деревьев столько имен, а ведь есть еще мхи, лишайники и папоротники, которым тысяча лет, – кого это, черт возьми, волнует? Он больше не видел земли из-за всего того, что на ней росло и впивалось ему в ноги сквозь носки. Ели хлестали его по лицу, и останки мертвых деревьев кололи его своими ветками, словно копьями. От этого леса все ноги постоянно были в муравьиной кислоте, когда в детстве они собирали чернику, и все грибы казались ему на одно лицо и походили на какой-нибудь ядовитый. Коварный опасный лес, где под ногами в любой момент могла разверзнуться водопоглощающая трещина и начать засасывать человека под землю, пока тот окончательно не исчезнет, а это место не порастет мхом. Однажды он видел такое в кино. Один бедолага полностью ушел под землю, ничего больше не было видно, но его голос продолжал доноситься сквозь плотный волокнистый слой мха. В какой-то момент Улофу показалось, что между двух елей мелькнула тропинка, но едва там оказался, как она снова куда-то пропала, а он вляпался в дерьмо какого-то зверя – большая такая кучка, уж не медведь ли это? Он закружился на месте и увидел вокруг множество притаившихся тварей. Жестокий смех Лины умолк. Она ушла. Только ее желтая кофточка осталась лежать на земле. Раны на теле Улофа зудят и горят огнем, их надо скорее промыть, чтобы не было заражения крови. Он сидит на камне и ждет, сколько хватит терпения, но когда дневной свет гаснет, появляются комары. В этом году от комаров просто спасу нет, а в этом лесу, как по заказу, полно молодой поросли и вода близко, все как они любят, эти чертяки. Не в силах больше терпеть их укусов, он одевается, надеясь, что ребят уже и след простыл и он с ними не столкнется. Лес здесь не такой густой и дремучий, как у деревни Мариеберг, но все равно сбивает его с толку и пытается обмануть. Куда ни глянь, лес повсюду выглядит одинаковым и в то же время разным, водит его кругами – стоит ему обрадоваться, что он нашел тропинку, как она снова возвращает его на прежнее место. Шоссе почти не слышно, лишь изредка пронесется машина, и снова тишина. Он трет руки о штаны и видит, что одно колено разодрано. Ветки трещали и ломались, куда бы он ни поставил ногу, как будто деревья в этом лесу росли как попало в разные стороны, вывороченные из земли, с торчащими вверх корнями, они били его по лицу, но он больше не чувствовал боли, не видел своих ног, с которых уже давно слетели носки, сейчас его больше волновали змеи и все то, что ползает и ютится на мертвых деревьях – однажды его отец разрубил одно такое дерево надвое и показал ему кишащее море гусениц и отвратительных букашек. Вот видишь, сказал он, так из мертвого рождается живое, таков природный круговорот. Они никуда не делись и все так же стоят на дороге. Может, ждут его, а может, торчат просто так, от нечего делать, маются от скуки, повиснув на своих мопедах, – как бывает, когда ты уже вырос из детских игр, но еще не знаешь, что должно происходить дальше. Они стоят там, тесно сомкнув головы, и в благоговейной тишине разглядывают какой-то журнал. Должно быть, снова один из порножурналов Рикена. Улофу же хочется только домой, но тут кто-то замечает его. Ух ты, да это же маменькин сынок Улле! Это сколько же тебя не было. Мишку, что ли, встретил? Деваться некуда. Он запихивает кофту под футболку и идет к ним, а что еще ему остается делать? Весь грязный, перепачканный в земле и с обожженным крапивой лицом. Да вы только поглядите на него! Вы что, катались по земле? Ха-ха! А штаны-то, штаны – ты что, поимел ее, стоя на коленях? Вот ведь чертяка! Он чувствует их одобрительные хлопки по спине. Видит их широко распахнутые глаза. Вот черт, восклицает Рикен, а это что у тебя – следы от засосов? И Улоф усмехается и горделиво расправляет плечи. Черт возьми, да он же почти самый высокий, а ведь младше их всех. Да, выдавливает он и пытается вытереть землю вокруг рта, хотя от этого его лицо жжет еще сильнее. Да, парни, она была классной. Лина, какой же она была классной. Из-под ног резко ушла земля. Под ним ничего не было. Пустота. Улоф попытался за что-нибудь ухватиться, но под руку подвернулся только мощный корень, который под его весом оторвался, и он упал вперед, ударился лбом о что-то острое, что впилось ему возле глаза, и следом лес рухнул на него. Что-то тяжелое надавило ему на череп, и следом стало нечем дышать. Остался только вкус земли во рту. Черные рулонные шторы были опущены, и поэтому она не знала, что сейчас – утро или до сих пор ночь. Природа, казалось, пребывала в той же растерянности. Вечный немеркнущий свет вдали, и плотная тьма там, где лежала она. Эйра нашарила на ночном столике мобильный, но сослепу смахнула его на пол, и теперь он лежал там, высвечивая на экране чье-то имя. – Прости, что разбудил тебя. Этот голос. Она еще не забыла, что он с ней вытворял. – Что случилось? – А ты что подумала? Что небесные силы решили тебя покарать? – пошутил Август. Его голос в трубке был разгоряченным и запыхавшимся, словно он куда-то бежал. Вот почему она ни разу не встретила его накануне днем – ему предстояло ночное дежурство. Мысленно она до сих пор видела его голым на постели номера отеля «Крамм».