– Жена. – Нет, ну тогда можете сгибать, конечно… – задумчиво покосился он на бланки в моей ладони. – Передашь деду? – протянул я бланки Елизавете. Та недовольно перевела взгляд с меня на бумаги, словно разочаровываясь в своем возвращении. – Только тебе доверить могу, – улыбнулся я ей примирительно. – Это для меня важно. Как и всегда, если на кону – не подвести друга. Взгляд смягчился. – Какой ранг вписывать? – с интересом изучила она текст. – Пусть сам решит. – Там надо три печати, ваше сиятельство… – задавленным голосом откашлялся поверенный. – Я вижу, – покровительственно произнесла принцесса, и мужчина притих, чуть сгорбившись. – Осмелюсь заметить, – робко начал он, обращаясь уже ко мне, – на экзамене обязательно надо выступить и явить технику должного ранга. Заочная аттестация противоречит духу традиции. Воля, конечно, ваша, но порядок нужно соблюсти! – Слегка распалялся он от слова к слову. И словно даже сам испугался своей смелости: – Нет, не мне вам указывать, но… – Не сомневайтесь, я выступлю в полную силу, – успокаивая мягкой улыбкой, заверил его я. – Максим, какому деду передать? Князю Юсупову или князю Де Лара? – вежливо ждала все это время Елизавета, чтобы задать уточняющий вопрос и поскорее уйти из непогоды. – Своему. Глава 25 Колокольный звон тысячи ста церквей растекался по Москве, то усиливаясь эхом от глади холодных вод у рек, озер и прудов, то тая в лабиринтах плотной застройки; смешиваясь с шумом осеннего леса или пропадая в суете оживленных шоссе. Город встречал двенадцатый час дня – буднично, порою не замечая того факта. Разве что те, кто жил возле часовен, краем уха отличили непривычные переливы в обычно мерном звучании звонниц. И только народ, что возмущенно толпился у ограждений, не пускавших в этот день никого на Красную площадь, невольно притих от грянувшего в такую серую ветреную непогоду непривычно громкого, торжественного звучания главных московских храмов. Вытянулись вверх высокие, подались вперед – на оцепление и железные решетки – любопытствующие. Но повезло юным и счастливым, с затаенным дыханием смотревшим за происходящим на площади с плеч отцов. Под торжественный звон на Красную площадь выкатывались тяжелые и удобные черные автомобили с гербами, чтобы ненадолго замереть при въезде у Васильевского спуска, выпустить высокопоставленных пассажиров и скрыться в потоке Большого Москворецкого моста. Много их было, этих машин – иные владельцы старались подкатить поближе к арке Спасской башни, иные распоряжались остановить задолго до храма Василия Блаженного, степенно выходили вместе с небольшой свитой и шли вперед наперекор стылому ветру, задувавшему в лицо. Семьсот метров пешком до Большого Кремлевского дворца – много ли это? Достаточно ли, чтобы затаить обиду на владельца Кремля, принимавшего ныне только пеших? Или лучше преисполниться уважением к мудрости того, кто не стал решать, чью машину впустить первой. Ведь ежели считаете себя достойным зайти поперед остальных, так ускорьте шаг или же бегите, теряя степенство. Но ежели вы первый и без того, а без вашего слова все равно ничего не решат на общем сходе, то к чему торопиться… Пусть подождут. За семь сотен метров каждый определит дистанцию от врагов и расстояние до друзей – двигаясь, показательно не обращая внимания на первых, но приветливо отмечая вторых. Колокольный звон не оставит места для разговоров, а общее движение вперед вскоре соберет равных под одной крышей. Несмотря на пустые руки, все князья несли в Кремль свою правду – ту самую, что в словарях разумно зовется представлением об истине, столь разным у каждого из семидесяти восьми князей. Хотя, поговаривают, правда всегда одна, но есть в мире сильные, а есть слабые. Есть многочисленные, а есть одиночки, кому суждено смириться с тем, что черное – это белое, если хотят жить. Но у князей империи за спиной была армия, деньги и власть, поэтому впервые для многих становились важны факты, а слова годились как аргумент. Оставалось еще иное, что идет рядом со всякой истиной, – личный интерес. Этого у каждого из князей было вдосталь, вместе с союзным долгом, добрососедскими отношениями, прихотливыми родственными связями и непримиримой враждой с теми, чья правда будет выглядеть убедительнее. А ведь еще оставались интриги, прямой подкуп и угрозы, увещевания и тонкая политика, не позволявшая согласиться там, где следует по долгу чести, но ведь иногда можно просто смолчать. Чуть больше тысячи шагов и немного ожидания – и семьдесят восемь князей определят меру всякой правде. Неторопливо идут владетели, разве что дважды посторонившись за время недолгого пути – пропуская машину принцессы, выезжавшей из родного дома. И во второй раз, прянув в сторону от князя Давыдова, невозмутимо прогарцевавшего к дворцу на лошади. Первая – женщина, второй – гусар… проще обижаться на погоду. А потом становилось и вовсе не до мелочей жизни. Все, что было до того заготовками планов, наработками аналитиков и шпионов, сталкивалось с реальностью. Реальностью такой, что размашистое перекрестье на образы святых в Грановитой палате становилось искренним до истовости и прямо отражало опасения в умах. Хотя вряд ли кто услышал бы молитвы, содержащие: «…перессорь их снова, если ты есть!» Они стояли почти в самом завершении пути, в центре Александровского зала – ожидая, когда откроются двери зала Андреевского и император примет их за общим столом. Но слухи о новом союзе встречали каждого, кто только вступал в Большой Кремлевский дворец. Князь Шуйский, князь Юсупов, князь Панкратов, князь Мстиславский. И даже присутствие подле них князя Давыдова не делало ситуацию ни на гран смешной. Тот баланс противоречий, что был на каждом общем сходе, ныне был переломан о хребет четырехглавого монстра, созданного влиятельнейшими фамилиями. Пятеро против семидесяти трех оставшихся: казалось бы, баланс ясен, но к каждой из этих фамилий можно было смело плюсовать еще троих-пятерых, а то и десяток зависимых, родственных, должных или просто склоняющих голову в уважении. Для многих, кто просто не мог представить этих людей демонстративно стоящими рядом, весть о новом союзе становилась шоком и недобрым предзнаменованием, потому как если они договорились не отхватывать куски друг от друга, то непременно станут смотреть голодными волками по сторонам. Люди, несмотря на звучные титулы и равное с рекомыми родство, невольно искали плечо друг друга, разыскивая новый полюс силы, к которому можно примкнуть. И таковые нашлись. В Георгиевском зале центром движения, сочувствия и восхищения являлся князь Черниговский. Глава очень старого рода, восходившего к прямому родству с Рюриковичами, очень уважаемый и влиятельный землевладелец. А еще слухи, переданные шепотком, что в тяжелой папке, которую несет его порученец, – дела такие, что сотрут спесь этим четверым из Александровского зала. И люди к нему тянулись, особенно те, кто осознавал, что в папке найдутся материалы и на него тоже. Ведь за поддержку доброго дела иные прегрешения непременно будут забыты, как поговаривает тот же самый шепоток… А ведь еще был Владимирский зал, в котором были аккурат те, из-за кого сход и собрался, обозначив повод и право требовать общего сбора. Дело о захвате земель Фоминских побудило многих заявить о бесчинстве князя Панкратова, лютовавшего в далеко не выморочных землях – до принятия официального статуса угасания рода! И уж тем более какое хамство, поперек других уважаемых князей, которые тоже не прочь поделить и разграбить бесхозное. Но ставки их, откровенно говоря, бились представительностью новых союзников князя Панкратова, оттого многие сочувствовавшие (и завидовавшие) ныне склонялись к тому, чтобы уйти в Александровский зал. Или же в Георгиевский, потому как любой силе был необходим противовес, а эти откровенно таковым не смотрелись. Поговаривали, что тихонечко ведутся переговоры между «Владимирскими» и «Георгиевскими» – и это уже смотрелось весомо… Но были и другие многие, кто ценил свое имя, влияние и вдобавок полагал себя слишком мудрым для участия в дешевых интригах на вторых ролях. Оттого они попросту бродили по иным залам, палатам и галереям, демонстративно отрицая наличие каких-либо союзов. Потому как ежели стороны внезапно будут равны, то бороться они будут за тех, кто ни к кому не примкнул, а раз так, то зачем это делать сейчас, без гарантий и бесплатно? Впрочем, Долгорукий и Оболенский, Шереметев и Галицкий, да еще под два десятка влиятельных фамилий могли и сами стать новой силой – и вполне станут, ежели найдут для этого удобный момент. Ведь каким бы жарким ни был спор, император найдет возможность дать им слово – если они того захотят. А уж там найдутся подходящие доводы, чтобы князья вновь вспомнили о ценности своей рубахи возле тела и тех столпах общества, которых следует держаться, чтобы сохранить свое, откусить немного чужого – или хотя бы не дать это сделать другим. Словом, хотя шубы на княжьих плечах редко отличались мехом, в одних залах пахло битым зверем, а в других – хищником. А еще вдобавок в Александровском зале пахло вкусным коньяком. – Давыдов, имейте совесть! – зашипел на коллегу князь Панкратов, страдальчески поглядывая на будто ненароком отвернувшегося к колонне гусара. – А что случилось? – тут же развернулся тот, сверкая глазами и хорошим настроением. – Вы можете не пить хотя бы пару часов?! – Если я буду трезв, всем станет страшно, – мудро отметил Давыдов, притрагиваясь к левому усу. – Общество должно видеть постоянство! – Немного страха им не помешает, – оглядел Панкратов тех мечущихся и неопределившихся, что останавливались у стен в дальней части зала, но не торопились приближаться. Уж больно хмуро и неприветливо выглядели четверо из пяти князей – мрачные до той самой крайности, что бывает у государственных мужей, озадаченных мировыми проблемами… или просто мужчин, вышедших со злого похмелья на работу. Оттого договариваться о беседе к ним направляли порученцев – князья желали обозначить плату за свою поддержку, ежели та понадобится. Но с удивлением обнаруживали, что, при всем уважении, с ними будут рады переговорить позже. Значительно позже – например, этим вечером или завтра. То есть все уже определено – и неизвестность результатов изрядно тревожила просителей. – Немного страха – это что я не пристаю к людям и не затеял еще ни одной дуэли, – легкомысленно отмахнулся гусар. – Вы же не планируете большой войны? – Полагаю, до нее не дойдет. – Значит, нет смысла отказываться от доброго шустовского коньяка! – потянулся Давыдов за фляжкой на поясе. – Василий, ему завидно, – прогудел князь Шуйский. – Не раздражай человека. – Да я разве!.. – И меня тоже, – припечатал князь. Давыдов погрустнел, но флягу все-таки вернул на место. – Может, все же дать им денег? – задумчиво произнес князь Юсупов, обозначая небольшим наклоном головы приветствие, ежели встречал кого взглядом. А поймать его взгляд желали многие. – Придется платить всем, – отметил глубоким басом стоящий подле князь Мстиславский. Мощный мужчина с седыми кустистыми бровями и иссеченным морщинами лицом не так давно отпраздновал сто десятый день рождения. Но возраст сказался на нем только небольшой сутулостью – как у человека, привычного к слишком низким для него потолкам и сводам домов начала двадцатого века. Потолки стали выше, кареты – комфортнее, а привычка осталась. Хотя и сутулость та пряталась под серо-стальным волчьим мехом распахнутой на груди шубы. – Это ли проблема? – Юсупов старался не выдавать размышления мимикой лица, оставаясь бесстрастным. – Союзникам – тоже. И твоим, и моим. Иначе не поймут. – Для верности дела… – Для верности дела есть я, – невозмутимо произнес Мстиславский. И Давыдов с уважением отсалютовал ему флягой. – Василий! – шикнул на него Шуйский. – В этом нет сомнений, но если бросить самым громким и шумным кость… – все же предложил Панкратов. – На круг выйдет не такая большая сумма. Во всяком случае, пусть ругаются и хватают за бороды наших оппонентов. Тоже – освященная поколениями традиция. И отвечать Силой там, где можно просто врезать в глаз, – оно как-то не по-христиански. – А для верности этого дела у вас есть я! – закрутил ус Давыдов. Только вот смотрели на него исключительно скептически. – Что?! – Василий, никаких драк! – сделал ему внушение Шуйский. – Я тебя сердечно прошу. Ты слишком увлекаешься!