Умылся в ручье, попил, напоил подобревшую Лиску и присел на бережку, вытянув ноги. До полудня было еще далеко, солнце светило мягко, ласково, не палило. Березы под легким ветерком шелестели так ласково… Птицы иногда перекликались в лесочке, но спокойного щебета взрослых уже было не разобрать за пронзительными выкриками недавно вылупившихся птенцов. «Что же дальше делать? – думал Леха. – Где же Асю спрятать? Она права – в Хворостинино возвращаться нельзя. У нашей барыни пристроить ее не удастся… А ведь Асе непременно нужно где-то перебиться, пока широкопольские утихнут, перестанут ее выслеживать». Кукушка затеяла кому-то года считать, и Леха рассеянно попросил: – Кукушка-кукушка, скажи, сколько мне годков осталось жить? Что? Кукушка? Кукушка!!! Но про птицу он уже не думал – вдруг мысль сверкнула в голове, да такая удачная, такая светлая, что Леха в первую минуту даже удивился, как это она раньше не пришла. Была эта мысль совершенно естественная, верная – она подсказывала единственно возможный и безопасный выход. В эту минуту из зарослей выбралась Ася. Перемена в ней оказалась разительная! Сарафан и сорочка ей пристали как нельзя лучше, и теперь перед Лехой стояла скромная деревенская девка – еще более скромная, чем та барышня, которую не столь уж давно он повстречал на Сенной площади. Глаза Ася держала опущенными, но когда поднимала их, невольно выдавала свою боль, столько в глазах этих было печали. Однако девушка старалась улыбаться. – Алеша, – сказала тихо, – ты мне как брат родной. Ты столько для меня сделал! И вещи такие хорошие принес… Спасибо тебе, спасибо! И поклонилась в пояс. – Да ладно, – отмахнулся Хромоног, стараясь не признаваться себе, как его уязвили слова Аси: «Ты мне как брат родной». Но тут же окоротил себя: знай, Хромоног, свое место. Брат… ну и все. Ну и на том спасибо! – Барахло это, а не вещи. Но если захочешь, я могу еще раз к Карпихе съездить и что-нибудь получше выбрать. Только придется ей отдать твои нижние юбки… – Какие нижние юбки? – изумилась Ася. – Да у меня их и нет. Я просто забыла их надеть, когда убегала. Мне было не до них! Тут Леха так захохотал, что Лиска перепугалась и начала биться в оглоблях. Значит, все-таки он Карпиху облапошил, а не она его! Наконец он заметил, что Ася не смеется. – Алеша… – начала было она, но Леха попросил: – Не зови меня Алешей, ладно? Лехой меня все кличут, ну или Хромоногом, я уж привык. Он нарочно Асю перебил: знал, о чем она сейчас спросит, чувствовал, что речь пойдет о будущем, и хотел начать этот разговор сам. – Ты вот что, Ася, – сказал решительно. – Тебе надо взять, по-нашему, по-актерски говоря, псевдоним. Знаешь, что это за штука? Имя такое ненастоящее. Вот меня Алексей Полынов зовут, а для сцены я Алексис Каменский. Уж не знаю, надоумил кто нашу барыню меня так назвать, но деваться некуда. У наших у всех псевдонимы. Ну ничего, поживешь у нас – много чего узнаешь нового. – Поживу с вашими? А кто такие ваши? – хлопнула глазами Ася. – И что значит: для сцены ты Алексис Каменский? Ты что, актер?! – Актер, – решительно признался он. – И вот слушай… Леха рассказывал, а самого трясло с перепугу: вдруг Ася не согласится на то, что придумал он, когда, услышав кукушкин счет, вспомнил своего антрепренера Кукушечкина и то, что ему надобен был переписчик ролей. Или переписчица… Что, если Ася не согласится? Что, если рассердится! Но она засмеялась: – Да мне самой следовало бы догадаться о том, что ты актер! И фальшивая борода с париком, и цитата из «Бури» – ну, про ад, который опустел… – А ты откуда эти слова знаешь?! – вопросил ошеломленный Леха. – Небось в театре была, когда «Бурю» давали? – Я ни в каком театре вообще никогда в жизни не была, – виновато призналась Ася. – Но батюшка из Парижа привез томище Шекспира в переводе на французский. Я взахлеб читала «Бурю», «Ромео и Джульетту», «Макбета», «Отелло», «Гамлета, принца Датского»… Но не догадалась ведь, что так свободно цитировать Шекспира может только актер. Экая ж я несообразительная! – Подумала немножко и кивнула: – Ты прав, Леха. Уж где-где, а в Водевильном театре меня никто искать не додумается! – Как думаешь, если мы тебя Анной назовем? – спросил Леха, пошевелив вожжи. Застоявшаяся Лиска охотно пошла скромной рысью. – Аня, Ася… легко запомнить. И мы с тобой не запутаемся. А фамилию?.. – Данилова, – решительно бросила она, однако тут же покачала головой: – Нельзя! Эту фамилию в Широкополье отлично знают. Но все-таки я хочу, чтобы хоть что-то в моей новой фамилии, в имени и отчестве отнегосохранилось. – Тогда, может, тебя Федорой назовем? – предложил Хромоног. – Федора Даниловна Иванова – чем плохо? – Федора? – испуганно переспросила Ася, но поймала Лехин лукавый взгляд – и сама улыбнулась. – Почему бы и нет? Да что такое имя? Роза пахнет розой, хоть дашь ты имя розы ей, хоть нет. – Теперь верю, что Шекспира ты читала! – ухмыльнулся Леха, которому некогда удалось сыграть Тибальда в постановке госпожи Шикаморы «Ромео и Джульетта», но, понятно, знал он всю пьесу наизусть. – И все-таки зваться Федорой я не хочу, – решительно покачала головой Ася. – Запутаюсь. Пусть будет Анна, это ты хорошо придумал! Анна Даниловна Федорова. Подойдет? – Ну что ж, – кивнул Леха. – Людей с таким именем небось как собак нерезаных. Авось никто на него и внимания не обратит, никто ничего не заподозрит! * * * Потом Ася не раз вспоминала, как Леха остановил дрожки около неприглядного зданьица на Алексеевской улице, неподалеку от Холодного переулка, и внушительно промолвил: – Те же и Водевильный театр! Слезайте, Анна Даниловна, госпожа Федорова, приехали! Ася растерянно огляделась. Что за странное здание: подъезда нет, и дверей нет, рам в окнах тоже… – Да ты, может, ошибся, Леха, и это не театр? – Он самый будет, как есть киятр, – кивнул Хромоног, подражая нижградским извозчикам, которые театры иначе как киятрами не называли. – А ты думаешь, Публичный нижградский краше?! Пойдем, пойдем! Когда они вошли в зал, Леха пробормотал насмешливо: Кругом полно чудес,Но очень странных, страшных, жутких…О боги, выведите нас скорейИз этих мест, пока еще мы живы! И глянул испытующе. – Это тоже «Буря», правильно? – спросила Ася. – Да, действие пятое, сцена первая. Реплика Гонзало. Ася понимала, что Леха и жалеет ее, и в то же время удивляется: пережить то, что она недавно пережила, – и пугаться какого-то нелепого неустройства?! А она вовсе не испугалась. Эта диковинная обстановка ничуть не напоминала то, что Ася когда-нибудь видела в жизни, поэтому любопытство пересиливало некоторую оторопь, которую девушка испытала в первую минуту. Однако Ася была готова не просто покориться судьбе, но и снова попытаться переиграть ее, как уже однажды удалось. Это невзрачное здание, эта причудливая обстановка должны были помочь ей скрыться, обрести спокойствие, уверенность в себе, набраться сил перед тем, как проторить себе новую дорогу в жизни. Именно сейчас, среди этих чудес, «очень странных, страшных, жутких», Ася внезапно, словно по указанию свыше, поняла, что будет делать дальше. Отсидится здесь сколь возможно долго, убедится, что Широковы потеряли ее след, а потом внезапно явится в банк и вступит во владение отцовским наследством. Денег Данилова, разумеется, не коснется. Затем скроется под чужим именем (Ася надеялась, что театр избавит ее от простодушия и научит необходимому при этих замыслах притворству) и посвятит жизнь мщению. Широковы и иже с ними должны получить свое: получить за донос на отца, за убийство Данилова и Ульяна, за то, что они хотели сделать с самой Асей, – словом, за все причиненное ей и ее близким горе. Пока же она могла только благодарить Бога, который в самую тяжелую минуту жизни послал ей такого друга, как Леха Хромоног. Ася не хотела вдаваться в природу чувств, которые – она это ощущала всем существом своим! – испытывал к ней Леха, но для нее это был только друг, добрый друг, на которого она могла рассчитывать. Сама же Ася сейчас была способна только на то, чтобы посвятить себя памяти своего безжалостно убитого мужа. Шло время, и постепенно к ее замыслу мщения прибавилось еще одно желание: отплатить добром за добро не только Лехе (когда-нибудь, дала себе слово Ася, она выкупит его и даст ему вольную), но и помочь Водевильному театру – этому странному зданию со всеми его убогими чудесами и чудны́ми обитателям. Собственно говоря, это был простой сарай, в котором устроили зал. В глубине, напротив сцены, две не слишком высокие деревянные подпорки поддерживали балкон, называемый галеркой. Роль лож исполняли поставленные по стенам сарая громадные деревянные диваны. Первые два ряда партера состояли из стульев, остальные ряды – из скамеек. Освещался зал люстрами и шандалами, в которые вставлялись сальные свечи. Окна во время спектаклей заставляли ободранными пристановками[83]декораций или завешивали грязным холстом, однако во время репетиций все заслоны убирали. Бедность Водевильного театра производила удручающее впечатление. Пристановки могли образовать только две облезлые декорации: лес, пара комнат – вот и все. В костюмном гардеробе имелись одна ливрея и два чиновничьих вицмундира. В салонных водевилях они сходили за фраки, для чего светлые пуговицы обтягивали черным коленкором. Имелись еще два кафтана для маркизов, два красных гусарских ментика и доломан[84]. Все это было куплено по случаю уже при Асе. Остальное могло быть названо одним словом: рухлядь. Мебелью для сцены служили крашеные деревянные стулья и одно кресло. При надобности на них надевали чехлы из дешевых тканей. Актеры не блистали нарядами, но все обладали непревзойденным умением разнообразить свои, мягко говоря, скромные туалеты. Женщины, тщась выдумать что-то новое, частенько вспоминали какую-то Марго, обладавшую роскошным гардеробом, но забравшую его с собой, когда она покидала театр. У двух актеров, у Поля и у самого Бурбона, имелись фраки. Не обладавшие такой роскошью коллеги время от времени брали у них эти фраки взаймы. И важничал же Бурбон, когда кто-то просил фрак у него! Поль одалживал свой без лишнего слова. Сюртучные пары для выхода имелись у всех, даже у крепостных госпожи Шикаморы. Оркестр из крепостных, принадлежавших этой же даме, состоял из шести музыкантов и был весьма недурен. Портного театру не полагалось, парикмахера тоже. Женщины причесывались для сцены сами, помогая друг дружке, или надевали парики, которыми в изобилии снабжал всех постижер Егорша. Для перестановки декораций и для поднятия занавеса находились любители, исполнявшие эти обязанности даром и с радостью. За режиссера, как уже говорилось, был Бурбон, помогавший актерам разбираться в мизансценах. Если какому-то артисту приходила в голову удачная идея, Бурбон первым делом ее обсмеивал и охаивал, но потом принимал. Антрепренер в постановки не вмешивался, хотя репетиций не пропускал. Само его присутствие поддерживало дисциплину и мешало сва́риться. Во второй половине дня, когда начинались продажи билетов, Кукушечкин сидел большей частью в кассе. Расположение его духа зависело от сбора: есть деньги – пошутит, нет – хмурится… Репетиции шли с десяти утра до половины первого. После них почти все мужчины отправлялись в трактир пить чай, а некоторые ели подовые пироги, благо те были дешевы. В особенности Бурбон был к ним неравнодушен! К пирогу он спрашивал три тарелки ухи или бульону, которые подавались бесплатно. Впрочем, и пироги он брал в кредит. Если хозяин трактира начинал ворчать, Бурбон начинал громогласно вопить из Софоклова «Царя Эдипа»: Эх ты! Меня ты нынче попрекаешь,А завтра тем же попрекнут тебя! – Черт, ну истинный черт! – восхищенно бормотал трактирщик, не имея представления, что дословно цитирует реплику Просперо из «Бури». Кредит ненасытному Бурбону открывался сызнова. Ася постепенно втягивалась в театральную рутину. Репертуар обновляли почти еженедельно, то есть она просиживала днями, переписывая роли. Да и хорошо, что много было работы: благодаря этому вспоминать прошлое не оставалось времени. Как сказал бы об этом Леха, цитируя свою любимую «Бурю»: «Не будем позволять воспоминаньям нас горем минувшим отягощать». Да, днем было полегче, однако по ночам эти самые воспоминания брали-таки над Асей волю! Снились ей любимый отец, матушка-страдалица, снились родимое Хворостинино, картины детства, старинные друзья, Широкополье и его обитатели… но видения эти принадлежали к тем безмятежным временам, когда все дружили, все любили друг друга, считались родными людьми! Пробуждение не вызывало слез – оно наполняло Асю такой жаждой мести, что она потом ворочалась до утра, вспоминая, как бросилась бежать из Широкополья, узнав обо всех его мрачных, преступных тайнах, как лелеяла отчаянную надежду на то, что Федор Иванович и Ульян каким-то чудом окажутся живы. Но надежды оказались напрасны… Наверное, из-за этого горя, из-за этих терзаний частенько снился Асе тот самый сон, который она видела перед побегом из Широкополья. Но если тогда все слова, которые звучали, сливались в один пугающий поток, то, постепенно привыкнув, Ася начала их различать и все больше верила, что это какая-то молитва – волнующая, отчаянная молитва, обращенная к неведомым вышним силам: – …Мудан дэ Буга Санарин, Бега дэ Дылача, дылача юксэн дэ дылача иксэн, Хэлгэн, бэлэ-ми! Дуннэду бурурэн!.. А иногда она просыпалась от того, что видела окровавленное лицо Данилова и слышала его ответ на вопрос священника: «Имеешь ли, Феодор, желание доброе и непринужденное и крепкую мысль взять себе в жены сию Анастасию, которую перед собою видишь?» Ответ был «да». Сдавленным голосом, с трудом, процедив сквозь зубы, но Федор Иванович сказал именно «да». Казалось, уж точно не до боли сердечной было в те ужасные минуты Асе, но ее – измученную, испуганную до полусмерти! – неожиданно уязвила та явная неохота, с которой Данилов выговорил это слово. Именно поэтому она и сопротивлялась так долго, не давала так долго согласия, пока Данилов чуть ли не взмолился: «Скажи «да», милая, милая моя!» Сначала эти слова ее тоже обидели, но теперь, с течением времени, Ася начала многое понимать и в сдержанности его согласия – и в этой просьбе. Федор Иванович, наверное, гораздо раньше Аси понял, для чего задумано это венчание, он понимал, что этим «да» подписывает смертный приговор сначала себе, а потом и Асе. В том-то и дело! Данилов знал, что и она обречена, что и она тоже погибнет – пусть не сразу, но это неминуемо случится. И, умоляя согласиться, он хотел избавить Асю от мучений, от побоев, которым ее подвергал «коренастый».