«Коренастый»… Как же! Марфа, проклятая, жестокая Марфа – Маня, Манефа Сергевна! Стоило вспомнить широкопольское прошлое, как Ася то плакала, не в силах больше уснуть, то снова проваливалась в дремоту, – но вот наступало утро, раздавался зычный крик кухарки: «Самовар! Каша! Хлеб!» – приходилось утирать слезы, хватать большую глиняную кружку для кипятка, миску для каши – и бежать на задний двор, где находилась поварня. Поставили ее в отдалении, чтобы, не дай бог, не залетела шалая искра на хилое строение театра и не спалила его. Попечением госпожи Шикаморы в поварне для крепостных актеров готовили скудный завтрак. К обеду поспевали прозрачные щи, к вечеру – пустой чай. Наверное, на таком скудном рационе можно было бы протянуть ноги, однако ко времени ужина приходил разносчик с полным лотком разнообразного печива, и это очень скрашивало актерскую жизнь. Конечно, за печиво приходилось платить отдельно, но до выдачи жалованья разносчик отпускал в долг. Получив первое в своей жизни жалованье, Ася вдруг почувствовала себя счастливой. Нет, не только потому, что появились деньги, пусть и невеликие, да и те быстро уменьшились. Ведь разносчик явился точно в срок – явился с замусоленной тетрадкой, где какими-то немыслимыми знаками были обозначены должники, и собрал с каждого, в том числе с Аси, все причитающееся. Кроме того, она потратилась на полотно и сшила рубашку на смену. Со следующего жалованья намеревалась прикупить еще китайки на новый сарафан. Как ни странно, Ася вдруг осознала, что способна на большее, нежели оставаться неким безвольным существом, которое несется по ветру судьбы, подчиняется чьей-то ненависти, предательству, зависти – или покоряется любви, доброжелательству, желанию помочь. Она сама смогла, сумела что-то сделать для себя! Первым шагом на этом трудном пути был побег из Широкополья, а теперь вот появились деньги, благодаря которым Ася ощутила себя еще свободнее и смелее. Без сомнения, была горькая ирония судьбы в том, что, держа в тайнике (в расщепленном горбыле[85]– одном из тех, из которых был грубо сколочен топчан в ее каморке) сверток с бесценными бумагами, которые позволили бы сделаться баснословно богатой, Ася так радовалась жалованью. Однако эти поистинежалкиеденьги позволяли ей – и будут позволять впредь! – самой решать, когда сбросить личину скромной переписчицы и начать иную жизнь – посвященную мести. Ася не сомневалась, что сможет ждать сколько угодно. Ее затаенное терпение окажется крепче подлых надежд Широковых и их приспешников! …Сначала она старалась держаться подальше от актеров; сторонилась всех – исключая Леху, конечно, – вот только сторониться Поля не удавалось. Он происходил из семьи обедневших московских дворян. Давно осиротевший, безденежный, безземельный, беззаботный, бездомный, беспечный, он окончательно обнищал и пробовал приютиться при цыганском хоре в Москве. Среди цыган была у него любовница по имени Розка. Но цыгане барина прогнали. То ли за лень, то ли за вечное фиглярство, то ли потому, что Розку приглядел для себя кто-то побогаче да потолковей. Случилось это во время гастролей хора в Нижграде. Так что однажды бывшие друзья уехали, ну и Розка уехала, не оглянувшись. Поль попытался поселиться у дядьки, отцова брата, но тот его и на порог не пустил: о шашнях с цыганами всем стало известно, дядька считал, что племянник его опозорил, ну а когда Поль с горя пошел на сцену, дядька поклялся попросить в церкви проклясть племянника с амвона, если только на его двор хоть одной ногой ступит. Актером Поль оказался не слишком хорошим, зато собой был хорош необыкновенно! Ну и держался истинно по-барски, не изображал светских повадок – они были для него настолько естественны, что образ какого-нибудь бонвивана вызывал восторг публики, всегда безошибочно чуявшей фальшь в игре. Бесспорно, со своей внешностью, со своими повадками, со своим глубоким голосом Поль сразу оказался в амплуа первого любовника. Но, даже изображая пылкую страсть, он словно издевался что над собой, что над предметом страсти и как бы подмигивал зрителям: да неужели вы в самом деле верите, будто истинный мужчина способен потерять голову от этой глупой женщины?! Мужчины отбивали ладони в аплодисментах, дамы, хоть и обижались слегка, все же не могли устоять перед насмешливым красавцем. Даже Ася при всей ее неопытности понимала, что Поль мог бы жить безбедно, кочуя от одной щедрой любовницы к другой, но вот беда: он был, по его собственному выражению, брезглив да переборчив, а потому жил, как все здесь жили, – латая поношенный фрак, подклеивая разваливающиеся на ходу бальные туфли, самолично стирая и крахмаля манишку, дважды в неделю бегая в городскую баню (благо та находилась почти напротив здания театра), самолично бреясь и укладывая свои темные волосы с тем шиком, который вовек было бы не постигнуть Юрию Хохлову (царство ему небесное, бедняге!), вывернись он хоть наизнанку… Хромоног настороженно косился на Поля, когда тот подсаживался к Асе в перерывах между репетициями, однако и он не смог устоять против веселого балагурства, и тогда оба наперебой вспоминали свое первое знакомство с миром театра, любимые роли, приключения в тех или иных антрепризах… Хоть Леха знай цитировал свою любимую «Бурю», хоть Поль предпочитал «Гамлета», оба не гнушались вовсю сыпать забавными репликами из водевилей, и Ася порой не могла удержаться от смеха. Да она не очень-то старалась удерживаться, если на то пошло! Ей так нужно было любое средство, которое позволяло не просто вынырнуть из топи воспоминаний, но и выплыть к солнышку – пусть даже столь же бледному, как то, которое проникало сквозь пыльные окна «киятра»! – Вам надо попробовать себя в какой-нибудь роли, милая Аннеточка, – однажды сказал Поль, когда они вдвоем сидели на диване («в ложе») и смотрели, как Леха репетирует новый водевиль с госпожой Маркизовой, изображая страстную любовь к ее героине по имени Шарлотта. Водевиль назывался «Бессердечная кокетка». – Знаете ли вы, что сцена – пьедестал для женщин? Вот посмотрите на Пашеньку Мокрову, пардон, Маркизову. Вы, наверное, уже поняли, что, несмотря на все ее капризы, это добрейшая клуша, однако с каким наслаждением она сейчас вытирает ноги о беднягу Огюста, которого изображает наш друг Хромоног! Перед нами совершенно другая дама. Я буквально вижу перед собой госпожу Боярскую, величайшую ехидну на свете, которая всегда готова свару взбутусить![86] В жизни фамилия Боярской, дублерши Маркизовой, была Болванова. Характером она славилась исключительно гнусным. – Да, сцена – воистину пьедестал для женщин, особенно для красивых женщин! – продолжал Поль. – Велика притягательная сила прекрасного пола, а если женщину что ни вечер видишь в другом образе, она становится во много раз привлекательней! Ибо притворство манит, а уж ловкое притворство… Он покачал головой. – Я не умею притворяться, – спокойно ответила Ася. – В самом деле? – лукаво улыбнулся Поль. – А мне кажется, что вы – сплошное притворство. Вы, без сомнения, храните какую-то тайну. И мне очень хочется в нее проникнуть. А я человек настойчивый! Хоть Ася минуту назад отважно заявила, будто притворяться не умеет, ей все же, пусть и с великим трудом, удалось притвориться, будто слова Поля ее ничуть не задели. А на самом деле ее охватил страх! Именно этого Ася постоянно опасалась: вдруг кто-то в театре не поверит тому, что наплел о ней Леха, и попытается выведать ее прошлое?! Поль, конечно, Асе искренне нравился – ну необыкновенно был он мил и обаятелен! – однако казался ей самым опасным. Настойчивый, любопытный, сообразительный, умный – и готовый на любое средство, чтобы развеять ту скуку, в которую был почти постоянно погружен. В том числе и нарушить душевный покой «милой Аннеточки». А хуже всего, что Поль был болтлив… Нет, надо как можно скорей отбить у него охоту к открытию всех чужих тайн! Но при этом боже упаси заронить хоть зернышко подозрения в том, как Асе страшно. Боже упаси начать спорить! Тогда от Поля не отвяжешься. Поэтому Ася собралась с силами и лукаво улыбнулась: – Так и быть, откроюсь вам. Как вы думаете, отчего я с таким любопытством слушаю ваши… рассказы о здешних актерах? – Перед словом «рассказы» пришлось сделать крохотную паузу, потому что с языка едва не слетело обидное слово «сплетни», а ведь именно сплетнями следовало называть то, что ей довольно часто сообщал Поль о том или ином актере. – Дело в том, что я потом все их записываю. – Что?! – Лицо Поля вытянулось. – Зачем?! Вы желаете поссорить меня с этими людьми? Донести им о том, какого я о них мнения? – Вы с ума сошли! – вспыхнула Ася. – За кого вы меня принимаете?! Она сделала попытку встать и уйти, однако из продавленного тюфяка, брошенного на диван, выбраться было не так-то легко, и Поль успел поймать ее за руку. – Простите, простите, Аннеточка, – забормотал покаянно. – Меньше всего желал бы вас обидеть, нижайше прошу прощения! Я, конечно же, так не думаю. Не верите? Ну хотите, на колени встану? – Хочу, – буркнула Ася, и Поль неуклюже завозился, пытаясь встать на колени в «ложе». Ася едва сдержала смех, да и Поль тоже зажал рот, трясясь в припадках хохота, но стараясь, чтобы его не услышали на сцене. Наконец оба успокоились, и Поль задумчиво протянул: – А знаете, на самом-то деле мне совершенно безразлично, узнают ли они о том, как я их аттестую, или нет. Единственный, кто меня беспокоит, – это господин Кукушечкин. Узнай он, как я отношусь к его, скажем так, выдающейся бережливости, он меня сразу выгнал бы и гроша ломаного не дал! И Поль с Асей вновь затряслись от смеха, потому что история о бережливости Кукушечкина была и впрямь уморительная. В постановках он был до крайности прижимист. Стоило огромных трудов выпросить у него денег на дополнительный реквизит. И вот как-то раз – это было еще до того, как Водевильный театр стал именно собственно водевильным, – ставили Шиллерову «Марию Стюарт». Бурбон, режиссер, обратился к Кукушечкину: – Дайте рубль. – Зачем? – Секиру надобно изготовить, чтобы в последнем действии отрубить голову королеве. – Не надо! – заявил Кукушечкин. – Не будем голову рубить. – Да что вы?! – возмутился Баранов. – Господь с вами, по истории Марии Стюарт отрубили голову! – Ну и что? – пожал плечами Кукушечкин. – Так ведь это настоящей Марии Стюарт голову отрубили, а актрису можно и из пистолета застрелить. Невелика важность! Так и было сделано: Марию Стюарт «застрелили». * * * Тем временем приближалась премьера «Лизиных чулочков». На минувших репетициях госпожа Маркизова появлялась в обычных платьях, приличествующих жене скромного сапожника, как вдруг разобрало ее желание одеться как можно нарядней: в парчу, шелк, бархат, атлас… И это на генеральной репетиции! За день до премьеры! – Ты, матушка, спятила! – заявил Бурбон. – Где ты в нашей костюмерной парчу да бархат возьмешь?! Труппа дружно расхохоталась. «Костюмерной» называли огромный побитый и ободранный сундук, где хранились весьма скудные, как уже говорилось, запасы одежды, которую можно было использовать в пьесах. Женских нарядов там вообще было раз-два и обчелся. Бурбон-Баранов подошел к сундуку, распахнул крышку и, придерживая ее одной рукой, вопросил: – Ты в этом желаешь появиться, Маркизочка? – Он вытащил и швырнул на пол какое-то совсем уж убогое платьишко. – Или в этом? – На пол было выброшено еще менее презентабельное одеяние. – Или господина Федорченко попросишь справить тебе роскошный гардероб? Актрисы переглянулись и ехидно разулыбались. Всем было известно, что нижградскийнегоциант(фу-ты ну-ты, лапти гнуты!), а попросту говоря, купчина господин Федорченко покровительствовал госпоже Маркизовой и порой расщедривался для нее на некие суммы – правда, очень небольшие, исключительно для поддержания штанов… ах, простите, панталон с кружевами! – Думаешь, твой кавалер расщедрится на парчу и бархат? – глумливо вопросила ехиднейшая Боярская. – Конечно, – с улыбкой кивнула Маркизова. – Он непременно расщедрился бы. Однако в сем нет надобности. Я сама нашла целый гардероб! Он мне пригодится не только для этого водевильчика, но и для множества других. Хромоног, дружочек, сделай милость, принеси узелок, что лежит у входа. При слове «дружочек» Хромоног перекосился, а увидав то, на что указывала Маркизова, воскликнул изумленно: – Это – узелок? Да это узилище! – Узилище,дружочек, – ухмыльнулся Поль, – это зиндан. Темница. Тюрьма. А перед нами, пожалуй, узлище. И покосился на Асю: оценила ли «Аннеточка» его остроту? Она же на Поля даже не глянула: пошла помогать Лехе тащить громоздкий узел. – Ого, у нашей скромняшки определился фаворит! – процедила ехидна Боярская. – Фаворит должен еще заслужить сие почетное звание! – с издевкой расхохотался Поль. – Пусть покажет силушку богатырскую! А то я готов помочь! Кругом раздались смешки. Даже Ася поняла, что речь идет вовсе не об узле с платьями. Эх, знал бы Поль, насколько низко пал он сейчас во мнении «Аннеточки», наверное, подумал бы, прежде чем говорить. Но словно бес его подзудил, не иначе! А Хромоног был просто вне себя, ну словно замороженный злым ветром. Ася даже встревожилась: как бы не затеял драку! Погладила по руке – Леха сразу оттаял, даже улыбнулся: – Да ты что, Ас… Анечка? Неужто мне эту ерунду не поднять? Поднял узел легко, так же легко пронес несколько шагов, да вот беда – «узлище» оказался увязан плохо! Развалился – и на грязный пол посыпались юбки, роброны, корсажи, еще не пристегнутые к платьям рукава… Ася посмотрела на них – и почему-то стало так тревожно на душе! – Эх, матушка! – презрительно воскликнул Бурбон. – Да ведь это Маргошкины платья. Помните, она их откуда-то приволокла, а надеть ни разу не надела: уехала куда-то, говорила, на время, в вышло, что с концом. – Ну так вот, она их не забрала, как мы думали, а всего лишь спрятала, – гордо сообщила Маркизова. – Она спрятала, а я нашла. Значит, все это добро теперь мое. – Ах какое добро, гляньте! – воскликнула Боярская. Голос ее дрожал от ненависти и зависти. – Такие фасоны небось при царе Горохе в ходу были! Старье! Старье, мышами изгрызенное! А колер какой у этих нарядов! Такой колер только на помойках разыскать можно, да и то лишь хорошенько постаравшись. Теперь и наименования колеров этих почти забыты, они только на посмех людям! Знаете, как вот этот цвет назывался? Драконьей зелени! А этот – маргаритовый! Со смеху помереть можно! У Аси вдруг подогнулись ноги. Она села где стояла и куда попало… оказалось, что на табурет, вовремя подсунутый проворным Хромоногом. Леха смотрел на Асю испуганно, а она не могла отвязаться от воспоминания, которое вдруг всплыло в голове – нет, вспыхнуло и обожгло ее. …Тогда, в Широкополье, перебирая Асино приданое, добродушная толстуха Антонида воскликнула: «Эх, сколько одежи парчовой у нас по сундукам на чердаке было припрятано! Ангелина Никитична, матушка Гаврилы Семеновича, не велела, помирая, свое добро выбрасывать. Как чувствовала! Теперь одежу ту можно отыскать, отчистить да перекроить на новый салтык. А иные наряды и перекраивать не надобно. Ах, как же помнится один роброн старой барыни! У нее были яркие такие одеяния: альмандиновые, драконьей зелени, маргаритовые, как в те времена говорили, но мне пуще всех нравилось гридеперлевое, поверх коего для яркости накидывали шелковую шаль багрецовую… Помню, когда старая барыня померла и я после похорон ее наряды в сундуки укладывала, так тот роброн и шаль вместе положила поверх прочих. Как бы он тебе пристал, Асенька… Восторг, истинный восторг!» А Марфа на смех ее подняла: мол, в тех сундуках небось одно старье заплесневелое, вонючее да молью траченное. Антонида обиделась на эти слова: она постоянно вещи в сундуке перебирала да проветривала, а потом со вздохом сообщила, что все добро старой барыни пропало бесследно. И сердито добавила: «Небось продали, когда зубы на полку клали. Либо актеркам свез наш-то любитель…» Ох как зыркнула на нее тогда Марфа! Ох как виновато засуетилась Антонида!