— Логично, — кивнул Протопопов. — Хотя… «хорошо делает своё дело»… может, он имел в виду — адское дело? Помнишь, у Маяковского: «Товарищ Ленин, работа адовая будет сделана и делается уже». Воланд одобряет это? — Не уверен. — Телепнёв стал наполнять бокалы. — Это реверанс, а не скрытая инвектива. Вообще, Воланд у Булгакова скорее Дон Кихот, чем Вельзевул. На крыше дома Пашкова он опирается на шпагу с широким лезвием. Это меч Дон Кихота. — Воланд у Булгакова — защитник униженных и оскорблённых, — заметил Киршгартен. — Он Вильгельм Телль. Серой от него потягивает весьма слабо. — От него пахнет мазью Вишневского! — громко сообщила Лидия, и все рассмеялись. — Да, когда Гелла мажет ему колено. — Это запах моей прабабушки! — воскликнул Телепнёв. — У неё перед смертью на ноге открылась незаживающая рана. Помню бинты, мазь, гной. — Хватит о болезнях. — Таис подняла рюмку. — За Веру и Петю! — За вас, дорогие! За Верочку и Петю! Спасибо вам! — Собрали старую гвардию, несмотря на грозу! Все чокнулись, выпили и стали закусывать. — Ну вот! И сразу — выпил! — пробасил Телепнёв, ополовинивая бокал. — Ух! Хорош квасок! — Интересно, Петя, ты не любишь совлит, но часто их цитируешь, — заметил Лурье. — Часто? Нет! Вовсе нет! — «Я достаю из широких штанин», — напомнила Вера. — Я часто это говорю? — Ну… — нарочито-задумчиво протянула Вера, полузакатывая глаза, — довольно! Все рассмеялись. — Пётр, ты совлит не любишь феноменологически или стилистически? — спросила Лидия. — Скорее — онтологически. Для меня они все — добровольные инвалиды, положившие свои конечности под пилу цензуры. У них отпилены ноги или руки. Советская литература — балет инвалидов на ВДНХ. Их литература — как забег одноногих или заплыв безруких. Этому можно по-человечески посочувствовать, но любоваться этим невозможно. — Да и безнравственно любоваться, — вставила Вера. — И безнравственно, — серьёзно добавил Телепнёв. — А главное, что результаты их забегов и заплывов не стали мировыми рекордами. Литчеловечество в те годы и бегало быстрее, и прыгало дальше. — Да! — кивнула Таис. — И это главный аргумент. Литература должна быть физиологически здоровой. Это суровый закон. — К инвалидам в нашем деле снисхождения быть не может. — Ну а сумасшествие? — спросила Лидия. — Поэтическое безумие? — Я говорю о здоровых членах. Душа — не член тела. Душа — просто душа. Где она живёт — непонятно. Её цензура ампутировать не может. — О да! — Протопопов презрительно усмехнулся. — Душа — отдельно, тело — отдельно. «Душу, душу трите, паразиты!» — Мамлеев! — с удовлетворением кивнул Лурье. — А вот у него все члены были целы. — Юрий Витальич под пилу не лёг. Поэтому он — не совлит. — Телепнёв пошарил по закусочному столу глазами. — Постойте! А где же грузди?! Дашенька! Хлопочущая в столовой у большого стола Даша заглянула на террасу. — Ну вот! Грузди! Грузди! Грузди! — Телепнёв сморщился болезненно, как от удара, схватился руками за свою массивную грудь. — Так они ж на большом столе, Пётр Олегович. — Сюда, сюда немедленно! Глазурованная чаша с солёными груздями была тотчас принесена и поставлена в центр стола. Маленькие закусочные вилки потянулись к ней. — Ммм… смерть, смерть! — застонал Телепнёв, закусывая груздем. — А это Чехов, — констатировала Лидия. — Но там была горчица. — Мы все всё цитируем, — вздохнула Таис. — Это уже Fatum. — Обречены. Витгенштейн прав. — Великолепные грузди, — жевал Киршгартен. — И это не цитата! Все рассмеялись. На мгновенье все стихли и жевали. — Вера, тебе очень идут эти бусы, — сказала Таис. — Спасибо! — В Иерусалиме, на Via de la Rosa. Увидел и купил за минуту! — Телепнёв насаживал на вилку очередной груздь. — Так и надо, — кивнула Таис. — Приглянувшуюся вещь надо покупать сразу. — А я хожу днями вокруг, — вздохнула Лидия. — Пока её не купят другие! — с тоской проговорил Лурье, и все снова рассмеялись. На террасу из столовой в голубо-салатовом летнем платье вошла Ольга: — Приветствую всех. С ней ответно поздоровались, но поцеловались с ней только Таис и Киршгартен. — Красивое платье, — сказал он. — Спасибо. Как дела? — Дела идут, конTORа пишет. Ты надолго? — Как вытерпят. — Слетаем куда-нибудь? — Ой, с удовольствием. Вообще, нам всем сегодня невероятно повезло с погодой. — Ольга упёрлась руками в стройную талию. — Когда прорвались хляби небесные, я вспомнила: боже мой, ведь к нам сегодня гости едут! Ка-ки-е гости?! Тут лило так, гремело так! — Погода переменчива, — произнёс Протопопов, глядя в чёрные как смоль глаза Таис. — Это намёк? — спросила она. — Оля, кваску, морсику? — предложил Телепнёв. — Не откажусь. Он наполнил её бокал морсом и принялся наполнять другие. — Коли о русской бумаге вспомнили, я вот искренне жалею, что Хармс не дожил до времён milklit. Он бы пахтал, плёл и вязал божественно, — сказал Лурье. — Петя, Хармс дискретен, — возразил Телепнёв. — Он гений малой прозы. И стихов, стихов, конечно. Он бы лепил сырники. — И что в них плохого? — Ничего, но сырники — это не творог. — Кто любит творог, а кто сырники. — Я не об этом. Milklit порождён крупной формой. И держится на ней. — И прекрасно! Вокруг творожного престола полно места для сырников. — Полным-полно, конечно! Но сырники — дискретный жанр. В нём нет метафизики. В бумаге у великого Даниила она была, да и ещё какая! Но milklit — это milklit, дорогие мои! Здесь свои законы, своя гравитация и архитектоника. Масштаб Хармса в milklit был бы в разы меньше Хармса бумажного. — Пётр прав, — кивнул лысоватой головой Протопопов. — Конвертировать в milklit всех гениев прошлого без потерь невозможно. — Это не конвертация, Ваня, а рождение в новом пространстве! — Это был бы уже не Хармс.