Лучше остаться здесь. Отлежусь, приду в себя и соображу, что делать дальше. Придумаю какой-нибудь план. Что сказать о Ките, как объяснить, что произошло. Я выхожу из флигеля и на цыпочках прокрадываюсь мимо дома на Клемент-стрит. На улице никого, только китаец-бакалейщик открывает свой магазинчик на углу, да две старухи с крошечными собачонками на поводках беседуют по-русски, пока их питомицы обнюхивают друг друга. Я захожу в магазинчик на углу. Надо купить аспирин. И что-нибудь на завтрак. Кладу в корзину бутылочку апельсинового сока, коробку овсяных хлопьев и аспирин, иду на кассу. – Что это у тебя с головой? – спрашивает хозяин. Капюшон соскользнул. Торопливо натягиваю его обратно. Крадусь обратно во флигель; пакет с покупками слишком громко шуршит. Войдя внутрь, запираю за собой дверь и сажусь прямо на ковер. Вскрываю коробку хлопьев торопливо, даже не заметив, что держу ее вверх ногами. Черпаю хлопья горстями и ем. Они слишком громко хрустят на зубах. От жевания начинает болеть голова. Открываю бутылку, выпиваю добрую четверть одним долгим глотком. Тут вспоминаю об аспирине. С некоторым трудом открываю флакон, глотаю разом три таблетки и запиваю соком. Потом заставляю себя снова заползти на диван, где мне, несомненно, будет удобнее. Двигаться на удивление сложно. Сажусь, скрестив ноги, и приказываю себе вслух: – Думай! Голос звучит хрипло, как чужой. Обеими руками я берусь за голову, словно стараюсь развернуть ее в направлении будущего. Я заставляю себя думать, но мысли не приходят. В комиксах мысли героев вписывают в пузыри у них над головами. Пузырь над моей головой пуст. Сама того не заметив, я засыпаю; а проснувшись, вижу там, где лежала моя голова, красно-бурый осенний листочек размером с четвертак. Хочу его взять и понимаю, что это засохшая кровь. Надо найти газету, посмотреть, нет ли новостей о Ките. Я выскальзываю из флигеля и тихонько – вдруг мадам Соня дома? – крадусь на Клемент-стрит. Дохожу до желтого газетного автомата, приближаюсь к нему боязливо, страшась прочесть заголовок. Но на первой странице – ничего о Ките. Заголовок посвящен налоговой реформе. Я бросаю в щель монеты, забираю газету и несу к себе во флигель. Здесь, сидя на полу, разворачиваю и просматриваю каждую страницу, каждый раздел. Ни одного упоминания о Ките. Словно его и не было. 27 Ближе к обеду я снова выбираюсь за едой, и тут вижу на улице знакомое лицо. Мой кузен Ласло стоит перед кинотеатром. Держится за руки с мужчиной, явно постарше. Ласло сейчас восемнадцать. Я перевожу взгляд на афишу маленького артхаусного кинотеатра: «Моя прекрасная прачечная», дневной сеанс. – Юла? – окликает меня Ласло и быстро отпускает руку своего спутника. Мы с ним не виделись три года. Прежде дружили, а потом у моего папы вышла размолвка с его мамой. Точнее, папа называет это «размолвка». А мама называет «смех один». – Что это с тобой? – спрашивает Ласло. – Что у тебя с головой? – Кажется, упала, – отвечаю я, показывая на верхний край уха. Саму рану не трогаю, это больно. – «Кажется»? – переспрашивает он. – Ага, – отвечаю я. Он еще подросток, но над верхней губой уже усики, которых я прежде не видела. Темно-русые волосы, круглые щеки, глубоко посаженные глаза. Нас с ним можно принять за брата и сестру. – Давай я отвезу тебя домой, – говорит он. – На машине? – спрашиваю я. – Ну да, – отвечает он, поколебавшись. – У тебя есть машина? – У моего друга есть, – отвечает он и оглядывается. Но мужчина, что держал его за руку, уже исчез. – Джоэл! – зовет Ласло. – Куда это он? – спрашиваю я. – К жене и детям, должно быть, – отвечает Ласло. Старается говорить спокойно, но от этого особенно заметно, что злится. – Подожди секунду! – говорит он. – Ладно, – отвечаю я с неохотой, словно он меня задерживает. Как будто мне есть куда идти. Ласло бросается вдоль по улице и возвращается, обежав квартал, потом бежит в другую сторону. Я смотрю ему вслед: мне кажется, что торс у него слишком длинный, а ноги коротенькие, и он ими перебирает, как сороконожка. – Джоэл! – зовет он. – Джоэл! – И синяя куртка «Members Only» на нем вздувается от ветра, точно парус. Наконец он возвращается, понурый, погруженный в свои мысли. – Хочешь, провожу тебя домой? – говорит он. – Мне нельзя домой, – отвечаю я. – Ясно, – говорит он. – Со мной тоже такое бывало. «Ну нет, вряд ли ты кого-то доводил до смерти!» – хочу ответить я, но вместо этого говорю: – Я по тебе скучала. В конце концов мы едем на автобусе с пересадкой до его дома – точнее, дома бабушки, когда она была жива. Теперь там живет горстка моих венгерских родственников: Ласло, его мать Агота (моя тетка), его сестра Жасмин, еще один мой кузен Золт со своей семьей. Не уверена, кем мне приходится Золт; слышала от мамы с папой, что он нам вообще не родственник. Но он то ли строитель, то ли плотник и помогает содержать в порядке дом. – Они все там будут? – спрашиваю я. Мы сидим бок о бок на скользких оранжевых автобусных сиденьях. – Не знаю, – говорит Ласло. – Многие ведь работают. А Жасмин в положении, – добавляет он. Моей кузине Жасмин двадцать. – Кто был тот старик возле кино? – Вовсе он не старик. – Да ему не меньше сорока! – Тридцать четыре. – Ласло мрачнеет. – Я с ним познакомился в ресторане, где работаю. Он… он не знает, что делать. – Вы с ним целуетесь? – спрашиваю я. – На такие вопросы не отвечаю. – А твоя мама знает, что ты гей? – Я ей ничего не говорил, но, кажется, знает, – с этими словами он наклоняется, опирается на пустое сиденье напротив и добавляет, глядя в пол: – Вечно поминает Харви Милка. – А мой папа однажды встречался с мэром Фейнстайн, – гордо сообщаю я. – И потом говорил, что у нее красивые ноги. Ласло выпрямляется и смотрит на меня, как на идиотку. Агота, мама Ласло, и мой папа расплевались из-за того, из-за чего обычно расходятся братья и сестры – денег и любви. Папа нажил состояние, а тетя Агота все потеряла. Потом у них вышел спор из-за того, где и как будет жить их мать, моя бабушка. Папа хотел устроить ее в дом престарелых. Агота готова была за ней ухаживать, но только чтобы ей за это платили. Спорили долго, а что толку? Все равно бабушка умерла. После этого все родственники, которые не могли себе позволить собственное жилье, съехались в старый бабушкин домик – честно сказать, не такой уж большой. Об этом я сейчас слышу от Ласло впервые. После смерти бабушки я в этом доме не была. Мы выходим на Уэст-Портале, проходим несколько сонных жилых кварталов и входим в маленький серый домик. Удивительно, но здесь почти ничего не изменилось после бабушки: тот же желтый холодильник и на нем радио с часами, та же бабушкина коллекция фарфоровых собачек. Из окна кухни виден прямоугольный садик, а в саду под яблоней спит Жасмин. Под таким углом она выглядит как-то очень естественно, словно сама мать-Земля прилегла отдохнуть в саду солнечным зимним днем. Хотя Жасмин – вовсе не мать-Земля. Она ходит в черном и носит длинные накладные ногти. – Хочешь пойти поздороваться? – спрашивает Ласло. – Не-а, – говорю я. – Наверное, не стоит ее будить. Пусть поспит, она же беременна. – И то верно, – говорит он. Оба мы молча смотрим на Жасмин, и даже странно, что она не просыпается от наших пристальных взглядов. – Если честно, не знаю, что я здесь делаю, – говорю я. Мы садимся играть в «сороконожку» и в «пакмэна». Наконец Жасмин входит на кухню. – Что за…? – говорит она, увидев меня, – и не бросается обнимать. Я поздравляю ее с будущим малышом. Она пожимает плечами. Теперь, когда она набрала вес, маленькие зеленые глаза ее кажутся еще меньше, а темно-русая челка как будто стала намного гуще. В другой комнате звонит телефон, и Жасмин идет снять трубку. Даже сейчас, с огромным животом, она ходит вприпрыжку, будто жеребенок. Через несколько минут возвращается, смотрит на меня каким-то странным, слишком долгим взглядом. – Юлаби, – говорит она, – давай-ка отмоем тебе голову. Я иду за ней в ванную. Когда она открывает медицинский шкафчик над раковиной, у меня вдруг все сжимается внутри от горя. На нижней полке все еще стоят бабушкины кремы – розовый флакончик «Ойл оф Олэй» и «Понд». Я помню, как они пахнут, помню, как сияло от них бабушкино лицо, каким было прохладным и ароматным, когда я, оставаясь здесь ночевать, целовала ее перед сном.