– Об очевидном. Жена намного старше его по званию. Она не хотела, чтобы Газ подумал, что она требует от него каких-то услуг, поэтому поговорила со мной. Мне эта идея понравилась, и я попросил его об этом. «Ну вот, наконец-то», – подумал Тревор. Ложь произнесена. Белую, черную или в крапинку, но он ее озвучил, как его и просили. Ему не хотелось думать, что этот факт может рассказать что-то о нем самом или о его отношениях с женой. – Почему? – задал следующий вопрос Линли. – Я вам только что объяснил. – Инспектор не спрашивает о том, почему вы об этом попросили, – пояснила Хейверс. – Он хочет знать, почему вы и ваша жена решили, что за вашим сыном надо следить. По-видимому, вас что-то беспокоило? – Я бы назвал это осторожностью, а не беспокойством. Финн всегда был трудным ребенком, и внутренний голос подсказал его маме, что у него могут быть сложности в Ладлоу, где ему придется жить в условиях абсолютной свободы, которой до этого у него не было. Она просто пыталась структурировать его свободное время. – В его возрасте, – сказал Томас, – это обречено на провал. – Что? – Инспектор имеет в виду, – еще раз объяснила Хейверс, – что большинство юношей в возрасте Финна не согласились бы с тем, что их мать или сама занимается их свободным временем, или дает поручение другим людям следовать за ними тенью. – Ничего подобного Газ не делал. Он просто приглядывал за ним. – Дрюитт тоже должен был «просто приглядывать» за Финном? – спросил Линли. Тревору не нравилось, что полицейские постоянно меняют направление беседы. Ему казалось, что они перебрасываются им, как теннисным мячиком. – И эту хрень вы сегодня утром сказали сыну? – спросил он, стараясь вернуть себе контроль над разговором. – О том, что у Дрюитта были «сомнения» относительно мальчика, или что там еще? Откуда бы ни пришла вам в голову эта идея – это полная чушь. – Что именно? То, что у мистера Дрюитта были сомнения относительно вашего сына, или то, что мистер Дрюитт стал их открыто высказывать? – И то и другое. Финн – хороший парень. И ничего другого о нем вы ни от кого не услышите. – Но, по всей видимости, мистер Дрюитт хотел сказать вам именно «другое», – произнесла Хейверс. – Нам говорили, что он пытался связаться с вами и узнавал, как это можно сделать. – С нами он так и не связался и так ничего и не сказал – не знаю уж, о чем именно идет речь, но полагаю, что вы имеете в виду эти его «сомнения», которые он пытался, или был не прочь, разрешить. Наверное, что-то убедило его не делать этого. – Вот мы и пытаемся разобраться с этим «чем-то», – задумчиво кивнул Линли. – А поконкретнее? – А поконкретнее получилось так, что мистер Дрюитт умер, не успев поговорить с вами, – пояснил Линли. – А смерть – это одна из тех вещей, – добавила сержант Хейверс, – которые очень интересуют копов, чепуха это, по вашему мнению, или нет. Мач-Уэнлок, Шропшир Кардью-Холл открывался для ежедневных посещений только первого июня, так что Динь знала, что ее появления никто не ожидает, что ее вполне устраивало. Не ожидает и, если ей повезет, не заметит или не обратит внимания. Она была не совсем уверена, почему ей хочется, чтобы ее приезд остался именно таким. Она просто чувствовала это всем своим существом, которое находилось в состоянии то ли жуткого напряжения, то ли тяжелой болезни. Правда, для этого существовало достаточно причин. Для нее Холл и его окрестности всегда были чем-то особенным, потому что именно здесь и чуть дальше, в Мач-Уэнлоке, началось ее увлекательное путешествие в мир секса, в которое она погрузилась, как только у нее появилась такая возможность. Динь достаточно долго убеждала себя, что впервые сделала это шутки ради, чтобы было что рассказать подругам, и потому, что испытала реальную необходимость. Но правда заключалась в том, что не в этом были главные причины. Все дело было в том, что она вообще не знала, почему сделала это, – ей тогда казалось, что это выглядит как плевок в рожу мужикам, а это было именно то, чего ей хотелось больше всего на свете. А почему ей хочется плюнуть, более того – укусить, расцарапать, ударить в тот самый момент, когда кто-то овладевает ее телом?.. Вот именно это ей и необходимо выяснить, потому что, помимо всего прочего, этот эксперимент с траханьем, который она проводит вот уже многие годы, должен наконец чем-то закончиться. Поэтому, посетив две лекции, как она и обещала Грете Йейтс, Динь села на автобус, который должен был довезти ее до окрестностей Кардью-Холла. Она полагала, что ее Ма сейчас находится в громадной старинной кухне, где готовит порцию за порцией фирменных джемов и чатни Кардью-Холла, которые потом будут предлагаться туристам после их посещения дома. Ее отчим тоже должен быть занят проверкой ламп в местах общего пользования, поисками грязи, оставленной работниками, еженедельно убиравшими дом, и полировкой мебели. Если она постарается, чтобы ее не услышали и не увидели, то сможет сделать все, что захочет, – у нее будет время и для поисков, и для размышлений, и для медитации. Динь понадобилось минут двадцать, чтобы добраться от остановки автобуса до самого здания. Здесь она увидела, что все вокруг него цветет – сады и клумбы купаются в ярких красках, от желтых примул в цветочных бордюрах до пурпурных ирисов, которые, разбросанные повсюду, смягчали эффект каменных стен. С подъездной аллеи она увидела черепичную крышу церкви Святого Иакова, которая являлась не только приходской, но и домовой церковью владельцев Кардью-Холла. Именно здесь предки Динь, набитые деньгами, царственно кивали своим нищим вассалам, безмятежно проплывая по проходу к своей личной церковной скамье. На ней все еще была прикреплена табличка с ее фамилией. Но не Дональдсон, конечно, потому что фамилия, о которой идет речь, принадлежала ее матери, а не отцу. Эта мысль заставила Динь остановиться – ее отец. Не его фамилия, а сам факт его наличия. С этим была связана еще какая-то мысль, прятавшаяся где-то в глубинах ее сознания. Глядя на церковную колокольню, девушка заколебалась, словно пыталась что-то вспомнить. Но ощутила только пустоту, сопровождаемую легкой дрожью, которая обозначала… страх? Да, это был именно страх. Динь решила, что ей надо прекратить рассматривать эту церковь, хотя, когда она сделала это, зайдя за угол здания, являвшегося ее домом, ничего не изменилось. Динь прошла на задний двор, к двери, ведущей в подвал, до которой можно было добраться по такой старой каменной лестнице, что ноги, ходившие по ее ступенькам в течение сотен лет, оставили на них глубокие следы. Зайдя внутрь, Дин оказалась в длинном, вымощенном камнем коридоре, тускло освещенном свисающими на проводах лампами. Место отличалось влажностью, паутиной и пылью настолько обильной, что стропила выглядели скорее серыми, – тогда как если провести по ним пальцем, они становились черными, потому что были сделаны из английского дуба, поднятого с древних утонувших кораблей. Этот коридор вел в обширное подбрюшье Кардью-Холла, в его рабочие внутренности. Публика никогда не ходила сюда, поскольку здесь располагались кухня, кладовая, буфетная, помещение для мытья посуды, винный погреб, погреб для хранения овощей и прачечная, в которой работали «девушки, рожденные быть прислугой» – как их называли в те времена, – с руками, разъеденными мылом. Динь остановилась в полутьме и прислушалась. Где-то работало радио, а это значило, что ее мать на кухне, как она и ожидала. До нее донесся аромат приготавливаемых фруктов. Это было здорово, потому что такая готовка требовала от матери предельного внимания и она никак не могла оказаться на пути у Динь. Потом девушка услышала голос отчима. тот тоже был на кухне, чего Динь никак не ожидала, и говорил то ли с ее матерью, то ли по мобильнику. Звуки его голоса произвели на нее – ну почему так всегда получается? почему? – свой обычный эффект. Сначала она вся покрылась мурашками. А потом ощутила ярость. Динь не могла понять, почему так реагирует на Стивена, который всегда был с ней добр, – она смертельно устала от того, что не понимает вещей, которые обязана понять, если только хочет распрощаться с той жизнью, которую сейчас ведет. А она сейчас действительно хочет с ней распрощаться, поскольку то, что произошло между ней и Джеком Корхоненом, заставило ее резко остановиться – она впервые переспала с мужчиной, который годился ей в отцы. Именно мысль об отце заставила Динь пройти к лестнице, расположенной в самом конце коридора, которая должна была привести ее к обитой зеленым сукном двери. Сейчас сукно было настолько потрепанным, что, казалось, его покусали сотни мышей, и, возможно, так оно и было, поскольку что может быть лучше сукна для вьющей гнездо мыши? Ни для кого не было секретом, что в Кардью-Холле было множество мышиных гнезд, так же как и птичьих гнезд в его трубах. И вот прямо здесь, совершенно неожиданно, Динь вспомнила о гнезде из волос, из которого торчал его член, но почему это было так важно и почему она никак не могла посмотреть на него, и почему она заставляла себя раз за разом дотрагиваться до него, брать его в рот, как будто он этого хотел, а разве он действительно не хотел этого, разве все они не хотят именно этого, и разве все это не заканчивается всегда одним и тем же: членом и тем, что с ним делают и поэтому боже боже боже да что же с ней такое?… Прежде чем Динь сообразила, что происходит, она уже поднялась по ступенькам и прошла в глубь дома, а потом – вверх по следующей лестнице, стены которой были отделаны панелями; на них в тусклом свете, падающем из окон на лестничной площадке, висели пыльные портреты безымянных предков. А потом Динь увидела перед собой полный теней коридор, тоже отделанный деревянными панелями, и вот она уже стоит перед широкой дверью. Дверь, как и всегда, закрыта, потому что никто не хочет в нее заходить, поскольку никто не хочет вспоминать, хотя она и не может сказать точно, что именно они не хотят вспоминать. Но, чувствуя мурашки по всему телу и дрожь в руках, Динь знает, что должна зайти внутрь. Она знает, где находится ключ. Сейчас ей пришло в голову, что она всегда это знала, потому что перед глазами у нее стоит картина, на которой она сидит, скорчившись, в тени и – уже после того, как приехала и уехала полиция – смотрит, как ее мать запирает дверь и кладет ключ на трехсекционный шкаф, такой высокий, что она еле до него дотягивается, и Динь, конечно, так никогда его и не нашла бы, если б не видела этого, но она видела из своего убежища, куда убрали ключ, и то, что за все это время ее Ма не проронила ни слезинки, ни одной слезинки, и что же такое с ней случилось?.. Трехсекционный шкаф все еще здесь. В Кардью-Холле никогда ничего не передвигают, а такую громаду не передвинут ни за что на свете. Но миниатюрная Динь не может добраться до его верха. Ей надо на что-то встать, поэтому она идет в комнату Ма и отчима и берет оттуда один из тех древних стульев – с резными узорами и аккуратнейшими швами, – которые люди с большими надеждами возят на блошиные рынки лишь для того, чтобы с сожалением узнать, что красная цена им не больше двадцати пяти фунтов. Динь волоком притащила стул в коридор и поставила возле шкафа. Теперь она оказалась достаточно высоко и стала шарить рукой по крышке в пыли и саже, у краев и в самой середине, пока наконец не нашла ключ. Когда девушка слезла со стула и подошла к двери с ключом в руках, ей показалось, что она сейчас описается от страха. Она должна это сделать. Потому что теперь она поняла: что бы ни скрывалось за дверью, это что-то ужасное, и ей необходимо узнать, что это такое, потому что ей показалось, что это единственная вещь, которая может объяснить ей, почему она такая, какая есть, и почему она останется такой, если не откроет дверь и не войдет в комнату, расположенную за ней… Ключ обжигал ей ладонь. Тогда Динь поспешно вставила его в замок и повернула. Ее сердце громко колотилось, поэтому она остановилась на пороге и крепко зажмурила глаза, но не для того, чтобы ничего не увидеть, а для того, чтобы по щекам не полились слезы. «Это глупо, – подумала она про себя. – Это всего лишь комната. И что я ожидаю увидеть внутри? Пляшущие скелеты? Джека Потрошителя? Полтергейст, двигающий мебель?» Она должна это сделать. Динь распахнула дверь. Хотя ее конечности тряслись так, что она сомневалась, что сможет сделать хоть шаг, она его сделала. Глаза открыты, руки прижаты к телу, ноги поднимаются и опускаются на поцарапанный пол, а потом на старый персидский ковер… Динь увидела, что перед ней обычная спальня, только вся покрытая пылью из-за того, что ею давно не пользовались. Спальне не хватало свежего воздуха, пылесоса и влажной уборки. В комнате было темно, поскольку тяжелые шторы были задернуты, но Динь смогла рассмотреть контуры мебели. Ее дыхание стало чаще, когда она увидела комод, тяжелое кресло, изысканно украшенный шкаф, кровать с четырьмя столбами по углам, туалетный столик, и неожиданно для себя Динь поняла, что ей нельзя было заходить в эту комнату, но она в нее вошла, и почему… почему именно сейчас, и вот теперь она вспомнила собаку, а разве собака была? Да, собака была, но разве в комнате? Нет, не в комнате, но собака была наверху, где ей нельзя было находиться, и она прижалась к полу, как научил ее отец, а когда Динь подошла к ней и попыталась ее увести, потому что никому не разрешалось беспокоить отца, когда он был в этой комнате, собака оскалилась, чего никогда не делала, потому что знала, что скалиться нельзя, а потом заскулила, и поэтому Динь открыла дверь, потому что поняла, что собака хочет, нет, ей необходимо войти внутрь этой комнаты так же, как и ей самой, но что с ней было, что было с этой комнатой? – Динь! Боже мой! Недаром мне показалось, что что-то двигают… Динь резко обернулась. В дверях стояла ее мама, прижав пальцы к губам и с таким выражением лица, что Динь сразу же поняла, что там, в глубине ее сознания, действительно что-то прячется. – Ты меня так испугала, – сказала женщина, протягивая ей руку. – Что ты здесь делаешь? Выходи. Да! Жест. Слова, сопровождаемые этим жестом. «Что ты здесь делаешь выходи» – и Динь вспомнила. Все и сразу. – Это не был несчастный случай, – сказала она. – Это ты мне так сказала. Ты сказала, что он работал по дому и что-то там случилось с электричеством из-за провода. Это действительно был провод, и ты решила, что я поверю… Неожиданно Динь показалось, что вместе с этими словами из нее вытекает какая-то смертельная субстанция, в которой утонут и она, и мать. – Ты мне лгала! – закричала она. – Ты лгала, лгала, лгала – и продолжаешь лгать! – Динь, выйди отсюда. Сейчас же. Пожалуйста. А потом, позади матери, Динь увидела в дверях своего отчима, и ей мгновенно стало гораздо хуже, потому что она помнила что он был другом ее отца его школьным другом его лучшим другом и он тоже был здесь сразу же после того как все произошло, а почему он здесь был? Что он здесь делал? Почему он пришел? – Вы убили его! – закричала Динь. – Я помню! Он был… – Она оглянулась вокруг и нашла, и указала пальцем на один из двух столбов в изножье кровати. Они были массивными и вырезанными из того же самого тяжелого и крепкого дуба из которого был сделан почти весь дом и именно на одном из них он повесился. – Шнур… тот шнур… он был у него вокруг шеи, и он был… Мам, он был голым и мертвым. Тогда ее мать сама вошла в комнату. – Стивен, позволь, я сама с этим разберусь, – сказала она мужу через плечо. – Позволь мне… – Соврать, – всхлипнула Динь. – «Стивен, позволь мне соврать» – вот что ты хочешь сказать. Стивен, позволь мне соврать, позволь мне сказать ей кое-что, чтобы она даже не поняла, что я сделала, что мы сделали потому что это сделали вы вдвоем вы оба спланировали это вы хотели быть вместе так ведь и… – Прекрати! Стивен, ради всего святого, уйди! – Она должна знать, что произошло, – сказал отчим Динь. – Хорошо. Я это уже поняла А теперь иди! Динь, выйди из комнаты. Конечно, конечно… Она выйдет. Сделав это, Динь проскользнула мимо матери и отчима, бросилась по коридору в сторону широкой лестницы, которая вывела ее в главный холл, и дальше, к входной двери, и наконец оказалась на свежем воздухе, и только за спиной у нее раздавались крики матери «Стой!», «Стой!», «Остановись!», но она ее не послушалась, просто не стала, и вот уже церковь с кладбищем, а дорога… дорога идет в противоположном направлении, и ей надо немедленно на нее попасть, потому что на ней она найдет автобус, который отвезет ее… – Он убил себя, Дена! Он не хотел… Это был несчастный случай. Но он убил себя. – Ты врешь, потому что ты всегда это делаешь, – Динь резко развернулась к матери, – врешь, врешь, врешь, и я тебя ненавижу! Но она уже знала, что никуда больше не побежит. Девушка опустилась на нескошенную траву возле такого старого памятника, что на нем уже ничего нельзя было рассмотреть, и лишь само его существование указывало на то, что под ним покоится кто-то давным-давно позабытый. Она не стала сопротивляться, когда мать подошла к ней. А когда мать села рядом, она не попыталась отодвинуться. Мать заговорила не сразу, словно чего-то ждала. Динь решила, что она или набирается смелости, или старается успокоиться. – Динь, тебе тогда еще и четырех лет не было, – начала она наконец. – Я ничего не могла тебе сказать, потому что не существует способа объяснить четырехлетней малышке, что ее папа делал в той комнате и что то, что он делал, убило его. Ты бы ни за что не смогла понять, что он использовал эту комнату для… что когда ему хотелось… В общем, это был аутоэротизм[193]. Вот так он умер. Ты знаешь, что это такое? Наверняка, потому что в твои годы дети знают многое из того, что они никогда бы не знали раньше, до этого проклятого века информации. Я не знала, чем он там занимался. Все, что я знала, это то, что нам нельзя было входить в эту комнату, когда дверь была закрыта, потому что, как он говорил, «ему хотелось почитать, и он хотел бы, чтобы его хоть на час оставили в покое». Немножко времени на расслабление. Еще раньше, до того как ты родилась, я поймала его за этим делом, но не в той комнате, потому что это было еще до того, как я унаследовала дом. Он сказал тогда, что прочитал об этом в одном из романов и ему стало интересно, но он сделал это всего один раз – и сразу понял, насколько это опасно. Он поклялся, что ничего подобного больше не повторится. Конечно, твой отец лгал, потому что это обычное человеческое состояние. В этом ты права, Динь, – люди лгут. И я тоже лгала тебе, поскольку не знала, как объяснить четырехлетней крохе, которая только что наткнулась на своего мертвого, голого повешенного папу, что он сделал это сам, потому что хотел… потому что ему было необходимо… что речь шла только о нем и о его удовольствии и он совсем не думал в тот момент о нас. И вот субботним вечером он висит на столбе со шнуром на шее, с искаженным лицом и глазами, глазами… да, ты абсолютно права, я ничего не сказала тебе, потому что совсем не хотела, чтобы ты запомнила только то, как он умер, а не то, что привело его к такой смерти. Рукой Динь зажала себе рот. Ее мать давно уже плакала. Сама же девушка видела прошлое как ряд образов, прятавшихся так глубоко в ее подсознании, что ей не верилось, что все это было в действительности: полицейские в форме; кто-то несущий… что? медицинский мешок?.. фигуры людей, двигающиеся по коридору; черное одеяние священника; тележка, катящаяся по коридору; длинный черный мешок, застегнутый на молнию; собака, лающая на входящих и на все происходящее; плачущая мать; вопросы и ответы; женщина, которая вошла в ее комнату и присела на край кровати. Она ведь, кажется, была педиатром и сказала кому-то через плечо: «Такой маленький ребенок». А потом обратилась к Динь: «Давай-ка посмотрим, чем я могу тебе помочь, милая…» «Ведь все это был просто кошмар, правда, от которого я в ужасе проснулась, а если засну еще раз, то проснусь так, как будто ничего и не было». Динь поняла. Не почему ее отец сделал это и не почему ее мать лгала ей все эти годы, но почему сама она выбрала тот путь, который выбрала, тот, который ничего ей не давал и никогда не даст, до тех пор пока она будет его придерживаться.