Рука ее украдкой проскользнула под подушку, стиснула окровавленный браслет. Антонида тихонько ворчала, собирая нетронутую еду на поднос. Марфа вдруг шепнула: – Оставь еду, Антонида. Поспит барышня, тогда и откушает. Антонида кивнула, поставила поднос на табурет и вышла. Марфа задержалась в дверях, глядя на лежащую ничком «барышню Анастасию Васильевну». Марфе так хотелось рассказать ей обо всем, что знала! Давно хотелось! Но пока это было не ко времени. «Пусть поспит спокойно, – подумала она. – Успеет еще намучиться!» И вышла, тихонько притворив за собой дверь. Часть третья. Весь мир театр – Переписчица! – взревел Бурбон. Как и положено трагику, он умел не крикнуть и даже не завопить, а именно взреветь. Бурбон частенько рассказывал, как во время безденежья хаживал в трактиры и декламировал «почтенной публике» монологи из самых что ни на есть патетических пьес, за что его поили, кормили и деньгой одаривали. Пуще всего любил он ярмарочные дни, потому что купчики, обмывавшие удачные сделки, становились в эти дни особенно чувствительны и щедры. Настоящая фамилия его была Баранов, но иначе как Бурбоном назвать его было трудно. Бурбон кроме актерских исполнял также и обязанности режиссера и предпочитал с подчиненными разговаривать на повышенных тонах. Слушая его, можно было подумать, что именно он управляет труппой, а не антрепренер Петр Петрович Кукушечкин. Впрочем, Кукушечкин был из числа тех, о которых говорят: вода камень точит. Своим тихим голосом мог добиться больше, чем Бурбон – криком. Его боялись прежде всего потому, что актеру, уволенному из Водевильного театра, просто некуда было податься – во всяком случае, в Нижграде. А между тем здесь еще с конца минувшего века существовал Публичный театр, который принадлежал одному из знатных меценатов и состоял из его крепостных актеров. Собственно, крепостными многие оставались и по сю пору. Меценат предпочитал репертуар классический, внушительный: ставили пьесы Сумарокова, Княжнина, Николаева, из иностранцев Корнеля и Шекспира (переводя его с французских переводов), но и потом, когда на афишах появились комедии Фонвизина, Капниста, когда пришел черед Карамзина и даже Пушкина, все постановки по-прежнему несли на себе печать довольно унылого классицизма, к которому, впрочем, зрители оставались весьма снисходительны. Когда сиятельный покровитель отправился к праотцам, а театр выкупили у его наследников другие господа, имевшие склонность к более легкому жанру, в репертуаре появились и маленькие комедии с музыкой, которые позже стали называться водевилями, однако они все еще оставались редкостью. Тратить деньги на «арфисток» (почему-то именно так назывались артистки в кругу тех, кто приезжал на Ярмарку… сама же Ярмарка здесь звалась чаще «ярмонкой») желали только веселые купцы, да и то в частном порядке, не слишком выставляя это напоказ, ну а меценаты, даже из того же самого сословия, прилюдно старались показывать более высокую «приличность», чем та, которой они обладали в действительности. Именно поэтому отделившийся от Публичного Водевильный театр, вернее, театрик, Кукушечкина жил только сборами, без всяких доброхотских пожертвований, что, конечно, не могло не сказываться на актерском составе. Жить-то на что-то надо даже актерам! К счастью, основной состав труппы принадлежал состоятельной помещице (она владела немалым имением и несколькими сотнями душ крестьян) с совершенно водевильными именем и фамилией: Перпетуя Сидоровна Шикамора. В имении своем она устроила роскошный театр. Вскоре, впрочем, помещица к театральному делу прониклась глубоким отвращением и отправила многих бывших актеров (тех, которые к исконному сельскому труду были решительно не способны) на заработки в отхожий промысел, наказав своевременно платить оброк. В это время в Нижграде объявился Кукушечкин, и Шикамора пристроила в собираемую им труппу нескольких своих героев, героинь, первых любовников, субреток, травести, резонеров, почтенных отцов, комических старух и представителей прочих амплуа. Они были обучены пению и танцам, хорошо двигались по сцене, и некоторые в самом деле неплохо играли, однако умели только читать, а не писать, то есть переписывать свои роли сами не могли. Дело, впрочем, в те времена считалось вполне обычным. В таких случаях антрепренеры заказывали в типографиях распечатки пьес по числу персонажей, а затем отчеркивали каждому его текст и предшествующую реплику[65]. Однако Кукушечкин был слишком бережлив, если не сказать, что скуп. Он решил нанять переписчика ролей, чья работа, конечно, стоила куда дешевле, чем типографская печать. Кукушечкину, впрочем, даже рубль казался суммой непомерной, потому отыскать согласного гнуть спину за копейки было невозможно. И вдруг Леха Хромоног (сразу следует сказать, что прозвище сие относилось к его детским годам, когда Леха ногу зашиб да и хромал едва ли не полгода, да так и прилипло, а он по доброте душевной нимало не перечил, хотя и следов хромоты не осталось), превосходный комический герой из труппы Шикаморы, отправившийся на два дня в родную деревню, чтобы проведать больную мать, вернулся в сопровождении бедно одетой молодой особы, которая согласилась служить переписчицей за самую малую плату… Кукушечкин, скрывая радость, сурово спросил, что это за девица и откуда она взялась. Леха сообщил: это сирота, с родителями которой госпожа Шикамора до самой их недавней смерти состояла в самых дружеских отношениях. И Перпетуя Сидоровна, конечно, будет благодарна господину Кукушечкину за оказанную любезность… Приведенная Лехой переписчица была, видимо, и впрямь погружена в глубокую печаль от своих потерь, поскольку почти не выходила из плохонькой каморки, которую выделил ей Кукушечкин в актерском доме, обычно называемом попросту «жилухой» (там ютились все крепостные госпожи Шикаморы; свободные же предпочитали снимать жилье в городе), и прилежно гнула спину над листами бумаги от света белого до поздней ночи, засиживаясь при свечах, пока перо не выпадало из рук. – Переписчица! – снова взревел Бурбон, и в ответ послышались торопливые и вместе с тем осторожные шажочки по мосткам, проложенным от актерских уборных к сцене. Были мосточки не больно-то надежны и, прямо скажем, ходуном ходили всякий раз, когда по ним надо было пробежать. Поэтому передвигаться приходилось с осторожностью. Девушка, выбежавшая на сцену, выглядела существом, совершенно чужеродным этому искусственному, раскрашенному миру. Одета она была в сарафан и сорочку, какие носят деревенские девки или служанки в недостаточных домах. На эту одежду актрисы Шикаморы смотрели с таким презрением, словно они выросли не в деревнях и сами не нашивали то же самое, переодеваясь лишь для сцены. Однако, отправив их в город, помещица расщедрилась на два вполне городских платья каждой актрисе и на сюртучок с панталонами для каждого актера, рассудив, что по-деревенски одетые лицедеи отпугнут зрителей, испортят театру репутацию. Вольные же умудрялись худо-бедно одеваться на свое невеликое жалованье. Волосы переписчицы были заплетены в косу, которая свободно вилась по спине, обозначая ее девическое состояние (актрисы, даже незамужние, жгли волосы щипцами, а если уж плели косы, то лишь для того, чтобы уложить их позатейливей – в короны, например). – Наконец-то, – проворчала госпожа Мокрова, носившая, впрочем, на театре фамилию Маркизова. – За смертью посылать! Переписчица виновато опустила глаза, хотя бросилась на зов, едва до ее каморки долетел зычный глас Бурбона. Она с первых дней своего пребывания в Водевильном театре усвоила, что спорить и пререкаться с этой публикой не стоит: каждый существовал в своем выдуманном мире не только во время представлений, но и в жизни, и вторгаться в мир этих фантазм[66]было не только бессмысленно, но порой и опасно. – Ну что, готовы списки? – грозно вопросил Бурбон. Девушка поспешно начала раздавать актерам принесенные листки. Это были списки ролей для нового водевиля «Лизины чулочки», который только что перевел с французского текста «Les bas de Lise»[67]сам господин Кукушечкин. Посвятив жизнь театру, он немало поднаторел в выборе эффектных пьес, да и переводчиком стал недурным – благодаря очень приличному знанию французского языка. Что скрывать, в ту пору именно остренькие, пряные сюжеты водевилей de la douce France[68], переложенные на русский язык, достигли особенной популярности, хотя, надо отдать справедливость господину Кукушечкину, он предпочитал называть героев русскими именами, давать им русские фамилии и вообще несколько переиначивать действие на отечественный манер. Имя главной героини нового водевиля ему переделывать не пришлось: что Lise (Лиз), что Лиза – la même chose[69], однако с другими персонажами Кукушечкин дал себе волю: драгунский капитан Дальбер сделался гусаром Весельчаковым, денщик Весельчакова – Андрюхой, башмачник Кольман – Гвоздиковым, а его помощник Виктор – Петькой. – Ну и каракули у тебя, Нюрка! – проворчал Бурбон, пренебрежительно вглядываясь в аккуратные строчки. – Какая она вам Нюрка, господин Бурбон? Аней ее зовут, Анютой, а вовсе не Нюркой, – вспыхнул Леха Хромоног. – Коли станешь спорить, – воинственно повернулся к нему Бурбон, – госпоже Шикаморе отпишу! Она тебя мигом из театра заберет и на промысел отправит. – Да не откажусь, – ухмыльнулся Леха. – Я уже в извозе служил, хорошие деньги зарабатывал, а первое дело – наслаждался жизнью. Ездишь себе по улицам, с лошадушкой беседуешь, и никто над ухом не орет, вроде вашего вашества. Так что пишите ябеду – только порадуюсь! Когда Леха упомянул про извозчика, на вечно бледном и вечно унылом лице переписчицы мелькнула улыбка, и это редкое явление повергло Поля Леруа (на самом деле его звали Павел Лепехин, однако амплуа первого любовника требовало, конечно, галлицизмов!) в приятную, волнующую дрожь. – Нет слов, порадуешься, – издевательски прищурился Бурбон, который, будучи тщедушным и малорослым (да-да, могучим у него был только голос!), терпеть не мог статного, широкоплечего Леху. – Только ведь ваша барыня, сам знаешь, как отвечает на всякую на вас ябеду. У нее разбор короткий: виноват – не виноват, а в рогатки изволь – или на конюшню, под розги. Ну а потом иди, конечно, в извозчики, только подумай, каково тебе будет сидеть на афедроне[70], в кровь исполосованном? – Не надо, пожалуйста, не надо, – испуганно прошептала переписчица, передавая Лехе список его роли, и Хромоног, которому за дерзким словом никогда не приходилось лезть в карман, прикусил язык. На самом деле он не сомневался, что барыня его пальцем не тронет, однако Аню зря пугать ни за что не хотел. Поль сделал движение, словно выхватил шпагу, и направил воображаемое «острие» на Бурбона: – Извольте обращаться любезно с мамзель Аннетой! – Выгоню! – взревел Бурбон, который ненавидел этого признанного красавчика, поскольку самому-то приходилось злоупотреблять гримом, чтобы сделаться мало-мальски пригляднее, а внешности Поля даже приклеенный нос в водевиле «Турецкая султанша, или Верная жена» не вредил. – Да на здоровье! – сделал Поль столь опасный passe[71]воображаемой шпагой, что Бурбон отпрянул и едва не упал навзничь. – Меня, кстати, не вы нанимали, а господин Кукушечкин. Вряд ли он поблагодарит вас за то, что «первый любовник» вашими стараниями ушел к Антоныч-Рудковскому. Уверен: после этого мсье Кукушечкин сделает вашу физиономию еще неприглядней. Антоныч-Рудковским звали антрепренера городского Публичного театра, и всем было известно, что его «первый любовник» недавно покинул труппу, решив поискать счастья в Москве. И появление Антоныч-Рудковского на двух последних спектаклях Водевильного театра лишь подтверждало его интерес к Полю. А тот продолжал грозиться: – Но Аннеточку я вам не оставлю: заберу с собой. Там, правда, не переписчица, но хорошая швея нужна, да у нее все в руках горит. Вечно кружева кому-нибудь штопает да юбки подшивает. В самом деле: переписчица оказалась умелой швеей и никогда не отказывала помочь, если надо было починить изношенный камзол или платье. Крепостные актерки, в городе быстро забывшие, как барыня секла их за нерадивость и лень или сажала со связанными руками, подперев горло рогатиной, были счастливы, когда получали возможность хоть кем-то помыкать. Свободные барышни тоже делали вид, будто никогда в руках иглу не держали. – Ну, пока мсье Поль еще нас не покинул и не забрал с собой эту непревзойденную мастерицу, пусть она разберет для меня свои каракули, а то я ни слова не могу прочитать! – с брезгливым выражением перебирая странички роли, воскликнула госпожа Мокрова (та самая, что на афишах значилась Маркизовой), желая подольститься к Бурбону. – Извольте, сударыня, – кивнула переписчица, подходя к Маркизовой, которая играла Лизу. Заглянула в ее листки. – Ваш выход в четвертом явлении. Начинаете после реплики капитана Весельчакова: «Да тише ты! За дверью стоят! Кто там?» Она приглашающе взглянула на Поля, который исполнял роль этого самого капитана Весельчакова, и тот скорчил страшную рожу, подавая свою реплику: – Да тише ты! За дверью стоят! Кто там? – Ах, простите! – прочла Аня реплику Маркизовой. – Я думала здесь живет господин адвокат Перов… – Здесь, здесь! Он живет здесь! – воодушевленно вскричал Поль (Весельчаков). И так заиграл глазами, обращая взор к Ане, что девушка покраснела и пробормотала запинаясь, словно собственного почерка разобрать не могла: – Ах, я думала, что ошиблась дверью, увидев военного… – Ну, довольно, я уже поняла, что написано! – вскричала госпожа Маркизова и вырвала у Ани листки, не в силах более наблюдать огонь в прекрасных глазах Поля – огонь, направленный на переписчицу, а не на ведущую актрису труппы! Аня повернулась, чтобы уйти. Глаза Поля погасли, и он подал следующую реплику довольно унылым голосом: – Я тоже жду приема у адвоката, не тревожьтесь, сударыня. Надеюсь, он скоро придет! – Здесь ремарка[72]: «Придвигает Лизе кресло», – подсказал Бурбон, глядя в свои странички. – Что ж ты столбом стоишь, Пашка? Следует уточнить, что Полем этого молодого человека называли только актрисы. Господин Кукушечкин предпочитал обращаться к нему не без издевки «мсье Леруа». Мужская же часть труппы звала его просто Пашкой. То ли по-свойски, то ли пренебрежительно. – Вы, сударь, видимо, забыли, что раньше читали нам все произведение целиком, чтобы мы могли освоиться с текстом, а уж потом начинались репетиции, – неприязненно проговорил Поль. – Естественно, что сейчас мы с непривычки путаемся. – Как будет угодно, – пожал плечами Бурбон, который и в самом деле забыл про общую читку. Но поскольку он вовсе не был склонен публично признаваться в ошибках, продолжал держаться строго: – Для суфлера готов список? – Да, конечно, – тихо ответила переписчица. – Где суфлер?! Суфлер отсутствовал. Все знали, что без косушки и двух соленых огурцов он в будку не садился, и неважно, шла речь о репетиции, о премьере или о многажды сыгранном спектакле. В случае если необходимых продуктов не оказывалось в ближайшей лавке, суфлер отправлялся их искать, а потому непременно опаздывал на репетицию. Вот как сейчас. – Он в забегаловке на Черном пруду, сейчас сгоняю за ним, – радостно воскликнул Филька Ефимов (по роли Петька, помощник сапожника Гвоздикова) и, ловко спрыгнув в зрительный зал, кинулся к выходу из сарая, именуемого Водевильным театром, крича: – Я живой ногой! Бурбон взял приготовленную заранее гитару, забренчал только что вошедшую в моду «польку» и приказал госпоже Маркизовой танцевать: хотел разнообразить сцены, в которых было слишком много текста. Она скорчила недовольную гримаску: при хорошем голосе быстрые танцы ей давались с трудом – что и говорить, фигуристой была ведущая актриса Водевильного театра, фигуристой да объемистой! – Уж лучше я «польскую»[73]спляшу, – предложила она уныло. Бурбон снисходительно кивнул и начал медленней перебирать струны. Госпожа Маркизова принялась важно выступать по сцене в «променаде» (носок, носок, стопа)[74], поводя красивыми, хоть и чрезмерно полными руками. Бурбон, который уже имел представление о будущих мизансценах[75], указывал ей направление. Тем временем актер Крюков, игравший сапожника Гвоздикова, попросил переписчицу прояснить ему парочку неясных мест. Девушка села рядом с ним. – Очень мне эта роль нравится, – признался Крюков. – Отчего же? – Да ведь у меня отец сапожничал в Самаре, ну и меня к этому ремеслу готовил. Я ему помогал, а в пятнадцать лет сбежал с бродячим театром, – усмехнулся Крюков. – Влюбился, сами понимаете, в одну куколку раскрашенную. А потом затянуло. Теперь жизни иной себе не мыслю, а все одно – приятно в руки будет взять знакомый инструмент. Уж я на сцене столь достоверную работу изображу, что зритель залюбуется! – Обязательно залюбуется! – снова улыбнулась переписчица и принялась начитывать ему реплики.