— Новый Хармс! Сливочный! — Но не творожный. — Не творожный! — Телепнёв стал передавать всем наполненные бокалы. — А мощь творога говорит сама за себя! Milklit опирается на неё. Творог должен быть густым и плотным, не рыхлым. — Пётр, у тебя слишком ортодоксальный взгляд на milklit. — Петя, я за чистоту формы. Крупной! Твой любимый Хармс говорил, что для него в тексте важна чистота внутреннего строя. В твороге — то же самое! Ты в своих вещах так же блюдёшь её. Твой «Мавританец» — торжество чистоты внутреннего строя! Стол Зелёных Доходов, субсидиарная ответственность, старая трубка Петруччо, босоногая Анна! Это всё — мощно и стройно! — А какая Розмари! — повела плечом Ольга. — Огненноволосая Розмари, да. Это крутое плетение. — Киршгартен подмигнул Лурье. — «Тёмное большинство разрушительных несоответствий опустилось на её худые ирландские плечи в эту гнилую осень подобно полярной сове и тут же запустило когти.» Тот отрицательно замотал головой: — И всё-таки, друзья, в ландшафте milklit полно места для сырников! — Ну вот! Конечно, полно! До фига! Кто спорит? — Телепнёв взял малосольный огурчик и держал его двумя пальцами, оттопырив остальные. — Но, дорогой мой, не надо делать из Хармса Джерома Джерома! Или Зощенко! Пусть он продолжает грозно сиять в бумаге! — За Хармса! — подняла бокал Лидия. — Или за творог? — За Хармса! За Хармса! Все чокнулись и выпили. — Я тоже теперь квасу хочу, — сказал Глеб. — Кваску, сынок, кваску! — Хрустя огурцом, отец наполнил его бокал. — Глеб, ты любишь cheese или творог? — спросил Киршгартен. — Сырники, — ответил Глеб, пригубливая свой напиток. Все рассмеялись. — И какао. — Ольга насмешливо глянула на Глеба. — Он уже пробовал пахтать и лепить. — Телепнёв положил сыну руку на плечо. — Ну и? — Сложно, — ответил Глеб. — Сливки я сбил. Кусочек масла. Просто пахтать я могу, но плести пластовой сложно. И milksaw — оч-ч-чень сложная штука. — Вот и я это всегда говорю сам себе! — кивнул Протопопов, скорбно-обречённо скривив рот. Новый взрыв смеха заполнил террасу. — А масло пахтать — это вообще круто! Наш папа — супер! — Глеб обхватил отца сзади и обнял за живот. — Твой папа — супер, это правда, — подтвердила Лидия. — A propós, о конвертации. — Киршгартен подцепил на вилку маленький груздь и, не жуя, проглотил. — «Infinite Jest»[29][«Бесконечная шутка», роман Д. Ф. Уоллеса.] благополучно переплели, а «Gravity’s Rainbow»[30][«Радуга земного тяготения», роман Т. Пинчона.] неистовый Арик слепил… и? — И! — тряхнул прядями и щеками Телепнёв. — И, — зло скривил губы Протопопов. — И… — с сожалением причмокнул Лурье. — А почему, я вас спрошу? — грозно пророкотал Телепнёв. — Ну вот! Да очень просто: litmoloko весьма глубоко! То, что не становится маслом, — тонет! Белая метафизика! «Rainbow» потонула в сыворотке! — И погасла! — добавила Лидия. — Но творог, Пётр, состоит не только из масла, но и из сметаны, — заметил Лурье. — Кто спорит, Петя?! — вскинул руки Телепнёв. — Но от «Gravity’s Rainbow» безумного Арика до сметаны — как от нашего Алтая до Уральских гор! А вот Ролан переплёл «Der Mann ohne Eigenschaften»[31][«Человек без свойств», роман П. Музиля.] ве-ли-ко-лепно! Там и масло супер-флю и сметана, и творог поэтому — отменный, пластовой! — Великолепно! — подтвердил Лурье. — Значит, многое, очень многое зависит не только от текста, а от переплётчика! — Кусок жизни пришлось отрезать для этого пластового творога, — улыбался Киршгартен. — Не знаю… — Вера откусила от стебелька черемши. — Я сейчас читаю бумагу, «Les Bienveillantes»[32][«Благоволительницы», роман С. Литтелла.]. И не представляю, как можно было бы это переплести. — Никто и не взялся до сих пор, — сказал Протопопов. — И не возьмётся! Читайте бумагу! — поднял палец Телепнёв. — А по поводу пластового творога у меня, дорогие мои, вызрел тост. — Ну вот, снова о прозе, — покачала головой Лидия. — Ты против? — Лурье нежно взял жену за мясистую мочку уха с вкраплёнными мормолоновыми кристаллами. — Проза, проза, milklit… Всегда у Телепнёвых говорим о ней. А о поэзии? Никогда! — Никогда! — согласилась Вера. — Никогда, — кивнула Ольга. — И впрямь — никогда! — рассмеялся Протопопов. — Да, не помню такого. — Киршгартен взглянул на Телепнёва. — Принцип? — Ролан, какой, к чёрту, принцип?! — негодующе усмехнулся тот. — Что я — враг поэзии? Да я обожаю её! Мы, прозаики, — битюги, а поэты — арабские скакуны! Как ими не восхищаться? — Да, мы тянем, пыхтим, а они скачут, — с лёгким самодовольством заметил Лурье. — Ролан, ты же раньше много писал о поэтах. — И как лихо писал! — Телепнёв увесисто хлопнул Киршгартена по спине. — Я помню текст Ролана о Пастернаке, что его поздние стихи отдают старческим простатитом, — улыбнулась Лидия. — Да, да! Помню! — оживился Телепнёв. — Гениальная статья! «Я дал разъехаться домашним!» Это — чистый простатит! А «быть знаменитым некрасиво» — ревматизм! Да! Поэзия! Она хороша, только когда ей быстро скачется. Состарившиеся поэты — нонсенс. «Холстомер»! На живодёрню! — А как же китайцы? — спросила Ольга. — Ну… китайцы — это… китайцы! Все заулыбались. — Китайские поэты созерцают, а русские — поют, — проговорила Лидия. — Старость созерцательности не помеха. — А наши в старости переходят на хрип. — Вообще, дорогие мои, что толковать о поэзии? — Телепнёв негодующе изогнул густые брови. — Её надобно читать! — Вот и начни! — Вера чокнулась с его бокалом. — Извольте! Телепнёв продекламировал: Ничего не забываю, Ничего не предаю. Тень несозданных созданий По наследию храню. — Что-то из «Серебра», — заключил Лурье. — Конечно! Мой любимый поэтический металл! Адамович. — Не бог весть какой поэт. — Ну, хао. Тогда вот это: В шалэ берёзовом, совсем игрушечном