– Значит, Моне приходил сюда писать… – У нас есть книга с замечательными репродукциями этого места – я тебе покажу, когда придем домой. – Да, покажи обязательно. Теперь он играл роль благосклонного подмастерья. Мне это не нравилось. Мы оба лежали приподнявшись на одной руке и смотрели вдаль. – Ты самый счастливый парень во вселенной, – сказал он. – Ты не представляешь насколько. Я позволил ему обдумать мое заявление. Потом – видимо, просто чтобы заполнить гнетущую тишину – я выпалил: – Но не все так хорошо. – Ты о чем? О семье? – И о ней тоже. – Ну да: живешь здесь все лето, читаешь себе книги, каждый вечер за ужином развлекаешься «каторгой», для которой у твоего отца всегда припасена новая жертва… – Он снова дразнил меня. Я ухмыльнулся. Нет, снова не то. Он помолчал. – Значит, ты о нас. Я не ответил. – Что ж, давай посмотрим… – И, прежде чем я успел собраться с мыслями, он подсел ко мне. Мы слишком близко, думал я, никогда я не был к нему так близко, только во сне или когда он сложил ладони у моего лица, прикуривая мне сигарету. Придвинься он чуть ближе – и услышал бы биение моего сердца. Я читал о подобном в романах, но не верил, что такое бывает по-настоящему. Он смотрел мне прямо в лицо, будто оно ему нравилось и он хотел изучить его, задержать на нем взгляд; затем прикоснулся пальцем к моей нижней губе и провел им влево и вправо, вправо и влево, снова и снова, пока я лежал, наблюдая, как он улыбается; его улыбка пугала меня, пугала скрытой в ней возможностью, что сейчас случится что угодно и пути назад не будет, что так он спрашивает разрешения – и вот он, мой шанс сказать «нет» или что-нибудь еще, чтобы выиграть время и обдумать происходящее… Но времени уже не было, потому что Оливер поднес свои губы к моим и подарил мне теплый, примирительный поцелуй, шептавший: «Встретимся на полпути, но я не сделаю ни шага дальше», – который длился до тех пор, пока он наконец не ощутил мой жадный ответ. Я жалел, что не могу управлять поцелуем так же, как это делал Оливер. Но страсть позволяет многое скрыть, и в тот миг, на откосе Моне, я не только хотел спрятать в этом поцелуе всю правду о себе, но и, растворившись в нем, мечтал его позабыть. – Так лучше? – спросил наконец Оливер. Я ничего не ответил, лишь приблизил свое лицо к его лицу и снова поцеловал, почти грубо, но не из-за избытка страсти и даже не потому, что его поцелую не хватило пылкости, а просто потому, что не был уверен – убедил ли он меня хоть в чем-нибудь. Я даже не был уверен, что он понравился мне так сильно, как я ожидал, – и просто обязан был испытать его еще раз – испытать само испытание. Мои мысли блуждали где-то среди самых неожиданных, бытовых вещей. «Сколько отрицания!» – заключил бы второсортный последователь Фрейда. Я заглушил свои сомнения еще более неистовым поцелуем. Я не желал страсти, не желал удовольствия. Возможно, даже не желал никаких доводов. Я не желал слов, пустых разговоров, серьезных разговоров, разговоров на велосипедах и разговоров о книгах – никаких. Пусть будет так, как сейчас: солнце, трава, редкие дуновения морского ветра и настоящий аромат его тела – аромат его шеи, груди и подмышек. Просто возьми меня, распотроши и выверни наизнанку, пока, как один из героев Овидия[44], я не стану един с твоей похотью. Завяжи мне глаза, держи меня за руку и не проси думать ни о чем; готов ли ты сделать это для меня? Я не знал, к чему все идет, но сдавался ему с каждой секундой, сантиметр за сантиметром, и он наверняка это знал, ведь я чувствовал, что он все еще держит меня на расстоянии. Наши лица соприкасались, но тела лежали порознь, и я знал, что любое мое действие, любое движение может разрушить наше единение. Поэтому, почувствовав, что у нашего поцелуя, скорее всего, не будет продолжения, я предпринял попытку разъединить наши губы – однако мгновенно понял, что не хочу прекращать поцелуй, а хочу запустить свой язык ему в рот и чувствовать его язык у себя во рту; потому что после всех этих недель, и всей этой борьбы, и схваток, и споров, каждый раз обдававших нас холодом, остались лишь два влажных языка: мой – у него во рту, его – у меня. Лишь два языка, а остальное ничтожно. Когда наконец я поднял одну ногу и подвинул ее к Оливеру, пытаясь повернуться к нему телом, чары между нами – и я мгновенно это понял – разрушились. – Думаю, нам пора, – сказал он. – Еще рано. – Нельзя – я себя знаю. Пока мы вели себя хорошо и не сделали ничего постыдного. Пусть все так и останется. Я хочу быть хорошим. – Не надо. Мне все равно. Да кто узнает? В отчаянном порыве, который, я знал, никогда не сойдет мне с рук, если он не уступит, я потянулся к нему и положил ладонь ему на пах. Оливер не пошевелился. Нужно было запустить руку ему в шорты. Он, по всей видимости, уловил мое намерение, потому что с бесстрастным выражением – мягко, но настойчиво – положил свою руку поверх моей, подождал секунду, а затем, вплетя свои пальцы в мои, убрал мою руку. Между нами повисла мучительная тишина. – Я тебя обидел? – Не надо. Это напомнило мне его «Давай!» – такое, каким я впервые услышал его несколько недель назад: язвительное, прямолинейное и вовсе не веселое, без намеков на радость или страсть, которые мы только что разделили. Он протянул мне руку и помог подняться. А потом вдруг поморщился. Я вспомнил ссадину у него на боку. – Нужно ее продезинфицировать, – сказал он. – На обратном пути заедем в аптеку. Он не ответил. Но то были, пожалуй, самые отрезвляющие слова, которые можно было произнести. Они снова впустили в нашу жизнь дыхание назойливого внешнего мира: Анкизе, починенный им велосипед, споры о помидорах, ноты, второпях оставленные на столе под стаканом лимонада, – как же давно все это было. И правда: покинув мой укромный уголок, мы увидели два туристических микроавтобуса, направлявшихся на юг к городу Н. Должно быть, близился полдень. – Мы никогда больше не будем разговаривать, – сказал я, пока мы скользили вниз по бесконечному склону и ветер трепал наши волосы. – Не говори так. – Я же знаю. Мы будем болтать. Болтать о том, болтать о сем. Но ничего. Я переживу – вот что забавнее всего. – Я смотрю, ты заговорил стихами, – сказал Оливер. Мне нравилось, когда он, соскочив с темы, ставил меня в тупик. Спустя два часа, за обедом, я убедился наверняка, что никогда ничего не «переживу». Наступило время десерта, и Мафальда стала собирать тарелки, а остальные увлеклись разговором о Якопоне да Тоди[45]. Тут я почувствовал, как чья-то теплая босая ступня легко скользнула по моей. Я понял, что еще там, на откосе, мог улучить секунду и проверить, такая ли гладкая кожа у него на пятках, как я себе представлял. Оставалось лишь не упустить свой шанс теперь. Возможно, это моя нога, блуждая, случайно коснулась его. Ногу он убрал – не сразу, но быстро, будто сознательно выждав ровно столько, сколько необходимо, дабы его движение не показалось трусливым отступлением. Я тоже чуть подождал и, не продумывая ничего заранее, позволил своей ноге отправиться на поиски его. Уже в первые секунды поисков мой большой палец наткнулся на его стопу; та оказалась совсем рядом – словно пиратское судно, которое, на первый взгляд, ретировалось с места битвы, но на самом деле скрывается в тумане не далее чем в пятидесяти метрах, дожидаясь подходящего момента для атаки. Не успел я решить, что делать дальше, как вдруг, безо всякого предупреждения и не дав мне ни придвинуть свою ногу ближе, ни убрать на безопасное расстояние, – его нога оказалась рядом с моей и принялась гладить ее, ласкать, ни на миг не останавливаясь; круглый гладкий мячик его пятки прижимал мою ногу к полу, иногда – с силой, но тут же отпуская, поглаживая пальцами и таким образом давая понять, что все это делается на волне игривого, задорного настроения; что подобной забавой он пытается отвлечь мое внимание от «обеденных каторжников», сидящих прямо напротив, и в то же время – что никакого отношения к другим она не имеет и останется строго между нами, потому что касается только нас двоих; однако и придавать ей большого значения тоже не следует. От непринужденной напористости его ласк по спине у меня побежали мурашки, голова вдруг закружилась. Нет, я не собирался плакать; то не были ни паническая атака, ни «мление», – и кончать себе в шорты я тоже не собирался, пускай мне и нравилось, ужасно нравилось то, что он делал, в особенности когда сводом своей стопы он накрывал мою. Опустив взгляд в свою десертную тарелку и увидев шоколадный торт, политый малиновым сиропом, я сперва решил, что кто-то продолжает неустанно подливать мне сироп, причем откуда-то сверху, словно с потолка, – пока вдруг не сообразил, что течет у меня из носа. Ахнув, я поспешно скомкал салфетку и прижал ее к лицу, запрокинув голову так сильно, как только мог. – Ghiaссio, лед, Мафальда, per favore, presto[46], – произнес я мягко, пытаясь показать, что держу себя в руках. – Я ездил сегодня на холмы… Обычное дело, – добавил я, извиняясь перед гостями. Волна шума, суеты, грохота; все принялись вставать из-за стола и ходить туда-сюда. Я закрыл глаза. Соберись, твердил я про себя, соберись. Только не позволяй телу тебя выдать. – Это все из-за меня? – спросил Оливер, зайдя в мою спальню после обеда. Я не ответил. – Все ужасно, да? Он улыбнулся и промолчал. – Присядь на секунду, – попросил я. Он сел в дальний угол моей кровати, точно навещая в больнице друга, раненного на охоте. – У тебя же все будет в порядке? – Думал, что будет. Но я переживу. – Я прочитал слишком много романов, где слишком много персонажей произносят подобные слова. Слова, которые помогают отпустить сбегающего любовника; которые позволяют всем сохранить лицо; которые восстанавливают достоинство и мужество тех, кто был разоблачен. – Дам тебе поспать. – Сказано тоном учтивого медбрата. Уже в дверях он добавил: – Я буду рядом, – так говорят «я оставлю для тебя свет в прихожей». – Будь паинькой. Пока я пытался уснуть, случай на пьяццетте, затерявшийся в сознании где-то между мемориалом Пьяве и нашим подъемом в гору на велосипедах, когда страх, стыд и бог знает что еще давили на меня с невыносимой силой, – вырисовывался в памяти, будто произошел много лет тому назад; казалось, на пьяццетту я поехал маленьким мальчиком еще перед началом Первой мировой войны, а вернулся оттуда покалеченным девяностолетним солдатом, который теперь заключен в спальне – причем не своей, так как она была отдана молодому человеку, ставшему светом его очей. Свет моих очей, повторил я, свет моих очей, свет всего мира, вот кто ты – свет моей жизни. Я даже не знал, что именно значат эти слова, и часть меня задавалась вопросом, откуда я раскопал столь напыщенную чепуху, но сейчас именно она заставила меня заплакать – слезами, которыми я мечтал утопить его подушку, пропитать его плавки; я мечтал, чтобы эти слезы он слизнул самым кончиком языка и унял мою боль. Я не понимал, зачем в тот день он прикоснулся к моей ноге. Был ли то флирт или просто доброжелательный жест в знак солидарности и товарищества вроде его ненавязчивого полумассажа-полуобъятия, – невинная шутка двух любовников, которые больше не спят вместе, но решили остаться друзьями и иногда ходить в кино? Означало ли это: «Я ничего не забыл, и случившееся навсегда останется между нами, пусть даже не будет иметь продолжения»? Я хотел сбежать из дома. Хотел, чтобы наступила следующая осень, хотел убраться как можно дальше оттуда. Оставить наш городок с его дурацким Le Danzing и дурацкой молодежью, с которой никто в здравом уме не захочет водить компанию. Оставить родителей, кузенов и кузин, которые всегда со мной соревнуются, и этих ужасных летних постояльцев, которые пишут свои мудреные научные работы и вечно оккупируют все ванные комнаты в моей половине дома. Что, если я опять его увижу? Вновь закровоточу, заплачу, кончу в шорты? А что, если увижу его с кем-то другим, прогуливающимся, как всегда, неподалеку от Le Danzing? И что, если с ним будет мужчина, а не женщина?