– Нет, поехали вместе. – Сейчас? – на самом деле я имел в виду «Правда?» – А что, у тебя есть дела поинтереснее? – Нет. – Так поехали. Он положил несколько листов в свой видавший виды зеленый рюкзак и надел его на плечи. Со дня нашей последней поездки в Б. на велосипедах он никуда меня с собой не звал. Я отложил перьевую ручку, закрыл партитуру, поставил наполовину пустой стакан лимонада поверх страниц – и был готов ехать. По пути к сараю мы прошли гараж. Там Манфреди, муж Мафальды, как обычно, спорил о чем-то с Анкизе. В этот раз первый обвинял второго в том, что тот чересчур обильно поливает помидоры, отчего те слишком быстро растут. – Они будут рыхлыми! – сердился Манфреди. – Слушай. Давай я буду заниматься помидорами, а ты води машину – и все будут счастливы. – Да ты ничего не понимаешь! – продолжал Манфреди. – В мои годы помидоры обязательно пересаживали – с одного места на другое, из другого в третье, а рядом высаживали базилик. Но вы, армейские, конечно, всегда лучше всех все знаете. – Ага, ты прав, – не слушал его Анкизе. – Конечно, прав. Неудивительно, что тебя выгнали из армии. – Ага, меня выгнали из армии. Увидев нас, оба помахали. Садовник передал Оливеру его велосипед. – Я вчера выпрямил колесо, пришлось прилично попыхтеть. И шины подкачал. Манфреди выглядел невероятно раздосадованным. – Отныне я чиню колеса, а ты – выращиваешь помидоры, – сказал он уязвленно. Анкизе криво улыбнулся. Оливер улыбнулся в ответ. Когда мы оказались на кипарисовой аллее, которая вела к главной дороге в город, я спросил: – Он тебя не пугает? – Кто? – Анкизе. – Нет, с чего бы? Пару дней назад я упал с велосипеда по дороге домой и здорово поранился. Он заставил меня помазать рану каким-то ведьмовским зельем. А еще починил велосипед. Одной рукой держа руль, второй он задрал футболку и показал огромную ссадину и синяк на левом боку. – Все равно у меня от него мурашки по коже, – сказал я, повторяя вердикт своей тети. – Просто потерянная душа, вот и все. Я хотел прикоснуться к этой ссадине, хотел ласкать и боготворить ее. По дороге я заметил, что Оливер сбавил скорость. Он не спешил так, как обычно, не гнал на полную, не брал штурмом холмы со своим привычным спортивным рвением. Не спешил он и возвращаться к работе над рукописью, не спешил к друзьям на пляж, не спешил – как часто бывало – бросить меня. Возможно, ему просто нечего было делать. То были мои мгновения в раю, но, несмотря на свой возраст, я знал, что им придет конец; что нужно наслаждаться настоящим – таким, какое оно есть, – и оставить изощренные попытки укрепить нашу дружбу или поднять ее на новый уровень… Дружбы между нами не будет никогда, думал я, а то, что происходит сейчас – ничего не значит, всего лишь миг благодати. Zwisсhen Immer und Nie. Zwisсhen Immer und Nie. Между «всегда» и «никогда». Целан. Когда мы доехали до пьяццетты, откуда открывался вид на море, Оливер остановился купить сигарет. Он начал курить Gauloises. Я никогда их не пробовал и спросил у него, могу ли. Он достал из пачки сerino – восковую спичку, сложил ладони у моего лица и прикурил мне сигарету. – Неплохо, да? – Совсем неплохо. Они будут напоминать мне о нем, об этом дне, подумал я, понимая, что меньше чем через месяц его здесь не будет – он исчезнет без следа. Тогда я, пожалуй, впервые позволил себе сосчитать дни до его отъезда из Б. – Ты только посмотри, – сказал он, когда под жарким солнцем последних утренних часов мы на велосипедах пересекли пьяццетту и оказались на другой ее стороне, откуда открывался вид на холмы внизу. А ниже и дальше – захватывающей красоты море с редкими полосками пены, рассекавшими бухту, словно огромные дельфины, плещущиеся в волнах. Вдалеке крошечный автобус медленно взбирался в гору, а три велосипедиста ползли позади, наверняка жалуясь на выхлопы. – Ты, конечно, знаешь, кто, по преданию, здесь утонул? – спросил Оливер. – Шелли[42]. – А знаешь ли ты, что сделала его жена Мэри с друзьями, когда они нашли его тело? – Cor сordium, сердце сердец, – ответил я, ссылаясь на легенду, согласно которой друг Шелли вытащил из костра сердце поэта за мгновение до того, как огонь полностью охватил его мертвое вздувшееся тело. Зачем он меня проверяет? – Есть хоть что-то, чего ты не знаешь? Я посмотрел на него. Вот он, мой шанс. Я мог воспользоваться им – или упустить его, но при любом раскладе последствия останутся со мной навсегда. А еще я мог позлорадствовать над комплиментом – и жить дальше, сожалея о несодеянном. Кажется, я впервые сказал что-то взрослому человеку, не продумывая ответ заранее. Я был слишком взволнован и не в силах думать. – Я ничего не знаю, Оливер… Ничего, совсем ничего. – Ты знаешь больше, чем кто бы то ни было в округе. Почему на мой почти трагичный тон он ответил такой обыденной, незамысловатой лестью? – Знал бы ты, как мало я знаю о том, что в самом деле важно. Я топтался вокруг да около: не пытаясь ни потонуть, ни доплыть до берега; я просто держался на плаву, потому что здесь была правда: хоть я и не смел произнести ее вслух или даже намекнуть на нее, но зато мог поклясться, что она – вокруг нас, рядом с нами; так, потеряв в воде цепочку, мы уверены: она точно где-то здесь. Если бы он знал, если бы он только знал, что я каждую секунду даю ему возможность сложить два и два – и получить в результате число больше, чем сама бесконечность… Но если он поймет – значит, он уже что-то подозревает, а если подозревает – значит, сам обо всем догадается и начнет сверлить меня своим бесцветным, холодным, колким и враждебным всезнающим взглядом. Он наверняка что-то заметил, хотя одному Богу известно, что именно. Возможно, он просто пытался скрыть то, что я застал его врасплох. – И что же в самом деле важно? Он что, лукавит? – Ты сам знаешь что. Уж ты-то должен был догадаться. Молчание. – Почему ты мне все это говоришь? – Потому что подумал, что ты должен знать. – Подумал, что я должен знать, – эхом отозвался он, пытаясь вобрать в себя весь смысл сказанного, разобрать его по частям и, повторяя, выиграть время. Воздух между нами накалился до предела. – Потому что я хочу, чтобы ты знал, – выпалил я. – Потому что мне больше некому сказать, кроме тебя. Вот и всё, я признался. Был ли в моих словах какой-нибудь смысл? Я уже собрался сменить тему и заговорить о море, погоде на завтра и о том, какая отличная мысль – отправиться на лодке в город Э. (эта идея прельщала моего отца каждый год примерно в одно и то же время). Но Оливер, стоит отдать ему должное, не позволил мне спустить все на тормозах. – Ты вообще понимаешь, что говоришь? В этот раз я отвернулся к морю и утомленным, бесстрастным голосом, который был моей последней уловкой, моим последним отвлекающим маневром, последним шансом к побегу, – произнес: – Да, я понимаю, что говорю, – тебе не показалось. Я просто не умею изъясняться. Но ты имеешь полное право никогда больше не разговаривать со мной. – Погоди. Ты сейчас о том, о чем я думаю?