— Сегодня у нас русский стол, — объявила Вера. — Прошлый раз был японский, помним, помним, — улыбалась Лидия, усаживаясь. — А позапрошлый — монгольский. — Таис опустилась на стул рядом с Киршгартеном. — Я помню томлённый в молоке лошадиный желудок. — Ну вот! Сколько языков, столько и кухонь! — громко заметил Пётр Олегович. — И все они разговаривают с нами! — Китайский разговор поднадоел, — заметил Протопопов. — Меня уже подташнивает от китайской кухни. — Ваня, она очень разная, — откинула чёрные прямые волосы назад Таис. — Их всего восемь, и все разные, разные. Есть острые, есть кислые, есть сладкие, есть просто очень простые. — Знаем, пробовали, — усмехнулся он. — «Борьба тигра с драконом». Проще не бывает! — Ролан, ты не переплетаешь китайцев? — спросила Лидия. — Нет пока. Но готов. — Du bist ein Riese![34][Ты великан! (нем.).] — пророкотал Телепнёв. — Nach «Der Mann ohne Eigenschaften» — schon nicht[35][После «Человека без свойств» — уже нет (нем.).]. Даша стала обносить всех квасом и морсом. — Мне хочется выпить за стиль жизни Телепнёвых, — произнесла Таис. — Обычно пьют за уют дома, за гостеприимство, за радушие, за сер-деч-ность, не люблю это слово, но я хочу выпить за ваш стиль жизни, дорогие Телепнёвы. Мы с Ваней никому никогда не завидовали и, надеюсь, не будем. Но ваш стиль, ваши отношения между собой, ваше пространство дома, космос, который вы создали, ваша L-гармония вызывают у меня зависть. Лёгкую, конечно, лёгкую! Тяжёлая зависть — не для меня, я человек чудовищно счастливый. Я вам завидую, дорогие Петя, Вера и Глеб. Вы живёте стильно. Это дико звучит, но это правда! Стиль — это не модные наряды и интерьеры, не пафос, не blue lodge и не высокомерие. Хотя, конечно, milkscripter — это модная профессия, ничего не скажешь. Оба Петра, Ваня и Ролан — парни модной, хорошо оплачиваемой профессии. Но — стиль! Какой у вас гармоничный и красивый стиль! Я пью не за вас, а за ваш космос! Она подняла бокал с морсом. — Прекрасно сказано, Тайс! За стиль! За космос Телепнёвых! С Тайс стали чокаться. — Мы всегда готовы поделиться нашим космосом! — улыбалась Вера. — Наши галактики распахнуты! — рокотал Телепнёв. — Ваши галактики — наши галактики! — И планеты! — И планеты! Гости приступили к трапезе. Даша наполняла бокалы. — Хочу поделиться одной историей, совсем свеженькой, — с аппетитом жуя, заговорил Протопопов. — Её парадоксальность компенсирует её свежесть, и наоборот. И наоборот! Вы знаете, что на смену фронтовой прозе, царствие которой довольно-таки, мягко сказать, прямо скажем… ну… э-ээ… подзатянулось, да? пришло наконец время прозы постфронтовой, или, как её уже окрестили некоторые продвинутые умники, milklit’a, прозы голодных тыловиков. Некоторые из обедающих хмыкнули — кто иронично, кто недовольно. — Так вот, к моему издателю, Нариману, пришёл один из этих голодных. Вернее, его привели под руки жена и сын. Слепой юноша. Когда ударили ядром по Канску, он был мальчиком. И смотрел на взрыв. В общем, девятнадцатилетний слепой. Принёс роман. Издатель мой — человек толерантный, как вы знаете. «Хорошо, я готов отведать». Романиста усадили за стол, сын поставил перед ним блюдо, жена влила принесённого в канистре молока. Он стал пахтать, потом лепить. Потом пластовать. И за восемнадцать часов напластовал такую историю: Николай Гоголь просыпается в гробу после летаргического сна. Проснулся в ужасе, естественно, обкакался, описался, потерял сознание. Снова очнулся. И от тотального ужаса, умирая от удушья, стал придумывать роман «Живые души». По гостям прошли вздохи разочарования и иронические хмыканья. — Да, да, — «Живые души». Умирая и задыхаясь во тьме гробовой, Гоголь стал придумывать этот роман, дабы вымолить себе прощение за сатиру на мир Божий, а заодно компенсировать тот самый кьеркегоровский экзистенциальный ужас, выдвижение в ничто, страх и трепет небытийности, как это точно звучит, Ролан? — Кажется, Angest, Ваня. Но вообще-то… я не датчанин, а немец! Все заулыбались. — По-немецки это просто die Heidenangst. — Genau! Спасибо, mein lieber Ролан. Вот. И этот слепой парень спахтал и слепил такую историю. Как вам идея? — Лежит на поверхности. Весьма, — ответил Лурье, спокойно пожёвывая. Лидия вздохнула: — Это понравилось бы ушедшему от нас Виктору. Телепнёв выдохнул с усталым недовольством, раздувая щёки: — Ну вот, Ваня… это… юмореска. Для рассказа в «Moloko Сибири» под Рождество — вполне сойдёт. Творожничек. На роман не тянет. Да и на повесть. — Вот я так же думал — творожник. Рассказ. Какой роман? Хотя парень слепой, усидчивый, прости меня, Амитофо, жертва войны, несмотря на молодость, пластает профессионально, шестипал и всё такое. Но, но! Нариман показал мне его творог. — Ты съел? — спросил Телепнёв. — Не всё, конечно. Пару пластов. — Ну и? Протопопов пожал острыми плечами и знакомо изогнул тонкие губы: — Знаете, что я вам скажу? Это весьма недурно. И я ещё вам скажу кое-что, братья мои молочные: это новое. Сидящие за столом смолкли, жуя и выпивая. — А он что, долго смотрел на вспышку? — спросил Глеб. — Вероятно, — кивнул Протопопов. — Мальчишка, что взять. — Глупый мальчишка. — Глеб зло оттопырил губу. — И родители дураки, ничего ему не рассказали о ядерке. — А может, он испугался? — Вера положила руку на плечо сына. — Если б испугался, сразу бы спрятался, — возразил Глеб. — Ты в Белокурихе сразу спрятался? — Ну… не сразу. Но я в пять лет знал, что такое вспышка! — Вспышки у нас тогда не было видно. Горы нас спасли. А в Канске, дорогой мой сынуля, гор не было, — проговорил Телепнёв. — Ваня, а что значит для тебя — новое? — Замес, только замес. — Это ясно, любое искусство — это не что, а как. То есть парень хорошо пахтает? — Не только хорошо. Он по-другому пахтает. Я увидел там новую зернистость масла. Поэтому его творог другой плотности. И сыворотка — как слеза. Лурье и Телепнёв переглянулись. Киршгартен невозмутимо жевал. — Другая зернистость, — проговорила Лидия с осторожностью. — Это звучит как… другой мир! — Иван, другой зернистости не было у фронтовиков, — заговорил Телепнёв с нарастающим раздражением. — Они пахтали так же, как и мы. Формальных открытий они не сделали. Там просто была другая слойка пластов. Они по-другому пластовали, и не более того! Но плотность их творожной массы осталась прежней! — Прежней, — согласился Протопопов. — Поэтому они и продержались всего четыре года, — заметил Лурье. — Мода прошла! Читатели наелись. — Все мы объелись фронтовой литературой, — вздохнула Ольга. — До изжоги. — Новая зернистость. — качала головой Лидия. — Поверить невозможно. — Новая зернистость, — кивал Протопопов, накладывая себе в тарелку раковых шеек. — Ну вот! Новая зернистость! — Телепнёв швырнул вилку на стол. — Откуда она у тыловиков, когда её не было у фронтовиков?! — Не знаю! — выдохнул Протопопов. — Ты не преувеличиваешь? — Пётр, дорогой мой, у Наримана в холодильнике я увидел масло другой зернистости. Дру-гой! Вот этими самыми глазами! Телепнёв перевёл свой раздражённый взгляд с задумавшегося Лурье на Киршгартена: — Ролан, ты в это веришь? — Верю. — Тот спокойно сделал глоток кваса. Телепнёв угрюмо-непонимающе вперился в него.