Ася отвернулась, промолчала. Она в эту минуту почти ненавидела Леху за его прозорливость. Ах, как больно было даже на миг допустить, что Поль мог ее предать ради Марго, что все его любовные признания и в самом деле были дешевой театральщиной, что его руки могли быть в крови Лики, а замыслы воровскими! «Нет, – строго сказала, вернее, приказала себе Ася, – это Марго, это Марфа, это Манефа его искусила. Дьяволица! Поля я прощаю, как простила Лику. А Марфу даже мертвую не прощу!» – Давай лучше о другом подумаем, – сказала она, вновь повернувшись к Лехе. – О том, что мы теперь для Поля можем сделать. Как его похоронить? – Родня у Пашки есть, дядька, – сказал Леха, – да только он видеть нашего бедолагу не хотел. Однако, сдается мне, из покойницкой его все же заберет, побоится греха. Ну а хоронить, конечно, придется нам. Только на что?! Мы все без гроша. Разве что в Публичном подписку[99]объявить, кто сколько может пожертвовать на погребение… – Вот видишь, мне все-таки надо в Хворостинино съездить! – воскликнула Ася. – Во что бы то ни стало. Надеюсь, я отыщу там деньги и на похороны Поля, и чтобы поддержать наш театр. «А в Москву мне теперь ехать незачем, – вздохнула уныло. – Да что ж горевать? Потеряла только то, чего никогда не имела. Это не потеря! Вот только как теперь отомстить Широковым?.. – И невесело усмехнулась: – А ты как, Асенька, мстить хотела? Убийц нанимать и к ним посылать? Теперь не на что. Нет, надо подумать, как с ними самой расквитаться… Ну и как?! Ты и стрелять-то не умеешь. Но даже если бы умела – смогла бы ты убить кого-то из широкопольских столь же хладнокровно, как Марфа убила Федора Ивановича и Ульяна? Нет, ты даже избить Марфу не смогла бы так, как она тебя избивала! Так что судьба тебе, голубушка, остаться побежденной, обобранной и несчастной. Скажи спасибо, если они от тебя теперь отвяжутся. Дай бог, чтобы успокоились на бумагах, чтобы нашли какое ни есть подставное лицо, которое тебя изобразит ради получения этих злополучных денег!..» – Да ты меня слушаешь или нет?! – ворвался в Асины размышления возмущенный голос Лехи. – Ох, задумалась, прости меня, – виновато погладила она Леху по рукаву. – А что ты говорил? – Я говорил, что отведу тебя сейчас в театр, а сам опять к моему знакомцу ворочусь. Может быть, раздобуду у него денег, чтобы повозку для тебя нанять или хоть место в дилижансе оплатить. По-хорошему одну тебя отпускать нельзя, но ты же понимаешь: я не смогу с тобой поехать, не смогу труппу подвести! Мне теперь Поля, наверное, придется не только в «Лизиных чулочках» заменять! Ася опустила голову. Ах, какая гордость прозвучала в Лехином голосе, в его словах… Как бы ни был он предан Асе, как бы горячо ни помогал ей, иногда рискуя жизнью, все же театр оставался для него главным. Леха прирожденный актер, он предан подмосткам всем своим существом, он готов всем театру пожертвовать. А главное, он человек подневольный. Крепостной! Что ждет его за отлучку? Неизвестно, какое наказание придумает Шикамора! Разве можно его осуждать? – Конечно, я понимаю, – ласково сказала она. – Ты не волнуйся, Леха, я сама в Хворостинино съезжу. Никто ничего знать не будет. Было бы на чем добраться… За разговором они и не заметили, как дошли до театра. Весть, принесенная ими, всех сразила. Поль убит! Поля больше нет!.. Рыданиям, проклятиям, сожалениям не было конца. Но когда Ася сказала, что надеется съездить в свою деревню, чтобы раздобыть денег на похороны и на жалованье актерам, множество изумленных глаз уставилось на нее. Известие о том, что у нищей переписчицы есть своя деревня, да еще эта переписчица намерена пожертвовать денег для труппы, всех поразило, а женскую часть этой группы и вообще сразило чуть ли не наповал. Ася не стала уточнять, что денег в деревне может не оказаться. В этом случае она в город возвращаться просто не собиралась. Лехе об этом не обмолвилась, конечно, но для себя решила твердо. Во-первых, стыдно будет. На нее, вернувшуюся с пустым карманом, такое презрение обрушится, ее так возненавидят за обман, пусть невольный, но все-таки обман… А главное, в Хворостинине будет спокойней. Марфа знает, где Ася сейчас скрывается. А если она исчезнет из Нижграда, может быть, Марфа отстанет? Ведь бумаги заполучила! Надежда была слабая, но хоть какая-то надежда лучше, чем ничего. Однако нужно было еще найти замену Асиной ножке в красном чулочке, которая играла такую большую роль в премьерном водевиле. Решено было, что ножку из-под штор теперь будет выставлять субретка. Невыразительный подъем ей простили, а что было делать?! Начали вводить субретку в действие – чтобы проскальзывала за шторы незаметно, чтобы ножкой крутила приманчиво… Помогать было поручено госпоже Маркизовой. Появившийся наконец Кукушечкин сразу отбыл к дядьке Поля – уговаривать забрать тело племянника из покойницкой, Бурбон пошел в Публичный театр, чтобы объявить подписку на погребение. Наконец прибежал Леха и радостным шепотком сообщил Асе, что денег на ее поездку у своего знакомого одолжил, Скурлатову, владельцу конюшни, заплатил, повозку нанял, да не абы какую, а с парой хороших лошадей! – Пару нанял? – испугалась Ася. – Щедр твой знакомец, только скажи, чем отдавать будем, если я денег не найду?! – Ты про это не думай, – легкомысленно отмахнулся Леха. – Зато домчишься вихрем! – И добавил, что отвезет Асю не Мишутка Хомяков, а Спиря Адриянов – молчун каких мало, зато кучер удалой. – Молчун – даже лучше, – улыбнулась Ася. – Я нынче к разговорам вовсе не расположена. – Ну тогда тебе вдвойне повезло с молчунами, – ухмыльнулся Леха, – потому что господин Скурлатов – он же мимо ни одной церкви не пройдет, не зайдя в нее! – попросил заодно довезти до монастыря Святой Троицы, что в версте от твоей деревни, одного послушника[100]. У него какие-то важные письма из Благовещенского монастыря в Свято-Троицкий. Мужик не больно-то молод, однако еще в послушниках ходит. Ты разговоры с ним не заводи – он дал обет молчания. И лучше на него вообще не гляди. Бедняга на один глаз слеп – вытек у него глаз-то. Страшен, слов нет! Чтобы не пугаться сильно, ты будешь в повозке сидеть, а он поместится на козлах, рядом с кучером. Собирайся быстренько, пошли, отведу тебя в скурлатовскую конюшню. – Да мне уже нечего собирать, – развела руками Ася. – Платье мое, новое да прекрасное, валяется где-то на Ошарской площади, хотя его, наверное, уже подобрали. Платок я тоже, убегая от Перфильевны и Тараса, потеряла. Возьму из своей каморки второй сарафан да сорочку: вдруг понадобится переодеться. Ночевать-то всяко в Хворостинине придется. Мне бы еще в дорогу хоть хлебушка раздобыть… – Ничего, Асенька, – ласково сказал Леха. – Чуток деньжат, что я у знакомца взял, у меня еще остались. На Петропавловской рядом с конюшней хороший трактир, зайдем туда, пообедаем, да еще в дорогу куплю тебе ватрушек – там ватрушки знатные! Никому не сказавшись, они тихонько вышли из театра, забрали из жилухи остатки Асиных вещичек и короткой дорогой, через проходные дворы, поспешили в конюшни Скурлатова. Ася шла и думала, что, скорее всего, в свою каморку уже не вернется, не будет спать на жестком топчане и гнуть спину за этим колченогим столиком, переписывая роли… Еще один акт ее жизни закончился, а тому, что ждет впереди, неизвестно, радоваться или печалиться. Знать бы еще, что ждет! В эту минуту Леха собрался свернуть на Петропавловскую, к конюшням, но Ася приостановилась, стиснула его руку, взглянула умоляюще, махнула рукой, показывая вперед. Хромоног вздохнул, поняв, чего она хочет, покачал было головой, но потом согласился, шепнул: – Только ни заходить в церковь, ни спрашивать ничего об этой бедняжке не будем, хорошо? Иначе попадемся так, что не выберемся! – Хорошо, – грустно вздохнула Ася. Они подбежали к кладбищенским воротам, прошли через арку и остановились, глядя на прекрасное белое здание церкви с трехъярусной колокольней. Как большинство кладбищенских церквей, ее называли также Всехсвятской, ну а по расположению – Петропавловской. – Может, войдем, хоть свечку поставим? – шепотом взмолилась Ася, но Леха покачал головой: – Опасно. Но ты послушай! Из широко открытых храмовых дверей доносилось хоровое пение: Господи, помилуй!О мире свыше и о спасении душ наших,О отпущении согрешений во блаженной памяти преставившихся,О приснопамятных рабах Божиих, покое, тишине, блаженной памяти их,О прощении им всякого согрешения вольного и невольного,Дабы неосужденными предстать им у страшного престола Господа славы.О плачущих и скорбящих, ожидающих Христова утешения,Дабы Господь Бог наш водворил души их в месте светлом, в месте отрадном, в месте покойном, где все праведные пребывают,Господу помолимся! – Панихиду служат, – сказал Леха. – Пред Богом все усопшие равны. И по ней, значит, служат. Ася кивнула. Перекрестившись, они вернулись на Петропавловскую улицу. По пути иногда озирались, опасаясь слежки, однако слежки, на счастье, не было. А не было ее потому, что незадолго до ухода Лехи и Аси госпожа Боярская, тоже украдкой, выскользнула из театра и добежала до угла Студеного переулка, который пересекал переулок Холодный. Там ее ждала та самая Перфильевна, уже сыгравшая сегодня очень гнусную роль в Асиной судьбе. Боярская прошептала ей на ухо, мол, переписчица едет в какую-то свою деревню, однако неведомо, врет ли, нет, за что купила, дескать, за то и продаю. После этого Перфильевна достала из кармана своей душегрейки пару золотых серег и вручила Боярской. Та схватила их дрожащими от жадности руками и, не прощаясь, бросилась в театр, спеша похвалиться перед прочими артистками (и прежде всего перед Маркизовой!) подарком «нового поклонника». То, что поклонника, ни нового, ни старого, никогда не существовало, значения не имело. Конечно, Боярская представления не имела, что подаренные ей серьги выдернуты из ушей одной из жертв широкопольских грабителей. Но даже если бы она и знала об этом, для нее мало что изменилось бы, потому что подгадить презренной переписчице и одновременно угодить душечке Марго было Боярской очень приятно и радостно. * * * Леха оказался прав: на послушника смотреть не стоило. Поношенная ряса болталась на его худощавом теле; длинные, до плеч, полуседые космы, такая же сивая борода, неопрятная повязка поперек лица… Единственный глаз он на Асю ни разу не поднял, ни словом приветственным не обмолвился. Хотя да, у него же обет молчания! Ася обернулась к Лехе, который намеревался подождать ее отъезда, однако Хромонога уже не было. Мелькнула его красная рубашка да и скрылась за поворотом. Ася нахмурилась. При виде послушника с его седыми патлами ей страшно захотелось задать Лехе один, а может, и не один вопрос, однако Леха, словно почуяв это, благоразумно сбежал, только пробормотал: – Асенька, ничего не бойся, все будет хорошо, дай Бог тебе счастья! Что за странные слова? Что за послушник такой странный?! Да и Спиря тоже явно был непрост. Хоть Леха и называл его парнем, черные волосы возчика круто присолила седина. Глаза с хищным прищуром, резкие складки у рта, морщины на лбу… На Асин взгляд, Спиря больше на разбойника смахивал, а вовсе не на кучера, который служил бы у такого почтенного господина, как Скурлатов. Но, похоже, дело свое он знал хорошо: лошади были ухоженны, бодры, нетерпеливо перебирали копытами, явно рвались показать свою удаль, а для начала, прежде чем сесть на козлы, Спиря похлопал каждую по шее и что-то пошептал на ухо. Ася заметила, что по спинам лошадок прошла дрожь, словно так уж сильно впечатлили их Спирины слова. Это внушало доверие. Ася слышала еще в детстве, будто многие деревенские колдуны умеют разговаривать с животиной, то ли с каждой на ее языке, то ли им ведом был некий общий язык, понимаемый любой скотинкой, от кошки до лихого скакуна. После Спириного шепотка кони с места набрали такую скорость, что Ася и ахнуть не успела, а конюшня, и улицы, и сам Нижград уже исчезли из виду. Ася сначала устроилась внутри повозки, однако рядом с ней на сиденье был водружен немаленький деревянный сундук, принадлежавший послушнику. Почему-то этот сундук нельзя было привязать на задах повозки, как делалось обычно, и на каждом повороте он съезжал со своего места и норовил ударить Асю в бок. В конце концов сражаться с сундуком надоело. Ася подобралась к Спире и заявила, что предпочитает сидеть на козлах, а с сундуком пусть управляется его хозяин. – Или, может, все-таки на задки этот шустрый ящик привязать? – предложила она напоследок. Спиря взглянул на послушника. Тот покачал головой. Спиря посмотрел на Асю и тоже покачал головой: – Сундук останется здесь. А ты давай перебирайся сюда, ежели хочешь. Только озябнешь на ветру… – Зато меня в бок ничто бить не будет, – буркнула Ася и поменялась местами с послушником. Перебираясь, невзначай схватилась за его плечо и почувствовала, насколько оно крепкое. А ведь по виду этого человека ну не травиной, так веткой перешибешь! Послушник вскинул на девушку единственный глаз. Глаз был карий и смотрел отнюдь не смиренно, а насмешливо. Ася нахмурилась. Спиря, конечно, знал, о чем говорил: здесь, на козлах, продувало насквозь! Сам-то он в своем зипуне и низко надвинутом на лоб картузе ветра словно не замечал, а Ася съежилась, обхватила плечи руками и подумала, что сундук, пожалуй, был меньшим злом. Но снова перебираться назад и при этом взглянуть на послушника было почему-то страшновато. Мысли, бестолковые, глупые, перепуганные мысли, и не менее глупые и бестолковые догадки мельтешили в голове, и не было среди них ни одной, которая могла бы успокоить. Стоило уцепиться за спасительное: «Этого не может быть!» – как вспоминались полуседые волосы, и сивая борода, и карий глаз, а главное – крепкие руки, вырвавшие ее из ухватистых лап кучера на Ошарской, и голос, окликнувший ее… «Нет, нет, этого не может быть!» – снова твердила Ася, как заклинание, но помогало это мало. Кто-то тронул ее за плечо. Обернувшись, увидела послушника, который протягивал ей попону. Раньше она лежала в глубине повозки, но Асе и в голову не пришло, что ее можно взять с собой, перемещаясь на козлы. Ася взяла попону, бросила взгляд на руки послушника, державшие ее. Рукава рясы почти закрывали их, но левый рукав немного задрался, и Ася увидела пальцы этого человека. – Ну зачем же, зачем же так… – слабо пробормотала Ася, с усилием сглатывая слезы, старательно не пуская их к глазам, хотя их, конечно, вышиб ветер, только ветер, а не что-то другое! – Чего это зачем? – удивился ничего не понявший Спиря. – Бери, бери, еще не меньше пяти верст впереди, а ты колотишься вся! Укутайся хорошенько. Послушник вернулся на сиденье, Ася – на козлы. Укутаться-то она укуталась, да толку с этого было мало: колотилась по-прежнему, если не сильнее. Только теперь дрожь била ее не от холода, а оттого, что один взгляд на левую руку послушника развеял все сомнения. Беспорядочная толкотня догадок и предположений сменилась недоумением, страхом, обидой – ну да, горькой обидой, это и заставляло ее дрожать. Больше всего обижалась Ася, конечно, на хитрована Леху, который врал ей – врал уже который день, вдобавок совершенно бесстыже. Знал, сколько горя и страданий она перенесла, но все же мучил ее неизвестностью. Но Леху, конечно, Ася напрасно винила: ведь и врал он, и вообще каждый свой коварный и лживый шаг совершал не сам по себе, а следуя советам своего «знакомца», который жил в Грузинском переулке. Весь этот маскарад, который наблюдает Ася, не имеет никакого смысла! Ведь Леха сам же примерял при ней эту сивую бороду и дурацкий парик, который вынужден был снять, потому что на нем «гречневик» не держался. Неужто он рассчитывал, что Ася об этом забыла? А послушник… неужто он думал, что Ася забыла, как и когда появился шрам на мизинце его левой руки? И неужели надеялся, что она не узнает его карие глаза – неважно, что второй был завязан! Ася сгорбилась, чуть ли не с головой уйдя в попону: знобило все сильнее. Спиря покосился, покачал головой, присвистнул, пошевелил вожжами – кони пошли резвей. Спросил ехидно: – Чего тебе не так? Чего губы надула? «А ведь и он все знает!» – подумала Ася и с трудом сдержала желание высказать в лицо и Спире, и этому… «послушнику» все, что думает о них. Только буркнула: – Твоя что за печаль?