Волна ревности поднялась из глубины души, подзуживая на агрессивные действия. – Ты обещал рассказать, чем все закончится… – тихо произнесли голосом Ники из темного угла комнаты. Эмоции мигом унялись, сменившись толикой вины и признательности. А привыкший к полумраку взгляд выхватил силуэт девушки, сидящей в кресле. Я молча потянулся за одеждой. – Конечно, мы можем и дальше жить в больнице. Сойдем за пациентов, – последовал на мое молчание горький смешок. – Но как долго нам скрываться? Дома ее ждала полиция, равно как и меня. Мачеха и сестра находились под охраной, но всякий раз задаваясь вопросом – а достаточно ли та надежна, чтобы противостоять возможностям имперского клана, Ника не могла не загонять себя в ловушку бесконечных сомнений и переживаний. И даже если защиты достаточно, то сколько им с нею жить? Раньше она задавала эти вопросы себе. Сегодня не выдержала и спросила меня. Вопросы и рассуждения продолжались все то время, пока я одевался. Иногда она срывалась на обвинения, иногда сама выступала мне адвокатом, защищая, убеждая себя, что иначе быть не могло. Под конец винила во всем себя лично, запутавшись в причинах и следствиях. Все эмоции, до того скрывавшиеся в ней, сжатые самообладанием и волей до огромного напряжения, сейчас рванули вовне, обращенные в слова, тон голоса и тихий плач. – Пойдем, – завершив одеваться, протянул я к ней открытую ладонь. – Куда? – тихо и бесцветно спросила Ника. Еще немного – и что-то определенно надломилось бы внутри нее. – Завершать. – Я был доброжелателен и уверен. И мне поверили и не сломались. Суматоха, вызов машин, организация передвижения по городу, который в одночасье перестал быть дружелюбным и открытым, заняли около часа времени. Но уже на исходе восьмого часа вечера мы стояли подле пустыря на Воскресенской улице – полкилометра в длину и полторы сотни метров в ширину ценнейшей земли в самом центре города, без единой постройки на ней. За двадцать лет, прошедших со времен падения рода Борецких, пустырь успел разрастись кустарником, черные ветви которого выглядывали из-под снега. Более ничего не росло на мертвой земле. Разве что рекламные баннеры вдоль дороги, сорняками возникающие на каждом незанятом пятачке столицы, пятнали своим присутствием усыпальницу и одно из последних напоминаний о великом роде Борецких, башня которых стояла тут – и была уничтожена, срыта до фундамента так, что ныне в ровном заснеженном рельефе не видно и напоминания о былом. Рядом сжал ладони в кулаки Пашка – он тоже был тут. Нельзя неуважительно, не спросив хозяина, явиться на его территорию. Я это понимал, а вот владельцы рекламных конструкций и даже пара отчаянных людей, оставивших на чужой земле металлические гаражи, – нет. Пашка резко дернул ладонью, и порыв вечернего ветра резко взвыл до штормовых высот и обрушился на никем не званный самострой. В рев ветра вплелись стон металла и тревожное гудение бетонированной арматуры, шелест сметаемого снега и скрежет срываемых с места гаражей. То, что было рассчитано на борьбу со своенравной стихией, не справилось с волей человека – и рухнуло, как гнилые деревья, было сметено прочь с родовой земли. Отчаянно засигналили с дороги; кто-то пораженно вскрикнул с пешеходных тротуаров от зрелища многотонных конструкций, убранных в сторону хозяином своих земель. – Спасибо, что показал мне это, – коротко кивнул мне Пашка, развернулся и злым шагом последовал к ожидавшим его машинам. В одной из них ждала его некая Го Дейю – и, как мне показалось, прибыл Пашка вовсе не посмотреть на пустырь Борецких и разрешить мне тут поиски. Скорее он хотел кое-кого вернуть мне обратно, судя по страдальческой мине на его лице и толике скрытой обиды, словно у Артема, взявшего как-то на пару дней мою Брунгильду себе домой. И ведь каждый из них в общем-то не возражал поначалу – скорее наоборот… Но каждый узнал, что кое у кого есть весьма суровый и непростой характер, который они изволят проявлять, когда меня нет рядом… Во всяком случае, Пашка был цел и не покусан. – Куда сейчас? – по-прежнему ежилась в куртке от недавнего порыва ветра Ника, пряча ладони в рукава и глядя в темноту пустыря. – Вниз, – обозначил я направление. – То есть как вниз? – Надо копать, – пожал я плечами. – Опять копать! – ворохнулось в девушке неожиданное и крайне агрессивное неприятие. А взгляд, обращенный на меня, был весьма недобр. – Не хочешь копать – не надо, – примирительно улыбнулся я. – Тогда копать буду я. Сделал знак своей машине, тут же подъехавшей ближе, чтобы обеспечить доступ к багажнику. Лопата там действительно была – добротная, с заточенной кромкой и эргономичным черенком. – Недели за три справлюсь, – оценил я ее по весу и оглядел фронт работ. – Хватит паясничать, – буркнула Ника. – Что тебе от меня нужно? – Да так, использую столичную фишку, – признался я. – Ничего не просить и ждать, пока мне сами захотят помочь. – Я тут дольше живу, не выйдет. А еще холодно, – переминалась с ноги на ногу Ника. – Хочешь, пальто свое дам? – потянулся я к пуговицам. – Говорю же – дольше, – хмыкнула она, отмахнувшись и вроде как перестав мерзнуть. – Говори, и мы обсудим, сколько это тебе будет стоить. – Там, под слоем почвы, песок. – Я сделал паузу, чтобы девушка догадалась сама, а потом уже продолжил: – Было бы здорово, если бы его там не оказалось. – «Пожалуйста». – Пожалуйста, – вздохнул я. – «Буду должен». – Десять рублей за куб. И тут много кубов! Может, даже штраф за сломанное метро оплатишь. Хотя думал я вовсе не о торге. Равно, как полагаю, за легкой перебранкой прятала неуверенность в своем следующем шаге сама Ника. Там, под землей, бывает много разного – забытого и того, что нужно было забыть. А когда речь заходит о месте, с падения которого начался обратный отсчет жизни целого клана… Проблема в том, что у любой ценности есть хозяин. А все ценности Борецких принадлежали юноше в машине, что все еще стояла по другую сторону дороги. – Там то, за что нам все простят? – Отвечая моим мыслям, Ника воровато оглянулась на кортеж с Борецким. – Нет, – положил я лопату обратно, обернулся к девушке и добавил абсолютно честно: – Мы не станем оттуда ничего забирать. Кое-что оставлю я. Может, оставишь ты – тебе решать. И еще кое-что – для тех, кто приедет после того, как все начнется, – посмотрел я на часы. Ника внимательно вгляделась в мое лицо, сделав какие-то выводы для себя, и коротко кивнула, принимая решение. Обернулась через левое плечо к пустырю и замерла. Просто замерла – без напряжения и призыва силы воли, что отразились бы гримасой и суровым прищуром взгляда. Словно в самом деле на прогулке, подустав от долгого маршрута, отдыхала, глядя в сумеречную темноту пустыря, и прислушивалась к шорохам снега, основательно растревоженного Павлом. Будто еще пара секунд – и мы пойдем дальше, мимо мрачноватого пустыря, которому совсем не место в столице. Но мы остались, уже вместе вслушиваясь в шорохи – будто в звуки волн, необоримо налетающих на берег, к нашим ногам, а потом и дальше, чтобы забрать до рассвета часть суши. В шорохи вплелся мягкий шелест – то снежинки закружились небольшим вихрем, поднимаясь и опадая вновь, создавая все шире и шире кольца из танцующего на ветру снега. Покуда земля ощутимо не дрогнула и в новосозданный вихрь не вплелись целые ленты бледно-желтого песка, резко взметнувшиеся сразу на несколько метров ввысь. Кажется, рядом взвыла полицейская сирена – художества Пашки не остались не замеченными стражами порядка. Может быть, прибыли сразу несколько солидного вида машин – у рекламных баннеров были владельцы. Но наше внимание, и всех людей вокруг, занимал лишь стремительно растущий смерч, в котором от снега остались только редкие белые полоски – и шорох с шелестом, поглотившие все звуки вокруг. Сложно сказать, через какое время последняя песчинка, лежавшая над уцелевшими катакомбами Борецких, поднялась над землей. Но в огромном столбе над нами отчего-то виделся силуэт необоримой клановой башни, сегодня напомнившей о себе всей Москве. Песок рассыпался над городом где-то на высоте в несколько сотен метров, безопасно разлетевшись над значительной площадью. Хотя если представить, что власть над песком можно получить обратно, а в тот миг он был буквально на всем в многокилометровом радиусе, то на вопросы безопасности стоит взглянуть совсем иначе… Отряхнув ворот от налипшего песка, я расстегнул пальто и выудил пустой прямоугольник бумаги. Как-то не подобрал еще правильных слов… Подошел к молчаливо стоящим возле патрульной машины представителям закона. Вежливо попросил ручку. А получив искомое, задумался вновь. Огляделся вокруг, отметив неуверенно перетаптывающихся господ – представителей владельцев сломанных щитов, у которых наверняка были солидный блат и крыша в префектуре. Обернулся на Нику, что вновь дрожала в своей курточке – то ли все-таки от холода, то ли от вида черного провала в земле, что наверняка напомнил ей место собственного плена. Бросил взгляд на машину с Пашкой, род которого разорили и растоптали, скинув на него собственную вину и обратив в рабов. Черкнул одну строчку и сложил листок два раза, закрепив клипом ручки. – Скоро приедут те, кто уполномочен с этим разбираться. Передадите им, – оставил я его полиции. После чего вернулся к невесте, аккуратно обнял и держал так, пока в ней не утихла дрожь. – Нам идти туда? – глухо уточнила Ника. – Они оставили лестницу, – указал я на ближний к нам край провала, – до того, как все засыпать. Надежную, каменную. Не беспокойся, я хорошо подготовился. И подтверждая это, вернулся к багажнику и выудил плотно набитый туристический рюкзак, из горловины которого выглядывал скатанный в валик теплый плед. – Вот, на случай, если похолодает, – продемонстрировал я и с деловым видом накинул лямку на плечо. Содержимое рюкзака предательски звякнуло стеклом о стекло. – Та-ак… – протянула Ника тем тоном, который обычно бывал у нашего учителя химии при похожем рюкзаке, принесенном на его урок, и аналогичном звуке. – Емкости, – попытался отмахнуться я и пройти мимо. – Что там у тебя? – заступила она дорогу. – Припасы. Вон смотри, там Пашка вышел с бизнесменами пообщаться.