– Ладно, угомонись. Нельзя тебе к чужому парню притуляться. Ты мужняя жена, так что давай-ка соблюдай себя в строгости, ясно? – Ясно! – Ася погладила Леху по плечу и послушно пошла в его каморку, невольно улыбаясь. «Ты мужняя жена…» Ася-то твердо знала, что она не жена, а вдова, но все же чуточку легче стало при этих словах. А Хромоног стоял перед топчаном, на котором она недавно лежала, и вспоминал все того же Шекспира: «Вовсю судьба хохочет, твердо зная, что если любим мы, то нас, увы, не любят! Доля наша злая…» Ася осторожно, чтобы не брякнуть, опустила щеколду, улеглась на Лехин топчан, показавшийся особенно жестким. Снова помолилась Господу, пеняя себе за то, что частенько забывала это сделать – вот и дозабывалась. Известное дело, к Богу обращаются, лишь когда от него хотят чего-то, а в суете мирской как бы и не до него, само собой, дескать, все сладится! По привычке прижала к себе сверток с бумагами, с браслетом Ульяна. Вдруг вспомнила, как тунгус крутил над ее головой свой шаманский браслет, приговаривая: «Мудан дэ Буга Санарин» – и что-то там еще… Ася думала, заснуть будет трудно, однако в сон провалилась, словно в полынью ухнула, и страх ее уже не мучил, и даже голод отступил, но под утро приснилось… такое приснилось ей под утро, что она вскинулась и села, ошеломленно озираясь и чувствуя, как щеки пылают от стыда, а губы горят, горят, словно бы наяву, а не во сне, впервые в жизни целовалась она – взахлеб, самозабвенно, едва не плача от счастья, дрожа от любви! – да, словно наяву, а не во сне целовалась она с венчанным супругом своим, Федором Ивановичем Даниловым! Вспомнилось, как много лет назад Никита, не то любя, не то ненавидя, клюнул ее в губы. Как же мало это, испытанное в действительности, напоминало то, что Ася испытала во сне! Так же, как полудетская любовь к Никите мало напоминала ее непоколебимую верность памяти Федора Ивановича. Так же, как мечты о Никите мало напоминали о ее мечтах о… Ну да, зачем скрывать: она мечтала о Федоре Ивановиче, о встрече с ним, о том, что могло бы сбыться между ними – мужем и женой. Ася прилегла, пытаясь заново уснуть, но не смогла: слишком уж навязчивы были размышления о том, каково бы оказалось это целованье, случись оно наяву? Таково же сладостно и умопомрачительно?.. Беда лишь, что Ася понимала: этого ей уже никогда не узнать. * * * Ну, поутру она, разумеется, воззвала к своей совести. Лика, бедная, убита, а тут такие сны бесстыжие снятся?! Однако успокоить растревоженную плоть удалось не сразу. Пришлось облиться холодной водой, что стояла в бадейке в углу Лехиной каморы, переодеться в чистую сорочку и сарафан, однако под них, стыдясь и поругивая себя, Ася все же надела чудное, прекрасное, восхитительное белье, которое надевала вчера под черное платье. Во искупление греха помолилась с должным прилежанием, собрала в корзинку свои самые большие драгоценности: сверток с документами, черное платье, косынку да чулки (их надевать не стала, решила поберечь). Набросила на плечи платок – знобило с недосыпу-недоеду – и, услышав Лехин осторожный стук, вышла. Народу в поварне уже собралось немало: сидели за столами злые, угрюмые, обсуждая, что делать с оброком. Как раз припало время его платить. Придется просить у госпожи Шикаморы отсрочки: одним вечерним спектаклем не отделаешься, ведь Филька украл и все их невыплаченное жалованье. Это самое малое неделю работать надо, чтобы оброк заново собрать, а жить все это время на что?! Стали просить Леху съездить в деревню, в ножки хозяйке пасть, да он отказался: – Чего попусту туда-сюда мотаться? Вот насобираем на оброк, тогда со всех наших в городе соберу и поеду в деревню, тогда в ножки барыне и паду. Ася понимала, что Леха не хочет сейчас уезжать не только из-за того, что за нее беспокоится. У него главная роль в водевиле, который вчера назвали чуть ли не самым успешным из всех, которые только ставили в «киятре». Ну как Асе было решиться и попросить отвезти ее в Хворостинино?! Все же заикнулась, объяснив, что там, может быть, отыщутся забытые ею деньги, однако Леха огорченно отказал. – Я бы сама съездила в дилижансе, лишь бы на проезд раздобыть… – вздохнула Ася. Леха призадумался было, потом сказал: – Я сейчас сбегаю живой ногой к одну знакомцу моему, с ним посове… то есть тьфу, попробую денег у него одолжить. А ты сиди в зале несходно. Я тебе сейчас принесу бумаги, да перо с чернильницей, да пьесу будущую, для которой роли надо переписать. Работай, покуда я не вернусь, а там посмотрим. Когда из поварни пришли в театр, там уже собрались некоторые из городских актеров. Кукушечкина не было, из-за чего немедленно началась паника: куда пропал? Неужто удар по голове оказался столь силен, что антрепренер всерьез занедужил? Боярская, алчно прищурив глаза, предположила, что Кукушечкин был в сговоре с Филькой и они сбежали вместе, прихватив все денежки. – Ага, и для пущего правдоподобия Петр Петрович позволил навернуть себе по башке! – съехидничал Леха и ушел, повторив Асе напоследок, чтоб не выходила никуда и ждала его. Других дурацких предположений никто не высказывал, но Боярская заныла, что она заказала себе новое платье, нынче его надобно у портнихи забирать, а на что, на какие деньги? Хорошо тем, у кого любовники богатенькие! При этом она вприщур посмотрела на Маркизову, однако та помалкивала, опустив глаза и слегка улыбаясь: да, ей под крылом у господина Федорченко беспокоиться было не о чем. Субретка пожаловалась, что у нее развалились башмачки: подметки отклеились, а сапожнику заплатить нечем. Чтобы хоть немного отвлечь людей от жалоб, поток которых мог сейчас хлынуть неудержимо, Ася пошутила: – Да у нас же свой сапожник есть! Господин Гвоздиков! Актер Крюков погрозил ей пальцем: – Но-но! Мой Гвоздиков не сапожник, а подымай выше: башмачник! Но Крюков готов помочь с починкой, коли материалом разживется. Небось еще не все отцовы уроки позабыл. – А какой материал нужен? – Ну, кожа для подметки, клей хороший. Например, казеиновый! Его своими руками сделать можно, и довольно запросто. Берешь постный творог, через сито протираешь, промываешь теплой водицей, затем капаешь нашатыря, пока не получится студенистой полупрозрачной кашицы. Но, честно говоря, казеиновый клей больше пойдет для столярных работ, а хороший башмачник карлук приготовит. Чего глазки вытаращили? Карлук – это наилучший рыбный клей, сваренный из пузырей осетра либо стерлядки. Варить его долго, муторно да и тошно: не раз, пардоне муа, сблюешь, пока он прокипит да выпарится. Но чем бы сапожник ни клеил, подметочку еще дратвой надобно прошить, чтобы крепче держалась. Небось вы, дамы и господа, не знаете, что такое дратва? Это толстая льняная смоленая нитка. На концах она тонкая, в эти концы вплетают свиную щетинку, чтобы дратва легко в дырки входила. Дырку, значит, шилом протыкаешь, а потом дратву – тырк туда! Ну а каблучок хорошо бы подбить гвоздиками. Актеры слушали Крюкова, словно древние эллины какого-нибудь рапсода[92], ничего не замечая вокруг, и Ася, тоже увлекшись рассказом, даже вздрогнула, когда ее плеча коснулась чья-то рука. Резко обернулась, безотчетно прижав к груди заветную корзинку. Перед ней стояла полненькая румяная женщина лет сорока. Судя по одежде – по зеленому сарафану из травчатой китайки[93], перехваченному под грудью коричневым шелковым поясом, по кисейным рукавам рубахи, по серебряным тяжелым серьгам и серебряным пуговицам, по летней безрукавной душегрейке, крытой шелком с серебряными позументами, по чепцу из коричневого узорчатого шелка, по носкам новехоньких сафьяновых сапожков, – это была зажиточная мещанка. Публика такого рода блюла честь своего сословия почище дворян и в театр, тем паче Водевильный, даже одним глазком не заглядывала. А эта зачем пришла?! – Не ты ль мамзель Аннета будешь? – спросила женщина не без презрения. – Да, я, – кивнула Ася. – Меня раненый послал, в губернской больнице он лежит, что на Жуковской улице. Ася слабо улыбнулась было: нижградцы улицу Жуковского упорно называли Жуковской, – но тут же спохватилась: – Раненый? Кто это? – Павлом его зовут, Павлом Лепехиным. Знаешь такого? – Поль! – шепотом воскликнула Ася и тут же опасливо оглянулась, чтобы не взбудоражить остальных. Какая суматоха тут начнется, сколько охов и вздохов раздастся! Сначала надо все толком разузнать. – Да, знаю. Что с ним, скажите скорей! – На улице его ножом пырнули, обобрали да бросили, – сочувственно сообщила женщина. – Валялся, покуда ночной сторож на него случайно не набрел. Кликнул возчика, отвез в губернскую. А там, небось сама знаешь, почитай все здания недавно сгорели, новых еще не отстроили, так что хворые люди в одном Аптечном корпусе ютятся. Доктора, сестры да братья милосердные на части разрываются. Вот мы, сердобольные вдовы, им помогаем. Ася слышала, что по примеру жительниц «Вдовьих домов»[94]Москвы и Санкт-Петербурга, которые трудятся в больницах и госпиталях, нижградские вдовы создали такое же сообщество, хотя самого «Вдовьего дома» здесь еще не существовало. Само собой, не было ничего удивительного, что и эта женщина трудилась вместе с ними, хотя на горькую вдовицу она была мало похожа. Впрочем, наверное, овдовела давно уже, все слезы выплакала. Ася ведь тоже на горькую вдовицу непохожа… Да и неважно все это! Сейчас главное – Поль, его здоровье. – Как он себя чувствует? – спросила шепотом – и отшатнулась, прижала руки к горлу, услышав: – Да при последнем издыхании. Просил тебя прийти: хочет рассказать про какую-то… имя басурманское забыла… ага, про какую-то Марго. Уж не знаю, дождется ли тебя! Поль хочет рассказать про Марго! Неужто и здесь она замешана, неужто она погубила того, кто ее так любил?! Что же делать? Идти в больницу? Лехи нет, ну почему его так долго нет? Подождать? – Чего время тянешь? – холодно спросила вдова. – Будешь сидеть – не дождется тебя раненый. Ну, ежели то, что он хотел тебе сказать, вовсе неважное, тогда чего ж тебе ходить, в самом-то деле? Эти слова все решили. – Важное, – вздохнула Ася. – Ну ладно, пошли. Надо идти. Поль умирает, зовет ее. Может быть, Леха встретится по пути? Раздался взрыв хохота. Ася рассеянно оглянулась. Крюков продолжал развлекать труппу байками про сапожников. Значит, Асиного ухода никто не заметит. Это хорошо. Дойдя до Грузинского переулка, вдова повернула направо, на Ошарскую. – А почему сюда? – удивилась Ася. – Если прямо по Алексеевской пойдем, как раз выйдем на Благовещенскую площадь, а там и до улицы Жуковского два шага. – Переулочками короче выйдет, – буркнула вдова. – Я тут неподалеку живу, каждый из них знаю. Ася кивнула было, но еще больше удивилась, когда на Ошарской они свернули к площади того же наименования. – Но мы совсем не туда идем! – воскликнула Ася. – Туда, туда, не сомневайся, – схватила ее за руку вдова. – Чего, Перфильевна, новую жиличку нашла, да боишься, что сбежит? – раздался откуда-то веселый женский голос, и вдова отмахнулась: – Отвяжись, Лизавета, не до тебя! – И еще крепче стиснула Асину руку: – Да пошли, девка, чего стала? – Перфильевна… – едва слышно прошептала Ася. Мелькнуло воспоминание: вот они с Лехой в поисках Поля пришли к его квартирной хозяйке, а та рассказывает: Пашенька-де по ночам бегал к тому дому, где Мавра снимала жилье у некоей Вассы Перфильевны, которая ее вынянчила и крепко любила до сих пор… Перфильевна! Ася резко отдернула руку, повернулась и бросилась было бежать, однако, перескочив оградку ближнего палисадника, наперерез бросился Тарас. Толкнул Асю так, что она упала, выхватил из ее рук корзинку, вытряс оттуда платье и сверток с бумагами, сверток поймал на лету, сунул его за пазуху, отшвырнул корзинку и протянул было ручищи, чтобы схватить девушку, однако она каким-то чудом увернулась и от Тараса, и от вдовы, вскочила и кинулась бежать так, как никогда не бегала. – Ой, держи, лови! – закудахтала вдова, а кучер молча понесся вслед за Асей. Она слышала, как тяжело бухают его сапоги, и понимала, что через миг убийца поймает ее, стиснет своими ухватистыми руками, которые виделись в кошмарных снах…