– Из книги? – Да, из книги, которую стащила из кабинета нашего учителя литературы, – отвечаю я. Детективы переглядываются, однако того облегчения, которого я ждала, у них на лицах не видно. – Спасибо, Юлаби, – говорит детектив Андерсон. – Ты сэкономила нам массу времени, а оно сейчас очень дорого. Видишь ли, Джентл Гордон пропала по-настоящему. Вслед за детективом Андерсон я выхожу в предбанник. Мария Фабиола, увидев нас, вскакивает и разглаживает на себе юбку. – Я готова, – говорит она детективу Андерсон. Но детектив Андерсон отстраняет ее, вытянув руку вперед, словно ловит машину на обочине. – Не сейчас, – отвечает она, и все трое уходят. Из школы меня в тот день забирает мама. Она стоит первой в очереди – мне не приходится ждать, когда выедет со стоянки длинная череда «Вольво». Мария Фабиола смотрит, как я сажусь к маме в машину: вид у нее озадаченный. Дома я рассказываю родителям все. Свея делает нечто необъяснимое: готовит ножную ванну с ароматической солью и ставит тазик перед моим стулом. Мама лепит фрикадельки. Папа показывает мне письмо из «Кристи», куда он отправил на экспертизу полотно Ванессы Белл. Выяснилось, что это не настоящая Ванесса Белл. – Они пишут: судя по всему, копию написал какой-то начинающий художник, только учившийся рисовать, – говорит он. Я снова ложусь рано. Сильными пальцами с длинными ногтями мама массирует мне спину, а в соседней комнате – в игровой – сидит с книгой папа и шуршит страницами. Ева все еще живет у подруги. Не припомню, чтобы папа когда-нибудь сидел в этой комнате. Со своей кровати я вижу только его колени и носки. Вижу, как он притоптывает ногой, слышу шорох страниц – и погружаюсь в сон. * * * На следующее утро я просыпаюсь раньше обычного. Говорю себе, что правда придает сил. О том, что меня могут выгнать из школы, стараюсь не думать. Отправляюсь на улицу поискать газету и узнать, есть ли там что-нибудь про Марию Фабиолу. Мои родители не выписывают «Кроникл», так что мне приходится идти по улице и оглядываться по сторонам. В самом начале Эль-Камино-дель-Мар нахожу газету в кустах. Разворачиваю. В глаза бросается заголовок: «ДЕВОЧКА-ПОДРОСТОК ИЗ СИ-КЛИФФА ЗАДУШЕНА – ТЕЛО НАЙДЕНО В ПЭНХЕНДЛЕ». Я падаю на тротуар, беспорядочно шарю взглядом по статье. «Подозреваемых пока нет… смерть Джентл Гордон… «трудный» подросток, брошенный матерью… боролась с наркотической зависимостью… на теле следы борьбы… найдено у качелей…» Я выпрямляюсь и прочитываю статью от начала и до конца, все еще не веря, что это не обо мне и не о Марии Фабиоле. А потом приходит ужасная мысль: «Разумеется, это Джентл. Кто же еще? Всем нам, остальным, ничего не угрожало. Это могла быть только Джентл». И эти слова звучат во мне нескончаемой мантрой. Ноги сами несут меня вниз по склону. Я пробегаю мимо дома, где жил музыкант из «Джефферсон Старшип», где качались над океаном качели, поставленные им для дочери, – но нет больше «Джефферсон Старшип», и качелей тоже нет. Бегу мимо дома, где каждый Хеллоуин нам раздают большие батончики «Херши», и мимо дома, где жил Великий Картер, а теперь его снимает президент какого-то банка. Мимо дома, где живет одна наша одноклассница: у нее как-то раз загорелись волосы, когда она тушила свечки на деньрожденном торте. Мимо дома с башенкой, откуда я одно время забирала газеты. Мимо дома, где хозяйка ездит на кресле-коляске – а что с ней случилось, мы так и не знаем. Мимо моего собственного дома – вот он, справа, такой маленький на фоне прочих. Отворачиваюсь от него и бегу дальше. Мимо пальм, мимо садовников с их граблями и ревущими листодувками. Обливаясь потом, дрожа от холодного тумана – бегу на Чайна-Бич. По-лошадиному цокая подошвами, сбегаю вниз по девяноста трем ступеням. В это пасмурное утро пляж пуст. Оказавшись на песке, сбрасываю туфли и гольфы. Бегу к кромке воды, и холодный океан лижет мне ноги. Чувствую, что лицо у меня мокрое – от тумана, от пота, от слез. Я стою там, на краю океана, и слушаю его шумное дыхание. А потом океан отступает – и уносит с собой все из моего детства: и фарфоровых кукол, и балетные пуанты, и билеты на концерт, сложенные буквой V, и все мои маленькие драгоценности. И длинные-длинные качели. 2019 Нам уже под пятьдесят, и улицы Си-Клиффа больше не принадлежат нам. Дома, огибающие залив, относятся к новому Сан-Франциско – городу высоких технологий и заграничных покупателей, что, как рассказывают у нас, покупают дома, не посмотрев, и платят наличными. Таблички «ПРОДАЕТСЯ» быстро исчезают, но шторы по-прежнему задернуты, и подъезды к домам пусты. Поколение наших родителей жалуется, что из-за этих новых богачей наш район не узнать; мы, вместе со всем прочим миром, только закатываем глаза. Венчурные капиталисты овладели Пасифик-Хайтс. Молодые программисты заселили Хейес-Вэлли, Мишн-Бэй и Потреро-Хилл – районы, ближайшие к шоссе, из которых легко добраться до Кремниевой долины. Но директора и владельцы компаний живут в Си-Клиффе, где по-прежнему тихо, и ничто не заслоняет вид на Золотые Ворота. Си-Клифф – для уединения, для тех, кто хочет скрыться от чужих глаз. Разумеется, теперь район превратился в крепость: повсюду стальные ворота и камеры. Но кухни здесь слишком маленькие. Первооткрыватели Кремниевой Долины хотят кухни побольше, потолки повыше, хотят шкафы и окна во всю стену, и в их новых домах в Си-Клиффе идет нескончаемый ремонт. С крыши до фундамента дома закатаны в белый пластик – быть может, чтобы скрыть расположение потайных выходов и убежищ? – и бесконечный визг дрелей и стук молотков гонит рев сирен, и рокот прибоя, и прочие звуки нашего детства. Дома в Си-Клиффе больше не принадлежат нашим родителям: родители умерли или, смирившись, нашли себе жилье поскромнее. И сами мы больше здесь не живем. Никто из нас, выросших здесь, да и почти в любом другом районе Сан-Франциско, больше не может себе позволить жить там, где вырос, да обычно и не хочет. Исчезновения девочек в Си-Клиффе вошли в местные предания. Тому, что происходило тогда, газеты присвоили название «Пропавшие из Си-Клиффа», и этот броский ярлык прижился. До эпохи интернета мне удавалось по большей части оставаться анонимной: встретив меня, очень немногие понимали, что я и есть одна из тех пропавших девочек. Из «Спрэгг» меня выставили, и я поступила в старшую школу Гранта, где училась Джентл. Порой на перемене казалось, что она проходит мимо – и я бросалась за ней следом, но, разумеется, это всякий раз оказывалась не она. В «Гранте» я нашла новых друзей, спокойных и надежных, и четыре года там протекли незаметно. В университете Санта-Крус открыла для себя Фернандо Пессоа и пошла на португальское отделение. Еще одна отговорка, чтобы не учить шведский, говорила мама. Может, она и была права. Замуж я вышла рано (он был мой ровесник, третьекурсник из Сан-Диего), и уже в медовый месяц мы оба поняли, что сделали это зря. Несколько месяцев планировали скромную свадьбу в съемной берлоге к северу от Сан-Франциско. Но, стоило разъехаться родным и друзьям, мы скоро обнаружили, что говорить нам не о чем. День за днем обедали и ужинали за одним и тем же шатким столиком в одной и той же панельной квартирке с видом на океан. Всего за несколько дней превратились в одну из тех пар, что сидят друг напротив друга и молча жуют. И обоим быстро надоело слушать, как жует другой. После развода мне было стыдно. Такой же стыд я чувствовала за события последнего года в «Спрэгг»: фальшивое исчезновение, исключение из школы. Сколько ошибок совершила – да еще и у всех на глазах! География Калифорнии оказалась так тесно сплетена с моим прошлым, так густо испещрена моими помарками, что я решила бежать. В двадцать пять лет я переехала в Лиссабон и была поражена тем, как он похож на Сан-Франциско: оба города построены на семи холмах, оба гордятся кирпичными мостами и фуникулерами, оба страдают от непредсказуемых землетрясений, оба стоят на краю земли и смотрят в океан. Здесь я стала работать переводчицей. Рынок небольшой, но стабильный: переводила рекламные брошюры отелей, меню в ресторанах, кошмарные религиозные памфлеты. Уже после тридцати я начала переводить рассказы португальской писательницы Инес Батиста, на склоне жизни открывшей в себе литературный талант. Книги Инес глубоко личные, в них отражается ее детство в рабочем квартале. Они о силе, стойкости – и о любви к жизни, которой полна и она сама. Мы встречались чаще, чем обычно писатели встречаются со своими переводчиками: Инес, мудрая и мужественная, напоминала мне маму, тихо скончавшуюся через несколько лет после моего развода. А сама Инес говорила, что всегда хотела иметь такую невестку, как я. Однажды на встречу со мной в кафе в районе Альфама она пришла вместе со своим сыном Лукасом – он как раз расстался со своей девушкой. Лукас был хорош собой, застенчив, говорил слегка пришепетывая. На нем были темно-синие джинсы, и, пока мы разговаривали, я заметила, что лицо у него, особенно вокруг рта, приобретает все более отчетливый голубоватый оттенок. Подбородок и вовсе выглядел так, словно на нем начала расти синяя борода. Это же джинсы, поняла я. Новые штаны, еще не стираные. Он держит руки на коленях, потом во время еды касается лица – и джинсы «линяют» ему на лицо. Мы с Инес сказали ему об этом; он извинился и пошел умыться. Даже не знаю, что мне больше понравилось: что на встречу со мной он надел новые джинсы (потом я узнала, что мать сказала ему: «Только не вздумай, как обычно, явиться в трениках!») – или то, что, вернувшись, от души посмеялся над собой. Особенно забавно, сказал он, что такое с ним уже случалось. Через год после этого знакомства мы с Лукасом поженились. А в сорок четыре года я вернулась в Сан-Франциско, вместе с Лукасом и нашим новорожденным сыном Габриэлем. Мы нашли себе небольшую, но уютную квартиру на северной стороне Норт-Бич, поближе к новому дому моего отца. Дом в Си-Клиффе он продал семье с двумя рыжеволосыми мальчишками; иногда, случайно проезжая мимо, я вижу, как они на улице играют в лакросс. О новостях Си-Клиффа я часто пишу Свее. Она переехала в Уппсалу, близ Стокгольма: живет возле Парка Линнея со своим бойфрендом, молчаливым и тактичным шведом. Вернувшись в Сан-Франциско, я связалась с Фейт. Она стала детским врачом. Габриэль родился с аритмией, и я носила его к ней на обследования. Она внимательно выслушивала его сердечко, а нам с Лукасом всегда говорила что-нибудь ободряющее. Однажды Фейт предложила мне прогуляться вдвоем по Краю Света. Там, на утесах над морем, рассказала мне о своей жене и о двух дочерях, которых они послали в «Спрэгг». По ее мнению, лучшей школы для девочек с двумя мамами не найти. – Сама понимаешь, теперь там многое переменилось, – сказала она, останавливаясь. – До сих пор не могу поверить, что тебя выгнали, а Марию Фабиолу нет! Должно быть, ее родители дали там кому-то на лапу, как думаешь? – По-моему, ты из-за этого расстраиваешься сильнее, чем я, – ответила я, глядя на то, как она раскраснелась. – А я, пожалуй, привыкла, что Марии Фабиоле всегда давали поблажки. Но не стала добавлять, что порой скучаю по Марии Фабиоле, по тому сиянию, что отбрасывала она на все вокруг себя. Иногда я встречаю Джулию: она никогда не говорит о Джентл, но, кажется, всю свою жизнь выстроила так, чтобы ни в коем случае не стать на нее похожей. Вышла замуж за директора фонда прямых инвестиций, живет с ним в Тайбероне, в доме, где когда-то была школа. Одевается в то, что обычно носят женщины постарше, – лодочки на низком каблуке от «Феррагамо», водолазки от «Энн Тейлор». И, стоит прогнозу погоды намекнуть на дождь – непременно берет с собой зонтик. Через Фейт и Джулию я восстановила связи со многими бывшими одноклассницами из «Спрэгг», даже с теми, кого толком и не помнила. Иногда мы собираемся в ресторане «Большая четверка» в отеле «Хантингтон», часами сидим в зеленых кожаных креслах под старинными плакатами Тихоокеанской железной дороги. Обмениваемся историями о своих горестях и маленьких победах. И смеемся куда чаще, чем в детстве, – смеемся над тем, как наивны мы были в те давние времена. Кажется, в Сан-Франциско вернулись почти все – кроме Марии Фабиолы. После «Спрэгга» она поступила в «Сент-Джордж», школу-интернат на Род-Айленде. Примерно в то же время и ее семья переехала на Восточное побережье. А дальше все следы теряются. В соцсетях никто из нас ее так и не нашел: по всей видимости, она вышла замуж или сменила имя. Ходит слух, что уехала в Париж и вышла замуж за дизайнера. И еще один – что уехала в Уругвай и открыла там пляжный ресторан. Нам уже под пятьдесят, а нас все еще занимают фантазии о Марии Фабиоле. * * * В конечном счете с Марией Фабиолой меня сталкивает работа. Инес, мою свекровь, приглашают выступить на литературном фестивале на острове Капри. Ее издатель связывается со мной и просит перевести ее речь для англоязычной части слушателей. К тому же Инес уже под восемьдесят, она вдова и не любит путешествовать в одиночку. Издатель Инес высылает мне все подробности мероприятия, в том числе и ссылку на отель, где разместят гостей. Добрых полчаса я в восторге разглядываю фотографии. Никогда еще я не была на Капри – и никогда не жила в такой роскоши! Встречаемся мы в Неаполе, ночуем в отеле с видом на Везувий. Волосы у Инес длиннее, чем год назад, когда я видела ее в последний раз, глаза как будто выцвели, тело стало легче и суше – но походка все такая же решительная: Инес высоко поднимает колени и твердо ставит ногу наземь, словно идет на снегоступах. Мы с ней сидим на крыше отеля, любуемся Везувием. Инес говорит, что пишет сейчас новый роман – о немолодой женщине, полюбившей молодого мужчину. – Você vai traduzir esse livro?[6] – спрашивает она. Я отвечаю: разумеется, переведу. Иногда мне думается, что следующая ее книга станет последней, а иногда – что она будет жить вечно. Она крепкий орешек, моя Инес. Ни пяди не уступает дряхлости и смерти. На следующее утро мы садимся на паром, отплывающий на Капри. Час дороги – и вот перед нами одетые зеленью холмы. На машине для гольфа мы поднимаемся по крутому холму, а дальше, до Анакапри, нужно идти пешком – автомобили здесь под запретом. Мы идем по широкой аллее, с обеих сторон охваченной буйством розовых бугенвиллий, и легкий ветерок дышит нам в лицо. Отовсюду доносится птичий щебет, хоть самих птиц не видно. Проходим мимо афиши сегодняшних мероприятий, где рекламируется вечернее выступление Инес. Я фотографирую ее на фоне афиши и отсылаю фото Лукасу. Мероприятие Инес проходит под открытым небом, на площадке перед отелем. Стулья расставлены так, чтобы слушатели видели не только Инес, но и синее-синее море. Я сажусь сбоку и перевожу ее речь на английский для тех, кто сидит в наушниках. Я горжусь Инес, а вот своей работой сегодня не горжусь. Устный перевод – совсем не то, что письменный. Обычно у меня есть время подумать над текстом, выбрать верное слово, точнее и полнее всего передающее смысл. Но сегодня переводить приходится быстро и, боюсь, я не отдаю должное поэзии ее речи. Впрочем, кажется, этого никто не замечает. Она подписывает книги (всегда подписывает одинаково: «С любовью, Инес»), а потом мы идем ужинать во внутренний дворик отеля. Здесь уже накрыт шведский стол и зажжены свечи. Я сажусь за соседний круглый столик, чтобы Инес могла без помех поговорить со своими читателями. Напротив меня сидит мальчуган примерно в возрасте Габриэля и сосредоточенно ест пасту: он весь перемазался томатным соком, и, глядя на него, я вдруг остро ощущаю, как скучаю по сыну. После ужина сопровождаю Инес к ней в номер. За окном теплый вечер, напоенный ароматом цветущих апельсиновых деревьев. На столе у Инес шоколадный торт – презент от отеля. Возвращаясь через сад к себе в номер, я слышу женский смех. Он доносится из маленького внутреннего дворика, какие прилегают здесь к самым большим и дорогим номерам. Мне вспоминается Мария Фабиола, ее переливчатый смех. Подхожу ближе, прислушиваюсь: но смеха больше не слышно, все заглушает голос певицы-итальянки, развлекающей гостей у бассейна. Сегодня у нее аншлаг – ее слушают целых трое гостей. Войдя к себе, ложусь в постель и накрываю голову подушкой, чтобы шум не мешал спать. Просыпаюсь поздно, пропустив завтрак. В десять утра в дверь стучит Инес. В свою вместительную сумку она спрятала пару йогуртов и несколько фруктов и принесла мне. Я спрашиваю, какие у нее планы на сегодня; она отвечает, что хочет сходить в Сан-Микеле, посмотреть, где жил один известный шведский врач, вместе с человеком, с которым вчера ужинала. Он, мол, изучает португальский, а она поможет ему попрактиковаться в разговорном языке. – Мне, знаешь ли, сейчас полезно общаться с молодежью. Для книги, – добавляет она и подмигивает. Но подмигивать одним глазом Инес не умеет – и мигает обоими, так, словно загадывает желание. Я решаю пару часов поплавать и позагорать, так что отправляюсь на зеленую лужайку возле бассейна и разыскиваю там свободный шезлонг. Устроившись, смотрю, как двое служителей в белых шортах и белых рубашках прилаживают зонт над итальянкой лет семидесяти в блестящем золотистом купальнике. А она командует: правее, нет, теперь левее. Мой купальник, цельный и бледно-розовый – когда я собирала вещи, он казался мне данью памяти Феллини, – на таком фоне смотрится вполне пристойно и даже элегантно. Слишком жарко, чтобы читать. Повалявшись минут десять, откладываю книгу и пробираюсь к бассейну. Стоя на краю и держась за перила, вижу, как с другой стороны выходит из воды женщина с длинными волосами. На ней черный бикини; сама она тоненькая, но груди словно пара воздушных шаров. На бортике ждет служитель: он, кажется, счастлив обернуть ее огромным белым полотенцем. Она поворачивается, идет в мою сторону, и тут я думаю: «Мария Фабиола!» И тут же: «Нет, не может быть!» Должно быть, ощутив на себе взгляд еще одной пары глаз, она оборачивается ко мне. Узнает. Короткая многозначительная запинка – а затем ее губы растягиваются в улыбке. – Привет, Юлаби! – окликает она меня. Она от меня футах в пятнадцати. На лице заметен возраст, но оно все еще прекрасно. Я бегу к ней. Жду, что мы обнимемся, но вместо этого она берет меня за плечи и целует в обе щеки. Трудно сказать, приветственный это поцелуй или прощальный. Этот жест меня бесит. Больше трех десятилетий мы ничего не слышали друг о друге – а теперь она встречает меня, словно надоедливую приятельницу, которая и на отдыхе не дает ей покоя! – Идем туда, ко мне, – говорит она. – Там есть свободный шезлонг. Я как раз жду мужа. – Эти слова подчеркивает голосом – то ли демонстрируя, что я интересна ей лишь на несколько минут, пока не появился муж, то ли намекая, что ее муж вечно опаздывает. Не знаю. Нагретая плитка обжигает ноги, и Мария Фабиола, должно быть, это замечает. – Надо бы тебе обзавестись сандалиями, – говорит она самым естественным тоном. Словно после этих трех десятков лет нам и поговорить не о чем, кроме как о покупке обуви. – А… у меня есть. Просто сейчас не взяла… – бормочу я, чувствуя себя дурой. Мы опускаемся на шезлонги, стоящие рядом. Они идеально укрыты от солнца, но все же к нам подбегают служители, чтобы поправить зонт. – Grazie[7], – с улыбкой говорит Мария Фабиола.