Лурье перевёл взгляд на Глеба. — А ты, mon cher, любишь стихи? — Не очень, — ответил тот. — Глеб любит стрелять по пустым банкам, — сказала Ольга. — И не ври, я по мишеням стреляю! — подросток бросил на Ольгу злобный взгляд. — Глеб! — одёрнула сына Вера. — Что-то помнишь, сынок? — спросил сына Телепнёв. Глеб прочитал нехотя: 两个黄鹂鸣翠柳，一行白鹭上青天。 窗含西岭千秋雪，门泊东吴万里船。[33][Две жёлтые иволги в ивах зелёных поют, / Белые цапли скользят по небесной лазури. / В окне моём — западный кряж под вековыми снегами, / В дверь же плывут корабли из восточного царства Дунъу (кит.).] — В школе? — спросил Протопопов. — В школе. — Звучит красиво, но я не знаю автора. — Ду Фу, — буркнул Глеб. — Ду Фу и Ли Бо в китайских школах — как в русских Пушкин и Лермонтов, — захрустел огурцом Телепнёв. — Интересно, молочный Лермонтов великолепен, а Пушкин — не очень, — произнесла Лидия. — «Евгений Онегин» в молоке хорош! — несогласно тряхнул брылями Телепнёв. — Хорош! — кивнул Лурье. — Как только слепили — сразу пробировал. — Вполне, — согласился Киршгартен. — Чего не скажешь о Мандельштаме. — Дорогие мои! У молока свои законы! Не нравится молочка — читай бумагу! — Петя, не все читают, — возразила Вера. — Не у всех есть бумага. — Пусть разорятся! Телепнёв продолжил, тяжело заходив по веранде: — Эра milklit уникальна тем, что подняла и воздвигла совсем забытые имена, а многих бумажных гениев утопила! Например, Пригов гениально стоит в молоке! Улитин! Norman Mailer! Wyndham Lewis! А Набоков — плохо! Беккет — плохо! А Кафка — так себе! — И «Улисс» — так себе, — подхватила Вера. — А «Finnegans Wake» — гениально! — Гениально! В Дублине был фест по этому поводу, moloko и гиннес рекой лились! Второе рождение! Это невозможно объяснить! — И не надо, — согласился Протопопов. — Пробируй — и всё! — Пробируй — и всё! — Это железный аргумент… — Переплётчик должен объяснять. — Лидия приблизилась к Киршгартену, глядя с лукавством изподлобья. — Он никому ничего не должен, — холодно проговорила Ольга. — Объяснить можно всё, — ответил Ролан. — Даже Вселенную. Даже Бога. — А moloko? — Я этим постоянно занимаюсь! — рассмеялся Киршгартен. — Но что толку от обоснований? — развёл руками Телепнёв. — Надо плыть в молоке вперёд и не оглядываться. Гребите дружней, дорогие! — Это тост! — усмехнулся Протопопов. Они выпили. — Петя? — Лидия посмотрела на мужа. — Я? — Лурье поднял брови. — Друзья, как признался уже Пётр, у прозаиков плоховатая память на стихи. — Не у всех! — пророкотал Телепнёв. — Ну… сейчас… Лурье потеребил свою короткую седоватую бороду, прищурился: Мой товарищ, в смертельной агонии Не зови понапрасну друзей. Дай-ка лучше согрею ладони я Над дымящейся кровью твоей. Ты не плачь, не стони, ты не маленький, Ты не ранен — ты просто убит. Дай на память сниму с тебя валенки, Нам ещё наступать предстоит. — Прекрасно! — дёрнул головой Телепнёв. — Господи, опять про войну! — Вера взялась ладонями за виски. — Сколько можно?! Она же закончилась. — Верочка, это не про эту войну, про другую. — Кто автор? — Ион Деген, — ответил Киршгартен. — Фронтовик, — сообщил Лурье, беря со стола гренку с форшмаком. — Фронтовая поэзия должна быть только такой! — заключил Телепнёв и размашисто шлёпнул Глеба по попе. — Не надоело тебе со стариками? — Не-а. — Сейчас пойдём есть. — Вера стала гладить сына по голове, но тот отстранился. — Осталась Ольга, — произнесла Лидия, не глядя на неё. — Я… да. — А она стихов не знает! — Глеб зло-насмешливо глянул на Ольгу. — Уверен, стрелок по банкам? — усмехнулась она. Подошла к буфету, прислонилась к нему спиной: Тихий дух от яблонь веет, Белых яблонь и черёмух. То боярыня говеет И боится сделать промах. Плывут мертвецы. Гребут мертвецы.