И сын Никиты и Марфы, Сёмушка этот? Ася покачала головой. Нет. Придумывать можно что угодно, лелеять какие угодно мечты о мести, да ведь как бы самой себе заодно не отомстить, взяв такой страшный грех на душу! Подняла голову. Звезды перемигивались в темной, беспросветной, непостижимой вышине. Сад тихо, сонно, лениво дышал вокруг. Чуть налетал ветерок – такой же ленивый и сонный. Изредка всполошенно вскрикивала ночная птица и вновь затихала. Порой что-то тяжело шевелилось в вершинах деревьев – наверное, пролетала сова, задевая ветви и бессонным зорким оком своим обшаривая окрестности. Огонек в окошке Никиты погас. Должно быть, любовники-убийцы уснули. Пусть им снятся их жертвы! А утром их ждет кое-что неожиданное… Ася направилась было через сад, но сверток, подвязанный под юбкой, мешал быстро идти. Остановилась, отвязала сверток, прижала к себе и оглянулась. Дом уже растаял во тьме, слился с ней, и правдивость этих слов внезапно поразила в самое сердце. Да, этот дом и живущие в нем люди принадлежат тьме! Ася никогда не вернется сюда. Она отдаст последний долг Ульяну и исчезнет, скроется. Но где же ей скрыться? Она пока не знала, но уповала на Бога, на его помощь. * * * Дрожечки тащились медленно: Леха обо всем забыл, а уж о том, что надо Лиску подгонять, – забыл в первую голову, так внимательно слушал печальную историю спутницы. Ася рассказала своему спасителю о себе всё, ничего не утаила, и Леха только тяжко вздыхал: эта история произвела на него ошеломляющее впечатление! Жизнь Хромонога состояла из унылой деревенской повседневности и прекрасной выдумки: театра. Конечно, он выбирал выдумку! И вот рядом с ним оказалась героиня трагедии, которую могли бы написать Еврипид, Софокл, Расин… При этом Ася ничем не напоминала кровожадную, мстительную Медею или безвольную, покорную воле богов Ифигению, жестокую и вместе с тем жалкую Электру или разнузданную, лживую Федру. Это была живая, мятущаяся душа, недавно еще исполненная любви, но нашедшая в себе силы вырвать эту подлую любовь из своего сердца, преодолевшая грешную слабость и готовая воскреснуть для новой жизни. Конечно, Ася еще долго будет плакать… она и сейчас плакала так, словно вся ее неудавшаяся, горькая доля выливалась вместе с этими слезами и девушка торопилась от прошлого избавиться. И вот наконец после нескольких глубоких, тяжелых вздохов девушка отодвинулась от Лехиного бока и принялась утирать слезы небольшим платочком, которым ничего уже нельзя было утереть, настолько он промок. Леха, подумав, со стеснительной ухмылкой отдал ей свою утирку – всего-навсего тонкий льняной лоскут, полученный сегодня от матери, – слава богу, еще чистый. Уже на подъезде к городу, заслышав шелест ручейка, бегущего через березняк (дубовые рощи закончились), Хромоног остановил дрожечки и помог Асе сойти, сказав: – Умойся, вон ручей, видишь? Уж больно ты умурзилась![80] Он не сразу заметил, что обратился к девушке так запросто. Но после того, как она утыкалась в его плечо, выплакивая свое горе, «выкать» казалось нелепым. На Асином лице проблеснула улыбка; с улыбкой же она вернулась к Лехе: умытая, освеженная – и поглядела выжидательно, словно ожидала похвалы. Сердце затрепыхалось так, что, чудилось, Хромоног ощущает, как оно колотится о ребра. Однако он приказал сердцу угомониться и спросил: – У тебя из барахлишка только бумаги твои, ну, супружника твоего? Больше ничего? Одежонки другой нет, ясное дело? – Нет, – вздохнула Ася. – Я, когда про все в Широкополье узнала, бегом бежать бросилась, за вещами не возвращалась. Но даже хорошо, что ничего другого не взяла. Там, в барском доме, наперечет каждое платье знают из тех, которые мне Федор Иванович… – Она запнулась, потом продолжила смелей: – Которые мне мой муж купил. – При этих словах она быстро перекрестилась, помянув венчанного супруга своего. – Мне непременно надо что-то другое раздобыть, чтобы их со следу сбить! Вдобавок, пока я по обрыву ползала, в самом деле это платье до того извозила, что его только выбросить. И выброшу! Не хочу его стирать, не хочу воспоминаний. – И к какой модистке ты желала бы пойти за платьем? Или ярмарочную лавку предпочитаешь? – решился пошутить Хромоног, но шутка не удалась: Ася глянула неприязненно: – Да уж точно я не пошла бы ни к модистке, ни в ярмарочную лавку. Это след, по которому меня могут найти. К тому же денег у меня нет. Ни копейки. Хромоног вздохнул: – Я тоже без гроша… – И подумал: «Будь у меня хоть тыща рублей, я бы все на тебя истратил!» Но сказать такое было, конечно, невозможно, поэтому он промолчал, только снова вздохнул. Ася с невеселой усмешкой повертела в руках сверток: – Здесь лежат бумаги, по которым можно получить огромные деньги. Не только Федора Ивановича, но и мои. Отцово наследство! Однако взять их я не могу. Для этого надо в банк явиться. А я ничуть не сомневаюсь, что там меня караулят эти широкопольские убийцы. Хромоног кивнул: – В банк идти сейчас никак нельзя… Но переодеться тебе и правда надо. – Ты представляешь, я ведь в кабинете Гаврилы Семеновича видела немало денег… награбленных, наверное, – пробормотала Ася. – Но я даже думать забыла про них, когда убегала. Да, наверное, все равно не смогла бы их тронуть. Эти деньги кровью мечены! – Истинно! – кивнул Хромоног, чуть не прыгая от счастья, потому что и Ася обратилась к нему на «ты». Видимо, поняла, что после того, как она столько рассказала ему о себе, доверила ему столько тайн, «выкать» было бы нелепо. – Но вот слушай, что в голову пришло… Тут, на самой окраине Нижграда, как раз со стороны Солдатской слободы, мимо которой мы будем проезжать, живет воровская мамка по прозвищу Карпиха. – У нее все дети воры, что ли?! – с ужасом воскликнула Ася. – Воровскими мамками называют скупщиц краденого. – Леха поежился, явно смущаясь, что говорит с прекрасной девушкой о таких вульгарностях. – Однако через нее солдатки, которые швейным делом прирабатывают, продают свое рукомесло. Им же запрещено на ярмарках чем-либо торговать, даже огородными произрастаниями, поскольку мужья у них служивые: на казенном коште[81]содержатся. То есть у Карпихи сыщется немало барахлишка для продажи. Ты чего бы хотела, какое такое платьишко? – полюбопытствовал Леха, который, как всякий актер, был некоторым образом сведущ в делах гардеробных, причем не только мужских. Мог он также дать несколько толковых советов относительно притираний, сурьмы, румян, белил и прочих дамских украшательств. – Ага, я поняла, – задумчиво поглядела на него Ася. – Ты предлагаешь продать ей мою одежду, а взамен что-то другое купить. Но мне к этой Карпихе идти никак нельзя. В Широкополье не дураки, видишь ли, живут. Ты их хитрости и интриганства даже вообразить не можешь! Раньше они мне голову морочили как могли, но после побега моего, конечно, сообразили, что у меня кое-какой умишко имеется, а значит, я буду следы заметать. Значит, широкопольские будут эти следы искать. Карпиха на окраине живет, ее мне никак не обойти. Как бы к ней широкопольские не нагрянули… – Толково, – согласился Леха. – тогда я сам к ней загляну, а ты мне просто скажи, чего хочешь, какую одежку. Карпиха – баба хоть и рисковая, но честная, я к ней пару раз хаживал, когда надо было пристроить рукоделье одной из наших девок крепостных – Васенки. Понимаешь, с жалованья оброка не заплатишь, вот и приходится девкам исхитряться. – То есть она тебя знает, Карпиха? – насторожилась Ася. – И знает, чей ты крепостной? – Конечно, коли я у нее бывал, знает, а что? – А ты представь, – глянула Ася вприщур, – что наши преследователи к твоей Карпихе приходят и спрашивают, не продавали ли ей такое-то и такое-то платье. Конечно, отвечает она и показывает это платье тем, кто о нем спрашивает. А кто это платье вам принес, голубушка, любопытствуют широкопольские. Да Леха Хромоног, человек госпожи Шикаморы. Сам тут, в городе, живет, отходничеством занимается, а где его наверняка найти можно, знает девка Васенка, которая у такой-то модистки служит… – Отцы родные! – пробормотал изумленный до глубины души Леха, который слушал да глаза таращил на Асю, задыхаясь от восхищения, которое в нем вызывала эта девушка. – Каково складно насочиняла! Вышила затейливый узор… да без единого узелка! Ася слабо улыбнулась. Ей в мастерстве «вышивать затейливые узоры» далеко до Марфы, до Манефы Сергевны! – Но ты не переживай, Асенька, – продолжал Леха. – Даже в полиции не выдаст Карпиха тех, кто ей вещи носит. Иначе ее давно уже отправили бы в могилу! А чтобы ты совсем спокойна была, я к ней не в обличье Лехи Хромонога появлюсь, а вот каким красавцем! Хромоног выхватил из-под сиденья малый мешок, в котором лежали уже не раз пригождавшийся ему «гречневик» и несколько бород и париков из настоящих волос, которые изготовил крепостной постижер и куафер[82]Егорша. До него далеко было и городским мастерам! В город Егоршу не отправили: Шикамора без такого умельца красоту наводить на ее жидкие волосики никак не могла обойтись – но он всегда исправно исполнял свои постижерские обязанности для Водевильного театра. Сейчас как раз пришло время обновить запас: одну бороду, черную, моль поела, другую, светлую, соломенного цвета (которую Леха надевал, когда работал в извозе и впервые встретился с Анастасией Васильевной), так запачкали гримом, что не отмыть. В целости сохранилась только рыжая. Однако рыжая борода, понятное дело, не для всякой роли пригодна: ведь тогда и парик нужен рыжий, а разве можно играть романического героя в рыжей бороде и таком же парике? Никак нельзя! Борода, которую сейчас выбрал на себя Леха, была сивая – полуседая. Надел было парик ей в масть, но парик был длинноволос и космат. Для разбойной роли годился, однако «гречневик» плохо на голове держался. Впрочем, в «гречневике» и с бородой и вовсе не отличишь Хромонога от старого деда, так что парик вообще ни к чему. Ася с любопытством наблюдала за его стараниями. Леха вдруг испугался: вот сейчас как спросит, не разбойник ли ее знакомец, не замышляет ли он менять обличья, чтобы честных людей грабить? Что отвечать?.. На счастье, Ася промолчала. – Полезай в кусты и давай сюда свои одежки, – велел Хромоног, стараясь не краснеть при мысли о том, что Ася будет раздеваться. На всякий случай даже отвернулся! Забрал ее платьице, а в кусты кинул попону, которой накрывался в дрожках, когда дождило. – Укутайся, чтоб комары тебя не съели. – И только тут додумался спросить: – А ты что хочешь, платье али кофту с юбкой? – Да что купишь, то и ладно будет, – сказала Ася. – Попроще только, без бантиков и рюшечек. Хоть сарафан деревенский с холщовой сорочкой. И платок какой-нибудь, чтоб и на голову накинуть, и плечи прикрыть. Свои башмачки я оставила: в лаптях и шагу не пройду. Но ты… ты возвращайся поскорей, хорошо? «Сожму я воздух пред собой и раньше обернусь, чем твое сердце снова стукнет!» – чуть было не изрек Леха реплику Ариэля из «Бури», но вслух ничего такого не брякнул, чтобы не испугать Асю. Только кивнул – и кинулся к дрожкам. Он гнал лошадь как мог быстро. Лиска обиженно косила глазом: сроду ее так мчаться не заставляли! А у Лехи из головы не шли страхи: вот «широкопольские», как их называла Ася, обнаружили ее бегство и бросились в погоню. А вдруг Ася высунется из кустов? Вдруг они ее увидят? Вдруг схватят и увезут обратно?! Эти страшные картины так и стояли перед глазами, когда он ворвался в избенку Карпихи. Воровская мамка начала было кочевряжиться и отказываться взять платье: грязное-де и без нижних юбок. Леха сначала разозлился, а потом смех его разобрал: что за дела, нижние юбки ей понадобились! Больно она в таких дамских тонкостях что-то понимает, старая карга! Посулил привезти завтра же, прекрасно зная, что не станет у Аси отнимать то, что она себе оставила. – Завтра так завтра, – кивнула Карпиха. – Тогда и мой товар завтра заберешь. – Коли так, – рассудительно проговорил Леха, – платьишко назад отдавай, бабка. Он знал: если что Карпихе в ее загребущие руки попадет, назад уже не вырвешь. Юлила воровская мамка, юлила, цеплялась за платье, цеплялась (а оно было из легкого и тонкого бархата, прекрасно сшито, модного фасона!), потом запыхтела недовольно и согласилась – но не купить его, а обменять на другую одежду. Вынесла из-за занавески кучку каких-то вещей и кинула перед Лехой. – Да это ж барахло барахлянское! – оскорбился он. – Вот завтра юбки привезешь – сможешь получше выбрать, – ухмыльнулась Карпиха. Тем временем острые глаза Хромонога разглядели в этой куче синий сарафан, сорочку и платок, которые вполне подошли бы Асе и выглядели не слишком заношенными. – Ладно, – пробурчал, сворачивая вещички в тючок. – Только вот что. Завтра привезу юбки, а это тряпье тебе верну. Обменяю на что-нибудь получше. Сговорились? – Сговорились, сговорились, – проворчала Карпиха, и они расстались вполне довольными друг другом, потому что каждому казалось, что именно он облапошил собеседника. На обратном пути Лиска не только зло косилась на Хромонога, но и фыркала так же злобно. – Прости уж, подруженька дорогая, – приговаривал Леха виновато, подгоняя кобылку. – Вот приедем в конюшню, попрошу Мишутку тебе хлебушка с сольцой отжалеть. Вот те крест святой, попрошу! Подъезжая к тому месту, где оставалась Ася, Хромоног посвистел. Никто не вышел из лесочка. Он закричал, срывая голос от навалившегося вдруг ужаса: – Ася! Анастасия Васильевна! – Я здесь! – отозвалась она, и неподалеку от ручья заколыхались кусты. Леха спрыгнул с козел, швырнул тючок с одежонкой в ту сторону, услышал, как Ася ахнула – поймала, значит, – и с облегчением сбросил «гречневик», от которого изрядно вспотела голова, и отвязал надоевшую бороду.