— Нет, я не против. Как вползёт, так и выползет, и дом наш будет в сто раз L-гармоничней, но… — Но! — Вера подняла рюмку. — Выпей за наше с Глебом здоровье. Простужаться летом не хочется. — Ваше здоровье, дорогие мои! Они чокнулись и осушили свою рюмки. — Ну вот. Ах, хороша! — Пётр Олегович взял двумя пальцами огурец и захрустел им. Вера положила ему и себе ветчины. За окнами заполыхала молния и загремело так, что в буфете зазвенела посуда. — Зевс Громовержец! — Хрустя огурцом, Пётр Олегович подмигнул Глебу. — Пап, а у нас есть громоотвод? — Не знаю… — задумался отец. — Не знаю! — В этом доме есть всё. — Вера делала сыну бутерброд с ветчиной. — Кроме новой ванны. — Ну, душа моя, в мире материи всё ломается, рано или поздно. — А потом ремонтируется. — Я послал запрос, всё будет. Я сам тебя опущу в новую ванну. — Жду не дождусь! Глеб доел курицу, рыгнул. Мать протянула ему бутерброд. — Мам, я не хочу. — Правильно, не переедай. Сегодня большой обед. — Она вытерла ему раскрасневшиеся губы салфеткой. — Я пойду к себе, поскольжу. — Он встал. — Так Сети же нет пока. — А у меня цзин[27][Колодец (кит.).]. — Хорошо, только переоденься. И кофточку надень. Глеб вышел, прошуршав халатом по паркету. Жуя, Пётр Олегович проводил сына довольным взглядом: — Как он… ммм… возмужал! За одну весну. Стремительно! — Да, — улыбнулась Вера. — По последней. Выпьем за Глебушку! — Он стал наполнять рюмки. — Подожди. — Она положила свои пальцы на его широкое запястье. — Подожди, дорогой. Муж замер с графином в руке. — Поставь пока. Он поставил графин на стол. Помедлив, Вера вздохнула: — Петя, дорогой, я давно тебе хотела что-то сказать. Он смотрел на неё. Когда лицо его принимало серьёзное выражение, большие щёки его выглядели особенно по-детски беспомощно. — Что-то сказать. — Она погладила его по руке. — Ты сейчас вспомнил, что облил меня за завтраком сливками. Коровьими сливками. Пролил на меня из сливочника. Сливки. Белые. — Да, дорогая, да, и поверь, это было какое-то помутнение… я качнулся, как какой-то похмельный официант из… — Помолчи. Он смолк. Она приблизила к его большому лицу своё узкое, красивое, словно выточенное из слоновой кости лицо: — Муж мой, почему ты уже долгое время орошаешь меня своими драгоценными сливками только по тем дням, когда я не могу забеременеть? Рот Петра Олеговича раскрылся. Он уставился на жену так, словно увидел другого, незнакомого ему человека. — Извини меня за прямолинейность. Извини. Но я… я думала эти месяцы, как это получше сформулировать. И всё получалось как-то глупо, по-бабьи. А теперь… эти сливки помогли. Или мне кажется, что не помогли, не знаю. В общем… в общем, скажи, Петя… Пётр, ты так не хочешь детей? — Дорогая… — пролепетали его губы. Она тут же накрыла их пальцами: — Подожди, милый, подожди! Я не так сказала, прости дуру, я просто волнуюсь. — Милая, Веруша, родная моя. — Молчи! Умоляю! — Хорошо, хорошо… только не волнуйся так… — Да, я волнуюсь, меня всю трясёт. — Она выдохнула и вздохнула глубоко. — Господи, дай мне сил! Взяла его за тяжёлые щёки: — Любимый мой человек, родной мой Петя. У меня никого нет, кроме тебя и Глеба. Оля — родная, но… ты знаешь наши с ней отношения. Мама с папой в могиле. Брат погиб на войне. Ты и Глебушка. И всё. В этом мире. Как это: без тебя… без вас, без твоей любви, как в чёрной книге, страшно в мире душном. Мы втроём счастливы. И это прекрасно! Это наше счастье. Даже — не семейное, а просто — счастье. Большое наше счастье, которое длится и длится. Мы его ценим и дорожим им. Я дорожу каждой минутой нашего счастья. Но я не хочу… нет… я хочу, да, я хочу, чтобы наше счастье мы с тобой ничем не ограничивали, не загоняли в рамки… ну, семейной рутины, так это сказать? Да! Рутины серой. Чтобы мы не надевали на счастье шоры такой вот рутины, такой мещанской рассудительности! — Но, милая. — Молчи, дорогой! Она снова накрыла его большие, мягкие, всегда тёплые губы. — Наше счастье — животное большое и очень свободное. Если мы наденем на него шоры, взнуздаем здравым смыслом быта, будем понукать, стреноживать — оно быстро превратится в забитую клячу. И тогда — серая рутина жизни обрушится на нас, милый мой, она покроет нас, засыпет всё, всё, все наши радости! Они окаменеют. И мы станем каменными тоже. И будем жить, как окаменевшие люди, жить, двигаться, говорить нужные слова, заниматься любовью, а потом не заниматься — и так до гробовой доски. Каменная жизнь! И это будет ужасно. Она замолчала. В карих глазах её стояли слёзы. Пётр Олегович набрал в лёгкие побольше воздуха, отвёл её руку от своих губ: — Ну вот. Дорогая, милая моя, я клянусь тебе, кля-ну-сь всем святым на свете, всем, что у меня есть, жизнью своей, что я ни-ког-да, слышишь? никогда не рассчитывал и не высчитывал твои опасные дни! Да, это было ещё до рождения Глеба, в Тайбэе, когда мы, молодые, береглись с тобой из-за твоей учёбы, и это было наше решение, наше с тобой, совместное, осознанное! Но чтобы я сейчас сам что-то рассчитывал, составлял какой-то график, приспосабливался, берёгся… это… бред, дорогая моя Веруша!! Последние слова он выкрикнул ей в лицо. От волнения брылья его налились кровью. Она вытерла слёзы. — Как… как ты такое подумать могла?! Разве это похоже на меня, а? — Да нет, непохоже, — всхлипнула она. — Я… я такой расчётливый, бухгалтер эдакий, Ионыч толстомясый, да? Слежу за опасными днями жены! Да? Он взял её за хрупкие плечи: — Посмотри на меня! Я — Ионыч? — Нет, милый, что ты… — Послушай, ты же знаешь, когда я пахтаю, плету, когда вяжу витальные струи, я расплачиваюсь за это. — Я знаю, милый, знаю… — И в эти периоды я, ну, я… нечасто орошаю тебя моими сливками! Он расхохотался, затряс головой так, что пунцовые брылья заколыхались: — Прости, прости, что я несу! Но это — правда, правда! Издержки профессии, ты это знаешь лучше меня! — Знаю, знаю… — Она опустошённо рассмеялась. — Тебе просто… ну… показалось, померещилось, что я что-то подгадываю, что-то высчитываю!