Он сжал её плечи, приближаясь лицом: — Любимая моя, насколько ты знаешь, в постели я не Плюшкин! Не Гобсек! И даже не Дон Кихот! Клянусь тебе, что сегодня я… я за-топ-лю тебя! Если не сливками, то… хотя бы… нет, нет, что я несу, милая, что я несу! И вообще — что мы с тобой несём?! Он захохотал, обнимая её, она рассмеялась тоже. Они смеялись и смеялись, отдаваясь смеху, обнявшись и раскачиваясь на стульях. — Хохочете? — раздался голос входящей в столовую Ольги. Они не могли остановиться. — И пьянствуете? — Она заметила графин с водкой. — Именно! Именно! — пророкотал Пётр Олегович, доставая платок и отирая свои глаза. Вера полезла в карман жакета и вместо платочка вынула салфетку, которой берегла пальцы от татарника. Она высморкалась в салфетку и стала вытирать ею глаза. — Виперия сбежала от грома, — сообщила Ольга и подошла к окну. — Конца не видно. Мой сад весь смоет. — Ну вот. Уф… давно так не хохотал… — Телепнёв перевёл дыхание. — Я… — начала было Вера, но снова стала смеяться. — Не продолжай, умоляю! — Он схватил жену за плечи. — А то молочная тема угробит нас! — Да, да, ладно… всё… — Она вздохнула и ровно задышала. — Спокойно, спокойно. — Что же вас так развеселило? — спросила Ольга, постукивая ногтем по оконному стеклу. — Опять milklit? — Нет, другое… так, аберрация… — произнесла Вера. — Аберрация? Наш Фока любит это слово. Если пироги подгорели, говорит: аберрация случилась. — Мда… аберрация… милая, мы так с тобой и не выпили за здоровье Глеба. — Пётр Олегович взял свою рюмку. — Оленька, выпьешь с нами? — Для меня слишком рано. Вера подняла свою рюмку. Они чокнулись и выпили. — Пойду Випу искать. — Ольга пошла к двери. — Она забилась куда-то, гроза кончится, сама выйдет, — предположила Вера, закусывая водку. — Не знаю. Ольга вышла. Гроза завершилась к трём, затопив большой сад и побив ливнем цветы малого. А к пяти часам в имение Телепнёвых съехались гости: Пётр Петрович Лурье, milkscripter, с супругой Лидией Андреевной, Протопопов Иван Иванович, milkscripter, с подругой Таис и Ролан Генрихович Киршгартен, переплётчик. До имения каждый добрался по-своему: Лурье доехали поездом, а со станции взяли коляску, Протопопов и Таис прикатили на своём оранжевом БМВ, Киршгартен с получасовым опозданием прилетел на серебристо-чёрном аэропиле, приземлившись прямо у крыльца террасы. Выключив двигатель, он снял шлем с головы и проговорил своим негромким, всегда спокойным голосом: — Прошу прощения, дамы и господа! Опаздывает тот, кто быстро едет или летит. — Ну вот! Genau![28][Так и есть! (нем.).] — пророкотал Пётр Олегович, стоя с бокалом кваса в руке. В ожидании припозднившегося все пили квас и брусничный морс у закусочного столика. Алкоголя на столике не было. — Ролан, вы Меркурий! — восторженно-угрожающе произнесла высокая, смуглая и стройная Таис. — Скорее — Пегас! — добавил такой же высокий, худощавый и смуглый Протопопов. — Тебя не сбила ПВО? — Как видишь. — Киршгартен бросил шлем на газон, отстегнул аэропиль и позволил ему также упасть на газон, открыл багажник и достал бутылку шампанского. — Успел ты, брат, после грозы! — тряхнул прядями Телепнёв. — Повезло тебе! — Он же немец, всё рассчитал! — улыбалась Вера. — Штрафную кваса Киршгартену! — улыбался круглолицый бородатый Лурье. — Штрафную, штрафную непременно! — Телепнёв наполнил квасом бокал. — Ролан, ты видел восседающего на облацех? — Лида, ты спрашиваешь это каждый раз! — засмеялся Киршгартен, обнажая крепкие белые зубы. — Полетели вместе, посмотришь. — Не отпускаю! — Лурье приобнял жену. Глеб подбежал к аэропилю, присел на корточки: — Пётр Петрович, вы приблуду не сменили? — Нет ещё. — Он потрепал Глеба по вихрастой голове. — Привет, стрелок. — Всего три тысячи метров? — Мне хватает. Стянув с себя серебристый комбинезон, Киршгартен убрал его в багажник аэропиля и с бутылкой в руке пошёл на террасу. На нём остались белые брюки и тонкая палевая помятая водолазка. — Все в сборе, — констатировал он, поднимаясь по деревянному крыльцу. — Давно! — Телепнёв протянул ему бокал, другой рукой шлёпнув по его ладони. — Привет, воздухоплаватель! Поставив бутылку, Киршенгартен расцеловался с женщинами. Он был невысокого роста, помоложе Телепнёва, крепкого телосложения, с умным лицом, тонкими усиками и внимательными глазами. Немецкую кровь в нём выдавал только нос с горбинкой. — За что пили? — спросил он, беря с тарелки маленькую гренку с форшмаком. — За солнце! — сообщил Телепнёв. — Можно повторить? — Unbedingt! — Давайте лучше за встречу! — предложила Вера. — Да, со свиданьицем! — подхватил Лурье. — Со свиданьицем! Со свиданьицем! Все сдвинули бокалы, чокнулись и выпили. — Ну вот! И сразу выпил! — произнёс Телепнёв, схватил гренку, бросил в рот и зажевал, задвигал своими брылями. Все стали закусывать, столпившись вокруг столика. — Пётр, ты часто его так цитируешь, — заметил Протопопов. — Так нравится поэма? — Отдельные выражения. Сама поэма… ну… хорошие начало и конец. В середине рыхловато. — Рыхлая вата, — согласился Лурье. — Как только они садятся в электричку. — Лакуны. Как и у многих советских встолописателей. — Протопопов сунул в тонкогубый властный рот дольку маринованного чеснока и захрустел. — В «Мастере и Маргарите» рядом с блистательными главами — как, например, «Слава петуху!» — рыхлые, многословные куски. Я уж умолчу о конце. — Он был сильно болен тогда, — вставила Вера. — Верочка, гению болезнь не помеха, вспомни Ницше, — сказала Лидия Андреевна. — Или Боланьо, — откликнулась Вера. — Или Хэнсгена. Гений наш болен, но пластает классно! — А вот у Платонова в двух его главных романах нет никаких рыхлостей, — заметил Лурье. — А он тоже писал в стол. — Это два куска бетона. — Киршгартен взял маслину. — Скорее — уральского гранита. Железобетонная проза — это «Цемент». — Платонов самый цельный из всех советских. Он и Хармс. — Почему так? — спросила Таис. — Почему так? — ненадолго задумался Телепнёв. — Большинство из них, в том числе и Булгаков, втуне надеялись, что рано или поздно цензура сменится и пропустит эти тексты. Поэтому и допускали рыхлые, смягчающие острые углы лакуны, реверансы в сторону официоза. Помните, о Сталине: «Он хорошо делает своё дело». А Платонов и Хармс не надеялись, что их вещи будут опубликованы.