Комиссар уж четырех заёб. Повалился без чувств и солдат русский, терпеливый. Четыре часа без малого ебля адская продолжалась. Солнце уж в зенит встало, тендер паровоза остыл. Большую часть пассажиров, как и всегда, насмерть заебли партизаны. Покалеченных — с насыпи в овраг. Барахло из поезда — на сани. Пленных полезных с десяток-другой — в обоз. Туда и Гера с Жекой попали, и девочка Аля, и Тьян, и старик безногий, доктором назвавшийся. Рабочие руки нужны отряду: еду готовить, исподнее стирать, раны перевязывать. — По саня-я-я-я-ям!!! Голос командира — хоть пронзительный, но удовлетворённый. Победа! — С нами Бо-о-о-ог! — Комиссар раскрасневшийся всех крестным знамением осеняет. Дёрнули вожжи мёрзлые, заскрипели полозья. Домой! В лес! Но девочка Аля — с саней и — тягу. — Стоять! — Очередь автоматная перед ней по снегу фонтанчиками. Встала Аля, руки подняла. — Что за девка прыткая — третья попытка! — Я братца иещу! — заплакала. — Мы таперича твои братцы! Ходи назад! Подошла. Партизан Ерохин её — живородящей верёвкой за ногу, как курицу. — Садись, не гневи наши сердца! Села Аля, делать нечего. — Прыткая — это хорошо. — Комотр Налимов в медвежью полость кутается. — Будет у меня сегодня ночью дрочей! — Дело почётное, Иван! — И ответственное, Богдан! Улыбаются друг другу, рядом сидючи, комотр с комиссаром. Победа! Не каждый день в жизни партизанской это слово говорят. — Н-н-но, привередливыя! Вожжи куржавые по крупам конским прошлись. Сани дёрнулись. В стан добрались к закату, когда солнце уж за сопки упало. Логовище партизанское хитро обустроено: в обрыве береговом реки Сунгари вырыты пещеры обширные, достаточные. Туда с реки замёрзшей с ходу сани вползают. Там и конюшня, и кладовая, и оружейная, и нары спальные, и трапезная. Встречают партизан их помощники — поварихи, кладовщики, оружейники, конюхи. Все они — пленными оказались, каждый в своё время, а потом в отряде остались. Добычу — в кладовую да на кухню. Есть партизанам хочется, оголодали после дела. Ну так на что повара-поварихи? Всё готово уж. В трапезной все рассаживаются рядами тесными. Комиссар молитву читает. И — чаши с кулешом — по рукам. Хорош кулеш партизанский! С пшеном, морошкой, мясом-салом кабаньим. Кабанов в лесу достаточно. Есть и олени, и косули, и медведи. Во время войны зверь расплодился — бить некому, стрелки на фронте! Волки по ночам воют. Так что обед адских ёбарей без мяса — редкость. Отобедав, остатки еды пленным отдали. Аля с инвалидом рядом, из одной чаши едят. Он ест спокойно, словно и не произошло ничего в его жизни нового. Она — по брату всё печалится, слёзы в кулеш роняет. У инвалида тоже слеза покатилась, опухолью выдавленная. Застонал. — Болит, дедушк? — Не болит, а ноет, словно зуб. — Мама говорила, от зубной боли свиное сало помогай. Усмехнулся: — Попробуем! Вытащил из кулеша кусочек кабаньего сала, к опухоли приложил. Аля рассмеялась, слёзы утирая. После трапезы партизаны отдыхать пошли. А пленных распределили. Аля и Тьян на кухню попали. Там ещё пятеро женщин разных. Кухня большая, в пещере отдельной. Свод пещеры, как в шахте, деревянными столбами подопрён. Пол галькой да камнями речными выложен. Четыре печи больших, из валунов и глины сложенных. Трубы жестяные — в потолок. Котлы на печах большие, чугунные, банные. В них пищу партизанам варят, моют посуду, кипятят инструменты для доктора партизанского. А на одной печи отдельно — медный котёл. Огромный. В нём варится хлёбово. У котла старуха и баба молодая, Анфиса краснолицая. Старуха Марефа в лохмотьях, в ожерельях из черепов змеиных и ястребиных. Анфиса варево мешает, старуха сыпет туда сушёные грибы, жучиный порошок, кидает корень женьшеня, вяленую гадюку, травы болотные, бормочет заклятие: — Варись, хлёбово-ёбово, варись, хлёбово-ёбово… Алю и Тьян определили к другим посудомойкам. Стали чашки и ложки в тёплой воде с китайским гелем мыть. Инвалида безногого к доктору направили. Доктор в отряде — монгол Сэнгюм Баасанжав, бывший фельдшер, крещённый в православие под именем Сергей. Но зовут его все по-прежнему — Сэнгюм. В отряде все — православные. Даже приставшие четверо китайцев в Православие комиссаром окрещены. Таков порядок для бойцов: православный отряд. Посудомойки, уборщицы, медсёстры — другое дело. Но Сэнгюм сам захотел православным стать. Спрашивает инвалида: — Назвался доктором? — Был. Глянул на опухоль багровую в пол-лица: — Тебе самому доктора надо. — Уже не надо. — Раны умеешь врачевать? — Умею. И не только раны. Зовёт Сэнгюм бойца Авдеенко, на казахской мине подорвавшегося. — Сделай перевязку. — Мытьё рук. Обеспечили. Долго мыл с мылом инвалид свои руки большие. Затем занялся сложной раной бойца. Да так всё классно сделал, что Сэнгюм родной язык вспомнил: — Сайн Хийлээ![17][Молодец! (монгол.).] Зачислили инвалида в медчасть. Комотр Налимов Геру допрашивал: кто, откуда, звание, биос, бои. Чётко отвечал Гера. Последний вопрос: — Как к Иссык-Кульскому мирному договору относишься? — Считаю изменой и предательством. — А к газу? — Наркотических веществ не употребляю. — Православный? — Так точно. — Готов служить в УЁ? — Выбора нет. — Будешь помогать нашему каптенармусу Морозевичу. Изменишь — пуля в затылок. — Измена — не моё ремесло. — Вот и хорошо. Жеку хитрожопого Налимов допросил, тот ему всю свою цветистую биографию поведал. — Истопником! — Слушаюсь, начальник!