Уже на подходе к дому я почувствовала, как в кармане вибрирует телефон. На дисплее снова высветилось слово, от которого по моему телу побежала дрожь. Мама. В любой другой день я по привычке проигнорировала бы звонок, но сегодня, после того, как я узнала, что случилось с мамой Коли, я не смогла убрать телефон в карман и позволить ему вибрировать там до тех пор, пока у мамы не кончится терпение. Сегодня что-то во мне изменилось, и я приняла звонок. — Алло, — с наигранной уверенностью в голосе произнесла я. — Надя! Я уж думала, ты никогда не соизволишь ответить, — в голосе мамы прозвучало обвинение. Впрочем, как и всегда в разговоре со мной. — Что-то случилось? — спросила я, не обращая внимания на укор родительницы. — Если ты забыла, завтра у дедушки Льва поминки. Думала, ты захочешь приехать, — напомнила мама. Было в ее тоне что-то еще. Нечто знакомое и очень привычное мне. Умение натягивать маску не только на лицо, но и на голос. Будто мама хотела звучать грубо и равнодушно намеренно, чтобы я, не дай Бог, не подумала, что нужна ей. Нашим взаимным обидам слишком много лет. — Я приеду, — неожиданно для самой себя согласилась я. — Приедешь? — голос мамы дрогнул, и на миг я услышала ее настоящую — уставшую от всего, что между нами происходило в последние десять лет. — Да. Если найду, как добраться, — пробормотала я скорее себе, чем маме. — От Москвы всего два часа ехать, — напомнила мама, даже не скрывая обиды за то, что, поселившись в Москве, я совершенно перестала навещать родных. — Я не в Москве, — коротко ответила я, и, прежде чем мама начнет задавать вопросы, поспешила закончить разговор: До завтра. * * * Добраться из Булкина до моего родного городка, который был меньше самого Булкина в два раза, оказалось сложнее, чем я думала. Мне пришлось трястись на поезде до Тулы, а оттуда на дряхлом автобусе до конечной остановки. На сердце скребли кошки от одной мысли, что я снова могла бы жить так. Нет, я ни за что не вернусь в эту дыру. Хотя, вспоминая город, в котором я родилась, хочется отдать должное Булкину. Возможно, он не так уж плох и бесперспективен. От автобусной остановки до калитки дома, в котором я выросла, было минут двадцать пешком, и я в очередной раз послала мысленное проклятье Тому Форду за то, что его чудесная обувь не приспособлена для путешествий по русской глубинке. — Ого, какие люди! — воскликнула Софа, встречая меня на крыльце. Глядя на сестру через прутья калитки, я натянуто улыбнулась. Подергала дверь, но та не поддалась. Я сунула руку через прутья, чтобы нашарить крючок, на который всегда запиралась калитка, но замерзшие пальцы никак не могли нашарить нужный гвоздик. Смеясь, Софа натянула галоши и прошлепала по влажной зебетонированной дорожке к калитке. Ловко щелкнув пальцами по замку, она отворила дверь, а я с удивлением уставилась на замок, которого раньше не было. — Ну и лицо ты сделала, — младшая сестра хохотнула и, кивнув мне, направилась к дому. Мне ничего не оставалось, как взять себя в руки и последовать за ней. В доме тоже многое изменилось. На бревенчатых стенах появилась обшивка, а на ней милые светлые обои. Старые окна сменились на стеклопакеты, и только наличники остались на месте, хоть и украсились более яркой краской. В комнатах стало светлее, просторнее, словно вместе с моим уходом из дома ушла и большая часть хлама. Мама с сестрой поставили новую мебель — старомодную, но удобную, приобрели большой телевизор и холодильник. В основной комнате появился письменный стол и много мальчишеских игрушек. Младшему ребенку Софы — сыну Славику — было три или четыре, я не особо следила за его взрослением. Но возраст старшей племянницы Стаси я знала хорошо, потому что в тот год, когда она родилась, я уехала из дома, и было это десять лет назад. На мгновение меня унесло в воспоминания. Мне вот-вот исполнится восемнадцать, и я собираюсь сбежать в Москву тайно, ведь мама запретила мне покидать дом. Даже зная, как сильно я хочу стать известным дизайнером, мама решила поставить крест на моей карьере. — Софа беременна, Надя, — сказала мне мама в тот день, когда я начала вслух говорить о желании перебраться в Москву для учебы, — Ты не можешь уехать. Тебе нужно работать, чтобы помогать сестре растить ребенка. Весь мой мир тогда перевернулся с ног на голову. Глупая шестнадцатилетняя Софа залетела от еще более глупого мальчишки, след которого тут же простыл, а я должна за это поплатиться своими мечтами? Остаться в деревне и работать дояркой, чтобы покупать памперсы чужому ребенку? А я как же? Меня кто-то спросил? Не дожидаясь, когда сестра разродится, я написала прощальное письмо и, прихватив все, что накопила, сбежала в Москву. Уже оттуда я скинула маме сообщение, что добралась хорошо и сняла комнату в коммуналке у женщины, которая до этого сдавала жилье моей деревенской знакомой. Мы с мамой редко созванивались и вообще делали это только для того, чтобы убедиться, что мы живы и продолжаем как-то сводить концы с концами. Я не знала, как растет Софина дочка, а мама не знала, как я ночами работаю то посудомойкой, то уборщицей, пока днем учусь. Мама не знала, сколько счастья я испытала, когда смогла устроиться швеей в ателье, где после работы оставалась за машинкой создавать свою уникальную одежду. Мама не знает, как я смогла пробиться и стать личной помощницей дизайнера в Доме Моды, где познакомилась с Кристиной Бондюжкиной, которая с тех пор выросла до Крисси Бонд — известной во всем мире модели. Мама не знает, как меня сбил на своем мерседесе очень богатый Антон Лаптев и этим перевернул всю мою жизнь. Мама не знает, что я живу в шикарных условиях и вот-вот выйду замуж. И еще мама не знает, что волей гадюки Гелы я оказалась в Булкине, где в моем сердце впервые за долгие годы усердной работы появились давно забытые чувства — теплые, нежные. Мучительно нежные. Боже, еще никогда я не думала, что мой любимый цвет глаз — голубой. Как я не замечала раньше, каким красивым лицом обладают голубоглазые люди. Почему я вообще снова думаю о Коле? Каждую минуту с тех пор, как он усадил меня на свои колени и потребовал принять решение, я борюсь сама с собой. Одна половина утверждает, что я все сделала правильно, но вторая… Мечется и воет бурей от того, что я совершила, возможно, самую большую ошибку в своей жизни. Мама ничего не знает. — Привет, — тихо произнесла я, заглядывая на кухню, где мама склонилась над духовкой с противнем, полным пышащих жаром пирожков. Мама обернулась на меня, и я не сдержала легкой улыбки, увидев ее светлые голубые глаза. Надо же, никогда раньше не замечала, что у нее именно такие глаза — бледно-голубые с более темной окантовкой по краю радужки. — Привет, Надежда, — коротко ответила она и, поставив горячий противень на деревянную доску, отерла руки о фартук. — Есть будешь? — Сначала схожу к деду, — я покачала головой, стараясь не поддаваться чарам ароматных пирожков. — Возьми Софу с собой. На кладбище вход перенесли, сама не найдешь, — посоветовала мама, даже не интересуясь, как у меня дела. Я кивнула и вышла из кухни. Пока мы с сестрой шлепали по дороге, занесенной первым снегом, я мысленно благодарила Софу за то, что она отказалась меня сопровождать, если я не переодену ботильоны на более удобные утепленные резиновые сапоги. На каблуках здесь я не прошла бы. И в самом деле, как же, оказывается, хорош Булкин, если сравнивать его с деревней, а не с Москвой. — Ты все еще одна? — спросила Софа, сбавляя темп и ровняясь со мной. — Нет, — ответила я, подумав об Антоне. — Влюблена? — Не знаю, — после этого вопроса в голове всплыл образ улыбчивого физрука, и я раздраженно тряхнула головой. — Как это? Разве не ты в детстве мечтала замуж по любви? — сестра усмехнулась, — Желательно за Леонардо Ди Каприо. — А ты мечтала растить двоих детей в одиночку? — огрызнулась я, останавливаясь. Софа поджала губы и посмотрела на меня разочарованно. — Вообще-то у меня Паша есть. Он на вахте в Норильске. Паша — это отец ее второго ребенка. Я резко выдохнула, и из моего рта вырвалось облачко пара. Сестра просто подшучивала надо мной, а я сорвалась и нагрубила. — Прости, не знаю, что на меня нашло, — я отвела взгляд, и сестра, пожав плечами, ответила: — Ты всегда была такая. — Какая? — я нахмурилась, ожидая нелестной характеристики. — Жесткая, — коротко произнесла Софа, — Я в детстве обижалась. Думала, что ты меня ненавидишь. А потом поняла, что ты просто копируешь маму. Софа замолчала, засмотревшись на очертания церкви, едва виднеющейся за падающим снегом. И я молчала тоже, осознавая, что сестра сейчас произнесла то, что я никак не могла понять в себе все эти годы — я веду себя как мама. Я всегда винила ее за строгость и равнодушие, но я сама всем своим видом отталкиваю тех, кто ко мне тянется. Я делаю больно. Но хочу ли я этого внутри? — Я никогда не испытывала ненависти к тебе, — призналась я, не глядя на сестру. Мне нравилось возиться с маленькой Софочкой. Нравилось шить одежки ее куклам из тряпья, которое отдавала нам мама. Нравилось учить ее кататься на велосипеде, чтобы вдвоем ездить к дедушке на другой конец деревни. Мы обе росли без отцов. Мой умер, когда я еще не родилась. Отец Софы жил с нами какое-то время, а потом ушел за бутылкой и больше не вернулся. Мама говорила, что соседи видели, как он уезжает. А мы только радовались, что он уехал и молились, чтобы он не возвращался. Без него у мамы было меньше синяков и чаще случалось хорошее настроение. Уже позже мы узнали, что отчим уехал, потому что по пути в магазинчик столкнулся с нашим дедушкой Львом Валенкиным — известным в районе кузнецом. Дед был тот еще кремень и, увидев, что мамин забулдыга пошел за очередной порцией водки, стал читать нотации и угрожать расправой за то, что отчим поколачивал маму. И тот не сдержался и ударил деда. А потом еще несколько раз, пока старик не упал. Дед не поднялся. С тех пор я стала ненавидеть это место гораздо больше. — Мама любит тебя. И она очень беспокоится. Постарайся быть помягче, — произнесла сестра, все еще любуясь местностью. — Она не простила меня за то, что я уехала тогда. — Это ты не простила ее, — возразила Софа, — Все еще думаешь, что она хотела повесить на тебя мою Стасю? Я промолчала, подтверждая догадки сестры. — Мама просто боялась тебя отпускать. Одну в Москву. Она не хотела, чтобы тебе там было тяжело. Ей было бы спокойнее, если бы ты была рядом, — ровным тоном поведала Софа, — А Стасю мы сами подняли. Да, мама много работала. Потом и я много работала. Но нам не нужны были деньги, Надь. Нам хватило бы твоей поддержки. В голосе Софы ясно слышался укор за то, что все эти десять лет я сознательно отдалялась от семьи, не желая иметь с ними ничего общего. И только сейчас, стоя рядом с девчонкой, с которой мы устраивали импровизированные концерты с хитами Бритни Спирс, я ощутила, как много я потеряла. Как много я не позволяла себе прочувствовать. Я отталкивала абсолютно все чувства: жалость, разочарование, страх, ненависть, прощение, нежность и даже любовь. Я так хотела верить в то, что не нужна маме. Ведь так было легче мне самой. — Прости меня, —шепнула я и расплакалась, даже не ругая себя за то, что слишком часто плачу в последнее время. Софа пустила слезу следом за мной. Усмехнувшись сквозь слезы, она притянула меня к себе за пояс пальто и крепко обняла. В этот момент я поняла, как устала быть все время собранной, закрытой, жесткой. И как хорошо иногда просто поплакать на родном плече. * * * Я провела дома пару дней. Мне не все давалось легко. Я все еще много хмурилась и фырчала, но мамин взгляд — полный нежности и благодарности — только подтверждал слова сестры. Я правда нужна была им обеим. И, хоть мама и оставалась строгой и немногословной, ее глаза показывали сокрытое внутри.