Я должен научиться избегать его, должен разорвать все связи между нами, одну за другой, отделить одно навязчивое желание от другого, как нейрохирурги отделяют нейроны; я должен перестать ходить за ним в сад, прекратить свою слежку и ночные походы в город; должен отучать себя понемногу, как наркоман, – каждый день, час, минуту, каждую кишащую мыслями о нем секунду. Я мог бы это сделать. Я знал, что будущего у нас нет. Допустим, он все же придет сегодня ночью ко мне в спальню… Или даже так: допустим, я напьюсь и сам приду к нему – приду и скажу всю правду прямо тебе в лицо, Оливер: Оливер, возьми меня. Кто-то должен – так пускай это будешь ты. Поправка: я хочу, чтобы это был ты. А я постараюсь быть не худшим твоим любовником. Просто сделай это со мной так, как сделал бы с тем, кого не захочешь видеть после. Знаю, звучит ничуть не романтично, но я завязан в несметное множество гордиевых узлов, и только ты можешь их разрубить. Так что приступай. Мы сделаем это, потом я вернусь в свою спальню и приму душ. И отныне я буду невзначай класть свою ногу на его – и наблюдать за реакцией. Таков был мой план. Таков был мой способ выкинуть его из головы. Я дождусь, пока все лягут спать и погаснет свет в его комнате, а потом проникну в нее с балкона. Тук-тук. Нет, без стука. Я был уверен, что он спит без одежды. Что, если он не один? Я прислушаюсь с балкона, прежде чем войти. А если услышу, что там кто-то еще, но времени для поспешного отступления уже не будет, скажу: «Ой, ошибся адресом». Именно так: ой, ошибся адресом. Немного легкомыслия, чтобы сохранить лицо. А если он все-таки один? Войду. В пижаме. Нет, в одних пижамных штанах. Скажу: это я. Почему пришел? Не спится. Хочешь чего-нибудь выпить? Я здесь не за тем. Я уже достаточно выпил, чтобы набраться смелости и дойти из своей комнаты до твоей. Я пришел из-за тебя. Ясно. Не усложняй, не говори, не давай мне повода и не делай вид, будто в любой момент закричишь о помощи. Я гораздо младше тебя, и ты выставишь себя на посмешище, если поднимешь тревогу или будешь грозиться рассказать моей мамочке. И с этими словами я стяну штаны и скользну в его постель. Если он не прикоснется ко мне – прикоснусь к нему я, и если он не ответит, позволю своим губам смело отправиться туда, где они раньше не бывали. (Сами эти слова забавляли меня – какая невообразимая глупость!) Моя звезда Давида, его звезда Давида, две наши шеи, как одна, два обрезанных еврейских юноши воссоединились после сотен лет скитаний. А если не сработает – я наброшусь на него, он даст отпор, мы примемся бороться, и я попытаюсь соблазнить его; он прижмет меня к постели, а я по-женски обхвачу его ногами и, может, даже умышленно задену ссадину на боку; а если не подействует и это, я унижусь окончательно – и этим унижением покажу, что это лишь его стыд, а не мой, что я пришел к нему с искренностью и открытым сердцем, которые теперь оставлял на его простынях в качестве напоминания о том, как он ответил юноше отказом на мольбу о дружбе. Скажешь «нет» – и окажешься в аду, ногами вперед, долго ждать не придется. Что, если ему со мной не понравится? Хотя в темноте, говорят, все кошки… Что, если все это ему вовсе не по вкусу? Что ж, значит, тогда ему просто придется попробовать. Что, если он всерьез расстроится и оскорбится? «Выметайся отсюда, больной ты извращенец». Но поцелуй был вполне убедительным доказательством того, что его можно склонить в нужном мне направлении. Не говоря уже об истории со ступней… Amor, сh’a nullo amato amar perdona. Ступня. Последний раз я испытал подобное даже не тогда, когда он целовал меня, а когда сдавил большим пальцем мое плечо. Нет, был еще один случай, у меня во сне: он вошел в мою спальню и лег на меня сверху, а я притворился спящим. Еще одна поправка: во сне я едва заметно пошевелился, точно говоря ему – прошу, останься и продолжай, просто не заставляй меня признавать, что я знал… В тот день, проснувшись ближе к вечеру, я страстно захотел йогурта. Вкус детства. В кухне Мафальда не спеша убирала в шкаф фарфор, вымытый часами ранее. Должно быть, она тоже ходила вздремнуть и только проснулась. Обнаружив в вазе с фруктами огромный персик, я собрался его порезать. – Faссio io[47], – сказала Мафальда, пытаясь выхватить нож у меня из руки. – No, no, faссio da me[48], – возразил я, стараясь ее не обидеть. Я хотел порезать его на кусочки, а эти кусочки – порезать еще мельче, и еще, и еще – резать, пока они не превратятся в атомы. Своеобразная терапия. Потом я взял банан, очистил его так медленно, как только возможно, и нарезал тончайшими ломтиками, которые разрезал поперек. Потом взял абрикос. Грушу. Финики. Затем – большую банку йогурта из холодильника – и, вылив ее содержимое в чашу измельчителя, смешал с нарезанными фруктами. Наконец, для цвета я добавил несколько свежих ягод клубники из сада. Измельчитель приятно замурлыкал. Мой десерт не был похож на те, что привыкла готовить Мафальда, однако она позволила мне похозяйничать на ее кухне – точно шла на уступки тому, кто уже довольно настрадался. Эта стерва все знала. Наверное, она видела под столом наши ноги и теперь следила за каждым моим движением, будто готовилась в любой миг наброситься на мой нож, прежде чем я перережу себе вены. Когда десерт был готов, я налил его в большой стакан, пульнул в него трубочку – словно дротик – и направился на террасу. По пути я зашел в гостиную и достал огромную книгу с репродукциями Моне, которую положил на крошечный табурет у лестницы. Я не собирался сам показывать ему книгу – просто оставил ее там. Он сам все поймет. На террасе моя мать пила чай с двумя своими сестрами, которые проделали долгий путь из города С., чтобы сыграть в бридж. Четвертого игрока ожидали с минуты на минуту. С заднего двора, где находился гараж, доносились голоса Манфреди и водителя маминых сестер; они обсуждали футбол. Я прошел со своим напитком в дальний конец террасы, вытащил шезлонг и, усевшись лицом к длинной балюстраде, попытался расслабиться и насладиться последними тридцатью минутами яркого солнца. Мне нравилось сидеть и смотреть, как убывающий день растворяется в предсумрачном свете. В такое время приятно искупаться или просто почитать. Мне нравилось чувствовать себя отдохнувшим. Возможно, древние люди были правы: умеренное кровопускание никому еще не навредило. Если продолжу чувствовать себя так и дальше, то потом, возможно, даже попробую сыграть пару прелюдий, или фугу, или фантазию Брамса. Я сделал еще несколько глотков йогуртового коктейля и положил ногу на стоящий рядом стул. Мне потребовалось какое-то время, чтобы осознать, что я позирую. Я хотел, чтобы он вернулся и застал меня таким – беспечным и расслабленным. Он и понятия не имел, что я запланировал на сегодняшний вечер. – Оливер здесь? – спросил я, поворачиваясь к матери. – Разве он не ушел? Я не ответил. Что ж, значит, можно забыть его «я буду рядом». Спустя некоторое время Мафальда пришла за пустым стаканом. Vuoi un altro di questi, хочу ли я еще стаканчик этого? Она произнесла это так, словно говорила о странном зелье, чужое и не-итальянское название которого – если оно вообще у него было – ее совершенно не интересовало. – Нет, я, наверно, пойду прогуляюсь. – Но куда ты пойдешь, да еще в такое время? – спросила она, подразумевая приближающийся ужин. – Особенно в состоянии, в котором ты был за обедом. Mi preoссupo, я волнуюсь. – Со мной все хорошо. – Я настоятельно не рекомендую этого делать. – Не волнуйся. – Синьора! – крикнула она, пытаясь найти поддержку у моей матери. Мать согласилась с тем, что это плохая идея. – Тогда пойду искупаюсь. Все что угодно, только не считать часы до сегодняшней ночи. Спускаясь по лестнице на пляж, я заметил нескольких друзей. Они играли в волейбол на песке. Хочу ли я сыграть? Нет, спасибо, мне сегодня нездоровится. Я оставил их и отправился к большому камню; немного постоял, уставившись на него, а затем обратил взгляд на море, которое, казалось, целилось прямо в меня искрящейся солнечной дорожкой на воде, будто с картины Моне. Я вошел в теплую воду. Я не был несчастен. Я хотел быть с кем-то. Но то, что я был один, меня не беспокоило. Вимини, которую, судя по всему, кто-то проводил до пляжа, сказала, что слышала о моем плохом самочувствии. – Нам, больным… – начала было она. – Ты не знаешь, где Оливер? – прервал ее я. – Не знаю. Я думала, он пошел рыбачить с Анкизе. – С Анкизе? Сумасшедший! Он же чуть не погиб в прошлый раз! Ответа не последовало. Она отвернулась от заходящего солнца. – Он тебе нравится, да? – Да, – сказал я. – Ты ему тоже нравишься – между прочим, даже больше, чем он тебе. Это ей так кажется? Нет, Оливеру. Когда он ей сказал? Недавно. По моим подсчетам, это случилось тогда, когда мы с ним почти перестали разговаривать. Даже моя мать в ту неделю отозвала меня в сторону и попросила быть повежливее с нашим каубоем: все эти хождения туда-сюда даже без самого формального приветствия – так не годится. – Думаю, он прав, – сказала Вимини. Я пожал плечами. Но никогда прежде меня не терзали столь глубокие противоречия. Это была настоящая агония: что-то сроди ярости неистово бушевало во мне, переливаясь через край. Я пытался успокоить разум и отвлечься на закат – как люди, которым предстоит пройти через детектор лжи, представляют что-нибудь спокойное и безмятежное в попытке скрыть свое волнение. Но я заставлял себя думать о другом еще и потому, что не хотел зря тревожить или впустую растрачивать ни одну мысль о сегодняшней ночи. Возможно, он скажет «нет», возможно, решит от нас уехать и, если его принудят, может быть, даже объяснит почему. Ни о чем более я не позволял себе думать. Меня охватила ужасная мысль. Что, если прямо сейчас он расскажет или даже просто намекнет кому-то из своих новых знакомых, с которыми подружился в городе или к кому ходил в гости на ужин, – на то, что случилось во время нашей велосипедной прогулки в город? Смог бы я сам умолчать о чем-то подобном, окажись я на его месте? Нет. И все-таки он дал мне понять: то, чего я хотел, можно и получать, и отдавать так просто и естественно, что невольно задаешься вопросом – почему я испытывал столько мучений и стыда, когда на деле это не сложнее, чем купить пачку сигарет, затянуться косяком или поздно ночью подойти к девушке на пьяццетте и, договорившись о цене, ненадолго с ней уединиться. Когда я вернулся с пляжа, Оливера по-прежнему нигде не было видно. Я снова о нем спросил. Нет, он не возвращался. Его велосипед стоял там же, где мы оставили его еще до полудня, а Анкизе уже давным-давно вернулся. Я поднялся в свою комнату и попытался проникнуть в его комнату с балкона, через французские окна. Они были заперты. Через стекло я разглядел лишь его шорты, в которых он был за обедом. Я попытался припомнить… Он был в плавках сегодня, когда зашел ко мне в спальню после обеда и пообещал «быть рядом». Я выглянул с балкона в надежде увидеть на воде лодку – вдруг он решил еще раз выйти в море? Но она была пришвартована. Когда я спустился в гостиную, отец пил коктейли с репортером из Франции. Может, что-нибудь сыграешь? – спросил он. – Non mi va, – сказал я, – что-то не хочется. – E perсhé non ti va?[49] – спросил отец, точно заметив мой тон. – Perсhé non mi va![50] – резко ответил я. Преодолев наконец самый главный барьер сегодня утром, теперь, казалось, я мог позволить себе выпустить наружу все пустяки, которые меня терзали. Возможно, и мне не помешает глоток вина, заметил отец. Мафальда позвала к ужину. – А для ужина не слишком рано? – спросил я. – Уже начало девятого.