И после этого судьба, которая весь день издевалась над Водевильным театром, словно бы утомилась это делать. Вечер как по маслу покатился! Первый водевиль бисировали, а когда Леха провел свой дивертисмент, можно было подумать, что зрители в щепки театр от восторга разнесут. И было от чего! За два часа до спектакля успели на стене вывесить рукописную афишу, что во время дивертисмента актер Каменский съест живого человека. Слух мгновенно прошел по городу. Билеты все были распроданы, но теперь – после такого-то объявления! – платили по рублю только за то, чтобы просто постоять вдоль стен. И вот Хромоног в черном косматом парике и такой же бородище, с красными губами, напомаженными кармином и казавшимися окровавленными, вышел на сцену и прорычал так, что даже Бурбон мог бы позавидовать: – Пожалуйста, кому угодно! После этих слов смех стих. Такая тишина в зале сделалась, что было слышно, как муха пролетит. Вдруг из задних рядов послышался голос: – Я желаю! – Пожалуйте на сцену! – рявкнул Хромоног. Явился ражий мужик. – Ешь! – говорит. Хромоног недолго думая схватил его за руку и начал грызть палец. Мужик заорал, в зале захохотали – тем дивертисмент и кончился. Публика разогрелась должным образом, и «Лизины чулочки» шли под неумолчный смех и аплодисменты. Леха, воодушевленный успехом дивертисмента и едва успевший сбросить парик и снять грим, был бесподобен! Он имел недюжинный комический талант, и такой капитан Весельчаков – лихой, простоватый, но добросердечный – выглядел гораздо убедительней, чем утонченный, высокомерный персонаж, изображаемый Полем. Филька Ефимов, игравший Петьку, являл собой образец коварства, сам Яго позавидовал бы! Госпожа Маркизова была очаровательна, наивна и в меру шаловлива. Когда пришла очередь Аси выставить ножку в красном чулке, гусары, занимавшие первые ряды, разразились восторженными воплями и полезли на сцену, так что Кукушечкин был вынужден остановить действие и призвать господ офицеров к порядку. Бисировали несчетное число раз, требуя, чтобы при выходе на завершающие аплодисменты госпожа Маркизова подняла юбки. Она, конечно, такой глупости не сделала, но кокетством своим окончательно свела гусар с ума. Насилу угомонились! * * * – Ну что? – подбежала Ася к Лехе, едва спектакль окончился. – Идем искать Поля? – Погоди, дай хоть умыться. А ты чулки снять не забудь, не то Маркизова тебя со свету сживет, коли порвешь хоть чуточку. Труппа в полном составе двинулась в ближайший трактир, где уже был заказан праздничный ужин. В театре оставался только Кукушечкин, занятый подсчетом выручки. Леха поспешно переоделся, кое-как умылся, и они с Асей быстро зашагали к Мистровской. Когда проходили по улице Грузинской, уже совсем рядом с Ошарской, Леха вдруг принялся истово таращиться на какой-то дом, чуть ли не в окна заглядывал. – Ты чего? – удивилась Ася. – Там твоя зазноба живет, что ли? Она хотела пошутить, однако Леха шутки не принял: насупился и проворчал: – Моя зазноба не здесь живет. Ася засмущалась, больше ни слова не сказала. Так в молчании и дошли до Мистровской – до дома, в котором квартировал Поль. Наталья Фоминична, вышедшая на крыльцо в сорочке, накинув на плечи шаль, и со свечой в руке, ничего нового не могла сказать – Поль так и не появлялся. Видно было, что Наталья Фоминична, равным образом тревожится и за исчезнувшего постояльца, и за квартирную плату, которую он не внес вовремя. Леха успокоил ее, сообщив, что нынче или завтра утром актерам выдадут жалованье и он сам принесет ей плату за постой, взятую из той суммы, которая причиталась Полю. Очевидно, эта весть сделала хозяйку добрей к ночным посетителям, потому что она вдруг сказала: – Вы вот что, вы шибко не горюйте. Небось Пашенька со своей зазнобой вновь повстречался, вот и забыл про все на свете. – С какой зазнобой? – хором спросили Леха и Ася. – Да была у него какая-то – годика этак четыре или три тому назад, теперь и не скажу доподлинно. Уж он ума из-за нее решился, вот вам крест. По ночам бегал к тому дому, где она снимала жилье, а я Вассу Перфильевну, хозяйку, знаю, так она сказывала: Мавра-де, ну, так ее звали, ту девицу, очень сурова в обиходе, себя блюдет, Пашеньку близко не подпускает, а чтобы ночью ему дверь отворить – ни-ни, даже думать об этом не моги. Пашенька, сказывала, как придет на вечерней заре, так до утренней и блондит вокруг дома, так и блондит! А потом девка та возьми да исчезни, будто и не было ее. Ну, Пашенька тогда с горя заливал горло винищем, ох, заливал! Я уж думала его вон погнать, хоть и привыкла к нему, как к родному сыну, и человек он приветливый да обходительный. Насилу образумился. Но как-то раз проговорился: мол, ежели бы эта его… по имени он ее не называл при мне, только знай твердил: королева моя Кесарийская да королева. – Какая, говорите, королева?! – изумился Леха. – Кесарийская, во как выдумал Пашенька! Говорю же, совсем от нее ума решился. И, помню, как-то обмолвился, дескать, кабы эта королева воротилась да поманила его хоть мизинчиком, все бы бросил и к ней помчался. К ее ногам припал бы, во как он сказал! Хозяйка стыдливо хихикнула. – А где, где она жила, эта королева? – воскликнул Леха. – Да тут неподалеку, за углом, направо, в двух шагах – в самом начале Малой Солдатской. Домишко такой ладненький, с петушком на крыше, позади садик, спереди палисад. Что, хотите туда сбегать? Зря пробегаете! Я ж говорю, я с Перфильевной знакома, к ней, конечно, первым же делом понеслась, когда Пашенька ночевать не пришел. Нет, Мавра туда не возвращалась. Перфильевна-то нянькой ее некогда была, потом замуж за нижградского купчика вышла, он ее сюда и увез из деревни. А девку-то эту Перфильевна по-прежнему любила, ну и поселила у себя. И сейчас Мавра, конечно, воротилась бы именно к ней. Но, знать, ошиблась я, не у нее Пашенька обретается… – Выходит, не у нее, – уныло согласился Леха. – Ну, спасибо вам, мы уж пойдем. – Идите, милые, идите! – Хозяйка зевнула, перекрестила рот и попросила: – Вы уж, деточки, если про Пашеньку что разузнаете, мне обскажите, Христа ради. Он же мне как родной! – Обязательно, – кивнула Ася. – И вы тоже нам сообщите, если что станет известно. На том и простились. – Вот так история, – сказала Ася, улыбнувшись. – Вот так Поль! – А ты чего веселишься? – с удивлением глянул Леха. – Рада, что ли? – Рада! – искренне ответила Ася. – Рада, что хоть какой-то след Поля мы нашли, это раз, а два – что все те слова, которые он мне говорил, – это просто так, туман сердечный, это просто от тоски по той, другой. По королеве его! И мне не за что себя винить. Я хоть спать спокойно буду. – А про Поля мы так ничего и не узнали, – проворчал Леха. – Может, конечно, он к утру объявится, ну а нет, так спросим о нем у гадалки. Мы же идем туда завтра, то есть уже сегодня? – вгляделся он в лицо Аси, почти неразличимое в темноте. – Да, наверное, – вяло ответила Ася. – А сейчас я ужасно хочу спать. – Пойдем, я тебя до жилухи провожу, а сам загляну к нашим в трактир, а то обид не оберешься. – Я с тобой, – схватила его за руку Ася. – Я хочу сегодня у Кукушечкина жалованье попросить. Пусть не все, но хотя бы половину. И заодно поем чуточку. – А зачем тебе на ночь глядя деньги понадобились? – подозрительно покосился на нее Леха. – Да хотя бы затем, чтобы к гадалке с пустыми руками не идти. Она с нами и слова не скажет, если вперед ручку не позолотим, – усмехнулась Ася, однако чувствовала себя виноватой: она-то и без всякой гадалки точно знала, что ни свет ни заря побежит на Сенную к стоянке дилижансов, чтобы ехать в Хворостинино! – Ах да, я и забыл, – усмехнулся Леха. – Я тоже попрошу денег сегодня. У меня тоже в одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на цепи. Ночью чуть похолодало. Ася пожалела, что не взяла платок. В театре стояла жарища-духотища, а теперь она озябла и дрожала от усталости и голода. Весь день на ногах, весь день в волнениях и переживаниях, а ведь маковой росинки с утра во рту не было! Ничего, скоро они с Лехой добегут до трактира, а там, конечно, тоже жар-пар и дым коромыслом. И еды полно! На всех хватит! Ася и Хромоног свернули за угол и удивленно остановились. Вот трактир, где собирались гулять-веселиться актеры, но окна его темны, двери заложены… – Неужели так быстро разошлись? – изумился Леха. – Да это как-то не по-нашему, не по-актерски! – Может быть, мы всех в театре найдем? Может быть, пирушку туда перенесли? – предположила Ася. Да, за пристановками, заслонявшими окна театра, виднелся слабый свет. Вошли… никакой пирушки. Там и сям сидят актеры. Мрачно, молча глядят в никуда. Женщины тихонько всхлипывают. «Поль! – в ужасе подумала Ася. – Они что-то узнали про Поля! Он… о господи, он умер?!» – Что вы? – дрогнувшим голосом спросил Хромоног. – Чего такие смурные? Почему не празднуете? Или… или что-то случилось? Что-то узнали про Пашку? Неужто, господи помилуй… – Про Пашку ничего не известно, – непривычно тихим, неузнаваемым голосом ответил Бурбон. – Не празднуем потому, что не на что праздновать. Филька Ефимов исчез. Все деньги забрал – и скрылся. Всю сегодняшнюю выручку, все, что накопилось в кассе с других спектаклей! Все наше жалованье. – Не может быть… – пробормотал ошеломленно Леха. – Может, – вздохнул Бурбон. – Вон, дал по башке Петру Петровичу – и удрал. Ася только сейчас заметила, что Кукушечкин сидит в углу с перевязанной головой, непривычно тихий и бледный. – А полицию-то позвали? – воскликнул Леха. – Приходил квартальный поручик[91], да что с него толку? – с трудом выговорил Кукушечкин. – Завтра велел с утра пораньше явиться в участок. Только вряд ли Ефимов будет сидеть и ждать, пока эти блюстители порядка зады от лавок оторвут. Плакали наши денежки! Ася повернулась и вышла вон. Известие о краже заставило ее онеметь, дрожь била еще сильней. Теперь ей не на что поехать в Хворостинино. Нечем заплатить за дилижанс. Ну и к гадалке, конечно, идти бессмысленно. – Асенька, не волнуйся, – раздался голос догонявшего ее Хромонога. – Я карманы наизнанку выверну, но хоть что-то найду. Не пропадем. Завтра опять дадим спектакль, опять выручкой разживемся. Голова у Кукушечкина, слава богу, цела – очухается он и возьмется опять за дело. Как-нибудь выкарабкаемся с божьей помощью. – Да, – сказала Ася, сама себя не слыша. – Конечно. Как-нибудь… От усталости и разочарования она еле шевелила губами. Погладила Леху по руке на прощанье и зашагала в жилуху, непривычно волоча ноги. Открыла свою дверь, вошла в темную каморку, где едва заметно мерцал огонечек лампадки у потускневшей от времени иконы Спасителя; осторожно зажгла от лампадки свечу в оловянном, закапанном воском подсвечнике, слабо улыбнувшись, когда лик Спасителя внезапно осветился и прекрасные глаза взглянули на нее то ли сурово, то ли милостиво, повернулась – да и обмерла, увидев… Лику. Лика лежала на полу, поверх немудреных Асиных пожитков, почему-то разбросанных по всей комнате, поверх листов бумаги: исписанных ролями, чистых… Пресловутое красное платье смялось, задралось. Глаза были открыты, в них отражалось пламя свечи, и Ася наконец поняла, что Лика мертва… убита: под левой грудью торчали большие портновские ножницы. * * *