— Вот смотри. Напряжение равно сопротивлению умножить на силу тока. Что-то не понятно? — Семен терпеливо тыкал карандашом в формулу, показывая загогулины и рассказывая, что они обозначают. — Ага. Что такое «умножить»? Семен звонко шлепнул раскрытой ладонью по лицу. Он так часто делает, перед тем как ответить. Наверное, думать помогает. — Умножить — это действие, — закатив глаза к потолку, пояснил он. — Круто! А я могу делать это действие? — Да. Ты умножаешь скорбь. — На что? — деловито уточнил я, записывая важную информацию в тетрадь. — На тоску. — И что получается? — Безысходность, — тоскливо вздохнул мой учитель. — В общем, закрывай тетрадь и переворачивай. Видишь столбики? — Ага. — Я уставился на ровные строчки цифр с тем же знаком. — Выучишь к следующему разу. Заодно поймешь, что такое умножение, — засобирался Семен. — Два умножить на семь равно четырнадцать… — прочитал я строчку. — А это точная информация? — Абсолютно. Все, что тут написано, — полная правда. — Хм… — Я приписал в конец колонки: «Максим = император». Теперь этой таблице можно верить. — Завтра зайду, — помахал рукой Семен. Дядька вернулся ближе к ночи, и вернулся явно из большого города — на это указывали запахи одежды, пыль на ботинках. — Присядь, — указал на место за столом и разлил чай по кружкам. Извиняться будет? — Я продолжаю поиски твоих родных, — начал он, выуживая из кармана пачку настоящих вафель. — Пока удается плохо, — признался он, присаживаясь напротив. — Совсем плохо? — приуныл я, придвинул к себе пачку и, не заметив запрещающего взгляда и жеста, великодушно забыл про утреннюю обиду. — Через роддом — ни одной зацепки. Через Силу Крови — тоже мало успехов. Разве что у одного японского рода вроде что-то похожее, но ты, — оглядел он меня с головы до ног, — совсем не похож. Я перестал растягивать уголки глаз в стороны и ссутулился. — Как я уже сказал, поиски я продолжаю. Но делать это в стенах интерната очень сложно, долго пропадать в городе я не могу. Дядька помялся некоторое время, даже поднес чашку к губам, но поставил ее назад. — А еще находиться мне здесь опасно, — признался он. — Помнишь, я говорил тебе, что нельзя показывать виду, что мы что-то знаем? — Да, — кивнул в ответ. — У мужчин, взрослых, я имею в виду, мозгам иногда не получается обмануть тело. В общем, мне каждый раз сложнее вести себя так же, как раньше. — Дядя Коля отвернулся к окну. — Вы уйдете? — с грустью произнес я, осознав, к чему ведет сторож. — Через несколько месяцев, — подтвердил он мое предположение. — Я начал процедуру усыновления Семена. После окончания учебного года мы уйдем оба. — А я?! — обиженно вздернул я подбородок. — Тебя я не могу усыновить, — извиняясь, понурил он голову. — Я же говорил — тебя вроде как и не существует. А так бы — обязательно. — А Семена почему? — проглатывая обиду, шмыгнул я. — После девятого класса интерната его никуда не возьмут. Интернатским стараются отказывать. Ему надо учиться в хорошей школе, не здесь, — сухо отламывал фразы дядька. — Я переведу его в другую школу, у меня хватит для этого возможностей. Ты ведь желаешь Семену добра? — Да. — Тем более что я тебе не сильно хороший помощник, — помахал он клюкой в воздухе. — С каждым годом ходить все сложнее. А Семен — молодой и умный, ему легче. Он станет взрослым раньше тебя и сможет опекать, передавать посылки, сахар. Тайком. — Получается, Семен мне не из-за книжки помогает? — уставился я в пол и ковырял носком кед крашеные доски. — Да, это я с ним поговорил, — признался сосед, — и он согласен и насчет школы, и дальше… — Вот так вот поверил и согласился? — недоверчиво приподнял я бровь. Если вспомнить все байки и сказки про людоеда-сторожа… — Он взрослее, чем кажется. Есть такие скучные взрослые слова, как «конкурс на поступление», «блат», «льготы»… Ты не ведаешь их значений, а Семен уже начал о первом из них задумываться. Без второй вещи Семен не сможет поступить в университет. С третьей сможет, — но ее смогу дать ему только я, отец-одиночка, инвалид. — А? — не понимая, переспросил я. — Он сможет учиться в хорошем университете, если я его усыновлю, — расшифровал дядя Коля. — Поэтому согласился. — Понятно… А он знает про меня? — Нет, — коротко качнул сторож головой. — И ты не говори. Меньше знаешь — крепче спишь. — Это если я всю физику выучу — вообще спать не буду?! — Это поговорка, — отмахнулся дядька. — Не знает — переживать не будет. И выдать тебя не сможет. — Он не станет, — убежденно произнес я. — Я тоже так думаю, но давай не рисковать. Сторож некоторое время молчал, разглядывая поверхность стола и размазывая капельки воды пальцем. Показалось — решал, говорить мне что-то или умолчать. — А еще, когда придет время вытаскивать тебя отсюда, мне лучше быть давным-давно уволенным, — все-таки сказал он. — Знаешь, что такое месть? — Ага. Это то, что Машк сделал с вашими тапками, — согласно качнул я головой. — Ну вот… Что-о? Я бы пояснил, но в этот момент срочно доедал остатки вафель. Интуиция! Три следующих месяца прошли как ванильная тянучка — вроде и не торопишься, прислушиваясь и наслаждаясь, но вот раз — и нет ее, кончилась вся. Все это время дядька носился по городу и интернату, меняя красивые фигурные бутыли с коричневой водой на серые справки и довольные улыбки преподавателей, Семен почти ночевал у нас в комнате, устало вглядываясь в десяток книг с цифрой восемь на обложке. А я, лежа на постели, медленно нагревал свой браслет, доводя до алого цвета, и остужал вновь — если окружить руки даром, оказалось совсем даже не горячо. Пока за этим делом меня не поймал дядька. — Комнату спалишь, — почему-то совсем не зло сказал он, изучая раскаленный до темно-красного обод в моей руке. — Не, — глянул я в его сторону и перевел взгляд обратно, убедившись, что запрещать пока ничего не будут. — И что ты… чувствуешь? — с осторожностью в голосе спросил он, присаживаясь на край постели. — Любопытно просто, — пожал я плечами, разглаживая металл пальцами. — Любопытство — это хорошо, — одобрительно улыбнулся дядька. — Вот если бы скука — тогда совсем плохо. Даже хуже злости. — Почему? — надел я браслет на запястье, давая ему остыть на руке, и присел, развернувшись в его сторону. — Дар управляется эмоциями. Нас учили через злость, для рядовых отлично подходит. Там думать не надо, вызвать в себе легко — знай, ненавидь противника или препятствие. Когда меня повысили, я злился на начальство, на погоду, иногда камешек в ботинок подкладывал. А когда поумнел — злился на жизнь, — пустился дядька в воспоминания. Я хоть и не все понимал, но не переспрашивал — интересно ведь. А слова потом пойму. — Злость мешает думать. На старших офицеров учат иначе, через гордость, верность, честь. Это очень сильные эмоции, большая сила ими удерживается и управляется. Такие спокойно могли держать частную армию даже в одиночку, сутками. Бывали, правда, осечки, когда вместо гордости дар офицера управлялся тщеславием. И ведь не сразу такое прознаешь — задачи-то офицер выполняет, а когда выясняется, что ради медальки он целый отряд отличных ребят в землю уложил, тогда уже поздно… — А почему скука — это плохо? — когда пауза затянулась, решил все-таки я спросить. — Представь такого монстра, — вкрадчиво начал он, — который сжигает человека, потому что ему скучно. Он рушит дома, потому что скучно. Страшно? — Н-но человек ведь не обязательно будет… делать это все? — Дар влияет на мозги, — постучал сторож пальцем по виску, — поэтому, кстати, слово аристократа нерушимо. Они воспитываются через честь рода, для них немыслимо переступить через слово, это часть их души. А если в душе человека — скука, то вся его жизнь превратится в постоянные поиски новых впечатлений. Самые доступные из них при наличии силы и власти — война, страдания других людей. Он не сможет ничего создавать, потому что это долго и скучно… Поэтому я… испугался, когда тебя увидел сегодня, — завершил он. — А любопытство и дар — они дружат? — стало мне любопытно.