— Хватит. Только последнюю рюмочку за помин души Сени Оборванцева. И все! Он взял бутылку и наполнил свою рюмку, после чего посмотрел на Францева и Кудеярова. — Не хотите? Павел покачал головой, и вдруг до него дошло: — Вы были знакомы с Оборванцевым? — спросил он удивленный. — Ну как знаком? Виделись, но особого знакомства не было. Да это давно было, может, он меня и не помнил вовсе. Просто у меня в давние времена была поклонница одна… Небедная женщина, скажем так… Она даже хотела, чтобы у нас с ней что-нибудь было. Вот Сеня у нее и работал водилой… А с женщиной той у меня ничего не вышло, во-первых… — Иван Андреевич задумался, — не помню даже почему, а во-вторых, мы с ней расходились во взглядах на жизнь. А потом она каким-то образом получила итальянский паспорт и укатила туда — не на Капри, но в Италию. А Сеня каким-то образом стал депутатом городского законодательного собрания… — У той вашей знакомой фамилия была случайно не Курицына? Карсавин кивнул и тут же залпом опустошил свою рюмку. Занюхал тыльной стороной ладони и выдохнул. После чего произнес слегка изменившимся голосом: — Жена Семена Оборванцева как раз дочка той самой дамы. Можно было бы сказать, что это совпадение, но это не совсем так. Поселок, как вы знаете, строился на кредитные средства, которые выделил банк покойного друга моего Ленечки Панютина… А банк ведь не мог вкладывать в бизнес собственные средства, а привлек инвестиции… Поскольку Леня тоже был знаком с той дамой… Если честно, то это он когда-то и познакомил меня с ней. Панютин позвонил ей в Милан, описал все красочно… Дамочка нашла деньги и поставила условие, что один из участков отойдет ей помимо доходов по инвестициям. — А почему вы прежде об этом не рассказывали? — удивился Николай. — А вы и не спрашивали. — А как ваша подруга Татьяна Курицына оказалась в Италии? — О, так вы все-таки знаете, о ком я говорил? — удивился Карсавин. — Она вышла замуж за какого то итальянского маразматика. Ей сорок, а ему за семьдесят. Она во Флоренции стояла в галерее Уффици и разглядывала картину «Крещение Христа»[8]. К ней подвалил какой-то пижон с крашеными волосами и говорит: «А у меня личный дизайнер одежды тоже Верроккьо». Как-то так они и познакомились. Потом вместе поехали в Милан, потом в Сан-Ремо на его виллу. Через какое-то время на своем «Феррари» разбился его единственный сын и наследник… А до того в море утонул единственный внук. Короче, там такой роман получается. «Сальто мортале»[9] просто отдыхает… Но Таня все время была рядом с несчастным старичком, в благодарность за это он на ней женился. — И тоже утонул? — догадалась Лена и посмотрела на мужа. Карсавин зачем-то тоже посмотрел на Францева. — Нет, он не утонул, потому что такое уже случилось в сюжете. Ее муж упал с лестницы… точнее, с площадки второго этажа в гостиной своей виллы. Присел на перила, и голова у него закружилась… Парик с головы слетел, и он затылком о мраморную столешницу ударился. Возраст все-таки, а он еще выпил полтора литра бароло[10]. Короче говоря, Таня Курицына была очень несчастна. А потом еще выяснилось, что после мужа остались большие долги — тут уж, как вы понимаете, настоящее горе для вдовы. Но я ее не видел уже лет двадцать пять. — С ее дочерью общаетесь? — Раза два, в самом начале их проживания здесь, она кивнула мне при встрече, а потом решила, что я не стою ее внимания. Писатель посмотрел на бутылку, но брать ее не стал. — И вот еще что, — продолжил он, — мне кажется, что дочь Курицыной была знакома с Эдуардом. Делаю такой вывод, потому что видел их в Ветрогорске. Они стояли и беседовали. И разговор длился достаточно долго. Я заскочил в магазин за чем-то горячительным, а они стояли метрах в пяти-шести от входа и беседовали. Расстояние между ними было менее метра. Незнакомые люди так не сближаются. В магазине я пробыл минут десять, вышел и посмотрел в их сторону: они продолжали о чем-то болтать. Разговор был спокойный, без эмоций и размахивания рук. Я сел в свой автомобиль и укатил… Карсавин протянул руку к бутылке, но Лена отодвинула ее. — Хотя, — вспомнил вдруг писатель, — не таким уж спокойным был разговор. Эдик был раздраженным, говорил что-то вроде того: «Побойся бога, Беата, ты при чем здесь? За что себе пять миллионов хапнула… За какую работу? Тебе все мало? Не вернешь бабки — твой муж узнает про все твои похождения…» — Так и сказал? — удивился Николай. — Не уверен, что передаю дословно, но очень близко к тексту. Причем повторю, когда я входил в магазин, он общался с ней спокойно, а когда вышел, то вот такое услышал. — Странно, — удивился Францев, — нам Оборванцева говорила, что с Эдуардом не знакома. — Но это ее дело, — ответил писатель, — однако теперь, когда нет в живых ни ее мужа, ни Эдуарда, то можно и задуматься. — А с Синицей вы знакомы? — спросил Францев. — С какой синицей? — не понял Иван Андреевич. — Синица Аркадий Борисович — известный бизнесмен. В былые времена авторитетом не был, но крутился рядом. — Не слышал никогда о таком, — признался Карсавин. — Скоро познакомитесь, — предупредил Кудеяров, — он приобрел бывший дом Дробышева и делает в нем ремонт: выкладывает ониксом пол. — Красиво жить не запретишь. У меня когда-то жирандоль была. Знаете, это такой фигурный канделябр с круговым расположением рожков для свечей. Так у него была подставка из оникса… В трудное время сдал его в антикварный магазин. Меня обманули, как водится, но тем не менее я потом месяц жил на эти деньги. А тут пол из оникса! И ведь всего-навсего Синица! Как там у Пушкина: «Спой мне песню, как синица тихо за морем жила…» — Пушкин ошибся, — вздохнула Нина, — в народной песне поется «За морем синичка не пышно жила». — Разве? — удивился писатель. — Странно слышать, что Пушкин ошибся. Потому что Пушкин — это наше все. Это сказал Аполлон Григорьев, потому что в Пушкине воплощение всего самобытного, особенного, что есть в русском народе и что отличает его сознание и образ жизни от других миров. Григорьев сказал «от других миров!». Потому что мы особый мир. Мы — другая планета! Карсавин обвел всех счастливым взглядом, после чего поднялся, вышел из-за стола, вздохнул и произнес устало: — Ладно, пойду я. А то начну болтать без умолку. А кому нравятся болтливые старики? — Оставайтесь, — попросила Нина. Но Иван Андреевич направился к выходу. И никто его не стал задерживать. Францев вышел проводить. Глава пятнадцатая Молча дошли до калитки. — Вы меня простите, — вдруг произнес Карсавин, — я действительно много пью. Вероятно, кому-то может казаться, что я спиваюсь. Но это не так. Я никогда не напиваюсь не только до состояния бесчувствия, но и до небольшого помутнения рассудка. Только до состояния подъема духа. Для меня это как сто грамм перед атакой. — Простите, но мне кажется, что на ста граммах вы не останавливаетесь. — У каждого ведь своя норма. Николай открыл калитку, выпустил писателя, шагнул следом и продолжил разговор: — Это ваше дело, конечно, но… Францев не договорил, потому что увидел на дороге собачку Елизаветы. — Лушка! Лушка! — позвал он. Собачка подбежала и стала крутиться возле ног Николая. — Только что отвел ее к дому вместе с хозяйкой. Странно, мне казалось, что собака не отходит от Лизы. — Может, что-то случилось? — предположил писатель. — Пойдем проверим, — произнес Францев. Но сказал это самому себе, никак не предполагая, что Иван Андреевич поспешит за ним. А тот не отставал да еще рассуждал на ходу. — Ничего случайного в мире нет. Один мой старый приятель сказал как-то, что случайность болтается как брелок на цепочке закономерностей… А может, закономерность болтается как брелок на цепочке случайностей — ничего не меняется. Точно уже не помню. На маленьком кусочке земли собрались разные незнакомые друг другу люди… Но это не так: они связаны между собой уже давно… Важно разобраться в этих связях… Слушать бредни подвыпившего старика не очень хотелось, но Николай терпел. Он даже ускорил шаг, ожидая, что Карсавин начнет задыхаться и замолчит. Но тот спешил за ним не отставая и все так же бубнил: — Убили Эдика, теперь вот Сеню Оборванцева, которого я помню безмолвным прибандиченным пацаном. Никто тогда даже предположить не мог, что молчаливый пацан этот станет депутатом, женится на дочке своей хозяйки… Францев остановился и обернулся, потому что Иван Андреевич немного отстал. — Когда Семен Ильич возил вашу знакомую Курицыну, существовала ли финансовая пирамида «Форвард»? — Не могу сказать. Наверняка не помню, но, скорее всего, ничего не слышал про нее. То есть про пирамиду. — А про мать Татьяны Курицыной слышали что-нибудь? — Не только слышал, но и видел ее пару раз. Суровая была женщина. — Да уж, — согласился Францев. — Встречались с ней? — догадался Карсавин. — Меня к ней Курицына водила. У матери был офис… то есть офис ее фирмы. Татьяна привезла меня туда, чтобы блеснуть передо мной своими возможностями, а заодно показать меня своей мамаше как возможного жениха. Я же тогда как раз приобретал известность и мог считаться приличной партией… Но дело в том, что я не собирался на ней жениться, да и вообще… Она мне не нравилась — это во-первых, о чем я не сказал сегодня. Да и потом у нее была дочка непонятно от кого, очень противная девочка, которая вышла замуж за целеустремленного бандита Оборванцева. А еще Татьяна говорила «волнительный» вместо «волнующий», считая, наверное, что так более изысканно звучит. — Сейчас многие так говорят, — напомнил Николай, — даже на телевидении. — Так безграмотность сейчас из всех щелей наружу лезет. Экономикой руководят воры и спекулянты, наукой — недоучки и компиляторы, культурой — извращенцы и бездарности, армией… — Мы пришли, — прервал писателя Францев и показал на незатворенную калитку. Собачка проскочила во двор и бросилась к крыльцу.