— Надо, дядя! — Парни, а вы… в писю? — Нет, красавица! Повыше! — Я умру!! — Хоронить не будем! — Я денег дам! — Не в деньгах счастье! — У меня там рана! — Затянется! — Товарищи, я машинист! — А я часовщик! — Вы убийцы!! — Мы, тётя, ёбари! Адския-я-я-я-я-я!!! Уссурийския!! Началось. Сладкий миг, ради которого вся работа боевая, вся жизнь лесная, вся скрытность партизанская, ночные переходы, страдания, холод, мошка, вши, жертвы, раны да лишения. Парторяд ебёт пассажиров. Солнце уж всю долину затопило, снег плотный блестит рафинадом, небо голубое, высокое. Стоны, вскрики, вопли. И рычание победное. Возле паровоза на снегу — гуртом сидят лишние, человек двадцать. Ждут очереди. Командир с комиссаром — к ним. Пальцами — ты! И ты! На Жеку палец комотра показал, на Геру — комиссара. Жека со снега встал, быстро штаны приспустил: — Командир, у меня в жопе алмазы. — Чего? — Алмазы якутские. Уд по ходу ободрать можно. Повернулся Жека: на его ягодицах поджарых татуировки — два чёрта с лопатами совковыми в руках. А в лопатах — алмазы блестят. Наклонился кочегар, ягодицами задвигал, как при ходьбе. От движения черти стали алмазы ему в верзоху закидывать. Командир усмехнулся: — Шутника в обоз! И на Геру: — Встать! Гера сидит спокойно: — Не дамся. Стреляйте. — Ты кто? — Разжалованный штабс-капитан ВДВ ДР. — Десантура? Штабной? В обоз его! Пригодится. И на пленного солдата: — Ну-ка, становись к паровозу, служивый! Русоволос солдат, с простым лицом русским, нос картошкой рязанской. Встал, покорно штаны скинул. Комиссар выбрал себе мужика попухлявей, из пассажиров. Похоже — купец. Перепуганный, крестясь и подвывая, порты спускает. — К паровозу! Становись!! — Голос комотра воздух сверлит. Двое со штанами спущенными к тендеру тёплому встали, оперлись. У солдата задница плоска, как доска, у купца — каравай пшеничный. У комотра уд жилистый, кривой, недлинный. У комиссара — дубина мясная. Вставили. Купец завопил. Солдат застонал. Комотр и комиссар и ебут по-разному, как и говорят: один быстро, жадно-напористо; другой — протяжно-обстоятельно. Сладка зимняя ебля под газом! Быстро не кончается. Крики, стоны, рычания. Идёт дело горячее. Уж и кровь на снег брызжет, и бесчувственные валятся, а новые из лишних к поезду встают. Уж и до смерти заёбанные с насыпи катятся, и кости трещат, и связки горловые от крика садятся, а партизанские тела всё раскачиваются жадно: еть!еть!еть!еть!еть! Ненасытны адские уссурийские ёбари. Потому как — этим и живут. Эту страсть в себе и носят, месяцами по сопкам перекатываясь. Купчина комиссаров, навизжавшись, замертво валится. Елда мясная, окровавленная на солнце блестит. — Следующий раб Божий! Перст указующий комиссаров неумолим. Следующего пассажира к тендеру ставят. Это есаул Гузь из Ши-Хо. Под дулами партизанскими вся СБ-спесь с него сошла. Глянув на кровавую дубину комиссара, сделал вид, что сознание теряет. Но Оглоблина не проведёшь: — Девять грамм симулянту! Выстрел. — Следующий! Женщина дородная, как и комиссар. Сибирячка. Встала покорно, юбку задрав. Крепкими руками о тендер оперлась. — Матушка, одарил Вседержитель тебя охлупьем знатным! — одобряет комиссар, елду направляя. Вошёл. И — молча приняла в себя дубину комиссарову, только губу прокусила. Кровь на рельс стылый капнула. — Достойна ты, баба, проебстивой быть! Но и она вскоре без чувств валится. — Следующий! Идёт дело сочное, упругое.