Тела их были татуированы агрессивными живыми татуировками, которые о многом говорили. Лю плюнул им в лица. — На ломти… — недовольно зевнул есаул, достал фляжку с коньяком и сделал глоток. Братьев покромсали. Ядерные китайские бластеры работали чисто — ни капли крови на полу, резаные части обугливались под режущими лучами тут же. Вытяжка, работающая в вагоне № 21 на полную мощь, удаляла горький дым. Следующей из клетки выволокли очень полную женщину. Она так вопила и хваталась за других задержанных, что понадобилось три крюка. Алтайка. Хозяйка горной гостиницы. — Кто жил у тебя во время войны? — Крестьяне мои! У них дома все посгорали, авианалёт казахский, всех приютила, всех спасла, всех кормила, всех молоком своим, как мать, вспоила, а теперь терплю за доброту свою! Но едва её грузное, мучнистое тело стали поднимать на дыбу, она завопила другое: — ПВО! Казахи!! Муж сбежал! Сыночка в жаяу эскер забрали, потом якуты пришли, штабные, штаб, штаб, шта-а-а-аб!! эве корганиси, номер двенадцать, я не виновата! — Имена штабных! Память! Лица! Память у толстухи оказалась прекрасной. Лю надел ей на голову голограмму, и все лица казахских военных возникли, со званиями, биосомой, кустами. 12, 26, 35 имён. — Осиное гнездо! — заключил довольный Лю. — Куда её? — спросил Гузь. — За правду — свобода. — Побегай от волков, пухлая! Открылся квадрат с заснеженным железнодорожным полотном, уходящим в зимний невысокий лес. Женщину толкнули в проём, но белый, красивый, гладкокожий зад её застрял. Он оказался больше квадратной двери. — Нефритовая жопа! — усмехнулся Лю. — Марадона! — скомандовал есаул. Удар. Полное белое тело закувыркалось на рельсах. Следующим вытянули старика-алтайца. — Где твой сын, полковник ВДВ, дезертир и предатель? Старик бормотал непонятное. — Где он прячется? Старый тряс головой по-козлиному и что-то блеял. На дыбе он тут же потерял сознание. — Вколите ему йоку женчан! — приказал Лю. Вкололи весёлую правду. С вывернутыми, порванными плечами, худой как жердь старикан вдруг вскочил и расхохотался. — Сел медведь-медведь на лося-лося, да и поехал к волку-волку на свадебку-свадебку, чтобы от пуза-пуза натрескаться барсучьего сала-сала-сала, — заговорил он громко, нараспев по-алтайски. — А умный волк-волк сальце-то припрятал в тайном местечке-местечке, в дупле-дупле у совы-совы, сова-сова сидит-сидит, на всех глядит-глядит, улетать не хочет-хочет! — Что мешает сове улететь? — спросил Лю. — Яйцо-яйцо! — расхохотался дед. — Ченсе ку[7][Склад оружия (кит.).], — расшифровал Лю и тут же скинул своим инфу. Деда рассекли. Крюк в раколовке зацепил длинноволосого парня. — Я сам пойду, не надо, — спокойно произнёс он. Вылез из клетки, встал перед дознавателями. — Ты поэт-вредитель, — глянул Гузь его протокольную голограмму. — И горжусь этим, — с достоинством ответил парень. — Пацифист? — И горжусь этим. — Дезертир? — И горжусь этим. — Сопротивленец? — И горжусь этим. — Что писал? Парень тряхнул волосами и задекламировал: Озадачили меня Военкомы из района: — Потроха на толь менять, Мозг — на прелую солому. И не вякай поперёк, Одного тебя не хватит, Колотухин заберёт На муку сестёр и братьев. Гузь и Лю переглянулись. — Сообщники есть? — спросил Лю. — У поэта не бывает сообщников. Поэт всегда один в этом мире! — гордо ответил парень. — Герой-одиночка, значит? Это хорошо! — заключил Гузь и вдруг выпустил газы. — Во бля… пердение — золото. Слыхал поговорку, поэт? Парень молчал. — Героев уважаем, — продолжил Гузь. — Войны на героях держатся. Ты, Анзор Семёнов, от резака не помрёшь. Есаул выхватил из кобуры кольт и профессионально выстрелил парню в лоб. Сверкнули бластеры, ещё агонизирующее тело поэта с треском развалилось на дымящиеся куски. — На поэте хорошо покатим! Следующий! Крюк завис над девочкой лет двенадцати, но она сама схватилась за него. Её вытащили, поставили перед следователями. Её голопротокол свидетельствовал: дочь расстрелянного врага народа атаманши Матрёны Пехтеревой, имеет брата. — Где брат? — Нигдя, — спокойно ответила девочка. — Ты дебилка? — Я не иебил, — ответила девочка, глядя ему в глаза. — Повторяю: где брат скрывается? — Нигдя. Голограмма засветила семейное пустое пятно. — И на хуя её задержали? — спросил Гузь Лю. — Там пусто.