На его девчонку напали. Эта смерть принадлежит ему по праву. Прошу тебя! – повторила Хафса. Сейчас кровопролитная битва между вашаями и чужеземцами походила бы на прогулку по пещере масляной змеи с зажженным факелом. Кот лишь слабо дернул кончиком хвоста, и его голос зазвучал очень мягко: Из-за тебя я потеряю лицо. В который раз. Если я на это пойду, между нами появится кровный долг. Договорились. Курраан зарычал. Юный кот ответил ему воем. Гнев рвался из каждой шерстинки на его стройном теле. Старший кот раскрыл пасть, с откровенной угрозой демонстрируя огромные, украшенные золотом клыки, и младший самец отступил, поджав хвост, рыча и оглядываясь через плечо. Барех говорит, что перед ним у тебя тоже будет кровный долг, – сказал Курраан Хафсе. Будете драться за мой иссохший скелет потом, – бросила она. – А теперь давай-ка разберемся с этой… Козлиной свадьбой? Женщина фыркнула: Лучше разобраться с этим прежде, чем сюда заявится Нурати… Толпа снова расступилась. На этот раз это было сделано не столько от страха, сколько в знак почтения к первой матери, которая грациозно проплыла вперед. Ее ноги были обнажены. Колокольчики висели на ее запястьях и лодыжках, а также были вплетены в волосы. Полупрозрачное льняное платье распахивалось при ходьбе, во всей красе демонстрируя ее круглый, как луна, живот и налитые груди. Умм Нурати, самая плодовитая первая мать в новейшей истории, являла собой живое воплощение реки Дибрис – красота и плодородие посреди грубого пустынного мира. – Даже ноги не волочит, – прошептала Ани на ухо Хафсе. – Вот уж действительно несправедливо… Хафса Азейна ничего не ответила. Она давно усвоила урок: «несправедливость» – это пустое, не содержащее и тени правды слово, неприменимое к существам, подобным Нурати или Ка Ату. Или к повелительнице снов, если уж на то пошло. Первую мать обступили несколько старших джа’акари, чьи лица оставались застывшими, словно камень. Кожа каждой из этих женщин была исполосована узорами, а в грозных взглядах светился многолетний опыт. Когда вашаи вышли вперед, присоединяясь к Парадже, один из крупных самцов, старый, покрытый шрамами боец, нежно уткнулся носом в шею своей королевы и походя бросил дерзкий взгляд на Курраана. Это еще что такое? – спросила Хафса Азейна. Человеку об этом знать не обязательно, – отрезал кот и замолчал. Любопытно, – подумала Хафса, но очень тихо. Умм Нурати остановилась, и воины замерли вместе с ней. Когда она подняла руку, толпа замолчала, если не считать плачущего младенца и однорукого мужчины, хрипло вскрикивающего от боли. – Расскажи нам, Гителла, – обратилась она к джа’акари в порванной куртке, – что здесь стряслось? – Эта чертова шлюха отрезала мне руку! – завопил чужеземец. Нурати не потрудилась даже глянуть в его сторону. Ее глаза были устремлены на первую воительницу, стоявшую возле своей подопечной. Ее лицо выражало гнев. – Сарета? Сарета кивнула одной из воительниц, сидевших на спине у мужчины. Девушка с широкой ухмылкой стащила с себя тунику и заткнула ему рот, заглушая вопли. – Давайте сначала. Первая мать протянула Гителле руку и поощрительно улыбнулась. – Что стряслось? – Этот… этот чужак, пусть сгрызут его промежность черви, набросился на меня со своим грязным ртом и грязными глазами и схватил за грудь. Сильно, – добавила воительница. Ее руки тряслись, когда она отвела назад порванные полы своей куртки и обнажила ряд уродливых красных борозд, похожих на следы от граблей. – Поэтому я и отрезала ему руку. Мой Барех прикончил бы его, но Параджа не позволила этого. – Параджа поступила правильно, – произнесла Нурати. – Прежде чем раздавать смертные приговоры, нужно выслушать обе стороны. Я хочу послушать, что скажет чужестранец. О, и если первый стражник принесет мне… Да, благодарю. Аскандер выскользнул из толпы и вернулся с тяжелой, сплетеной из речной травы корзиной. К ней были привязаны цепь и ошейник. Когда атуалонец все это увидел, его глаза стали еще шире и он возобновил попытки вырваться. Лучше прибереги силы, – подумала Хафса Азейна. – Они тебе еще пригодятся, когда начнется погоня. Разумеется, это мало чем ему поможет. – Курраан подавил ленивый смешок. Эхуани. Встав, воительницы подняли на ноги окровавленного мужчину, и теперь он болтался между ними. Его глаза, отчаянные и дикие, обегали собравшихся. Взгляд чужеземца загорелся надеждой, лишь когда в толпу разъяренного племени вошел Левиатус. – Что это еще такое? – Левиатус нахмурился. – Твой человек обвиняется в нападении на одну из наших воительниц, Не Ату, – пояснила Нурати. Ее обычно резкий голос смягчился до медового контральто. – Мы как раз собирались поинтересоваться его версией событий. – Как раз собирались… но его уже лишили руки! – Он схватил меня! – крикнула Гителла и сплюнула на песок. – Этому чужеземцу еще повезло, что я отрезала ему только руку. Ее, судя по всему, уже успокоившийся вашай вышел вперед в сопровождении Курраана и занял место рядом с девушкой. Левиатус посмотрел на воительницу, отметив про себя ее порванную куртку и выражение лица, а затем перевел взгляд на своего безрукого соотечественника, который с побелевшим лицом висел между двумя разгневанными воительницами. После этого Левиатус взглянул на умм Нурати и низко поклонился. – Меиссати, – произнес он, – если вы позволите… Она кивнула в знак согласия. Левиатус преодолел расстояние, отделявшее его от обвиняемого, и потянулся было к матерчатому кляпу, но единый вздох окружающих заставил его остановиться. Из толпы, точно поднявшиеся из песка мрачные призраки, выступили несколько байидун дайелов – дюжина, а то и больше. Один из них, с виду тощий и слабый, без промедления подошел к Левитатусу и встал рядом с ним. Байидун дайел изящно махнул приговоренному мужчине рукой, склонив золотую маску в немом вопросе. – Ну что ж, – сказал Левиатус, отходя в сторону. – Если такова воля моего отца… – Что это такое? – потребовала объяснений умм Нурати. Она попыталась сделать шаг вперед, но ей помешали темные воины, которые обступили ее, точно пальцы одной руки, сжимающиеся в кулак. Обнаженные лезвия их мечей горели в полуденном сиянии. Хафса Азейна выступила вперед, с недовольным вздохом присоединяясь к игре. – Байидун дайелы… поддерживают связь с драконьим королем. Он может видеть их глазами… – И говорить через них. При первом же звуке этого нового голоса смолкла и толпа, и поющие дюны, и весь мир. Это был голос молодой женщины, легкий и сладкий, – но также и голос мужчины, темный, густой и опасный, как мед терновника. Второй, более могучий голос оседлал первый так же, как человек седлает коня, и донесся через мага в кровавых одеждах. Когда это случилось, гладкая и безликая маска ожила, будто изнутри к ней прижималось, скрываемое под золотым занавесом, мужское лицо. Золотые глаза устремились на Хафсу, а золотые губы искривились в подобии улыбки. – Так вот ты где, моя маленькая, – прохрипел голос. – Неужели ты думала, что сможешь вечно от меня скрываться? Хафса Азейна ничего не ответила. Дрожь охватила все ее тело с головы до кончиков пальцев ног, и слова застряли в горле, словно кусок вороньего мяса. – Отец, – пробормотал Левиатус и упал на колени. Остальные атуалонцы, все как один, тоже опустились на землю, словно колосья пшеницы под лезвием серпа. – Что здесь случилось? – Лицо драконьего короля стало отчетливее под маской, и в то же время голос женщины полностью исчез. – Зачем вы меня призвали? Я был занят песней. Он задавал вопрос Левиатусу, однако его горящие глаза ни на миг не отрывались от Хафсы Азейны. – Произошло небольшое… недоразумение. Один из наших людей, вероятно, напал на молодую женщину зееранимов… – Вероятно? – Ваше высокомерие, – вмешалась Нурати, делая шаг вперед, – мы выслушали слова девушки, но еще не успели допросить мужчину. Джа’акари при этом сердито зашептались, а девушка в порванной куртке покраснела от гнева. – Ах, так значит вам нужна правда? – Золотые губы растянулись в сардонической усмешке. – Я слышал, что ваш народ ценит правду больше жизни. – Эхуани, – пробормотали воительницы. – Вот уж действительно, эхуани. Ну, если уж вы так хотите знать правду… – Байидун дайел резко повернулся к обвиняемому и вырвал кляп у него изо рта. – Мой король, – прохрипел мужчина. Если бы его не держали, он упал бы лицом вниз. – Мой король… Человек поднял глаза в немой просьбе, но внезапно замолчал. Его лицо исказилось. Взгляд был исполнен такого ужаса, какого Хафсе Азейне еще не доводилось видеть. Губы раскрылись, обнажая ряд зубов, глаза сделались большими и безумными, а жилы на шее так напряглись, будто он вот-вот закричит и будет кричать, пока его сердце не разорвется. Но звука не последовало, и тишина была наполнена страхом. Звук раздался позже и оказался еще более чудовищным, чем можно было ожидать. У него был привкус окровавленного мяса, шипящего на огне, а за шипением последовали взрыв и треск, точно человека разрывали изнутри. Зловонный маслянистый дым повалил у обвиняемого изо рта, и когда воительницы в ужасе бросили его на землю, он начал дергаться на песке. В конце концов из его ноздрей выплыло облачко сероватого дыма. Лицо, похожее на кусок расколотого угля, раскрыло рот в немом вопле. Капризный и безжалостный пустынный ветер разорвал на куски его выгоревшую душу.