Мать провожала одну из подруг, которая приехала на машине и теперь собиралась домой. Я был рад, что француз замер на краю своего кресла, словно готов был в любую секунду подняться и пройти в столовую – однако пока продолжал сидеть не шевелясь. Обеими руками он держал пустой стакан и рассказывал отцу о предстоящем оперном сезоне, таким образом вынуждая его сидеть на месте, пока он не договорит до конца. Ужин был отсрочен еще минут на десять. Если Оливер опоздает, то не станет есть с нами. Если он опаздывает – значит, ужинает где-то еще. В тот вечер я хотел, чтобы он ужинал только с нами и нигде больше. – Noi сi mettiamo a tavola, давайте садиться, – сказала моя мать. Она попросила меня сесть рядом с ней. Место Оливера пустовало. Предупредил бы хотя бы, что не придет на ужин, – посетовала мать. Возможно, что-то снова случилось с лодкой, – предположил отец, – ее уже давно пора разобрать на части. Но лодка внизу, заметил я. – Тогда, наверное, он у переводчицы. Кто мне говорил, что он собирается зайти к ней сегодня вечером? – спросила мать. Не показывать волнения. Не показывать, что мне не все равно. Спокойствие. Не то снова пойдет носом кровь. Но те мгновения, когда мы шли с велосипедами по пьяццетте до и после нашего разговора, казались теперь истинным блаженством и словно принадлежали к иной эпохе, будто случились в жизни какого-то другого меня; эта жизнь не так уж сильно отличалась от моей теперешней, однако была достаточно удалена, отчего разделявшие нас несколько секунд ощущались как сотни световых лет. Я мог поставить ступню на пол и представить, что его ступня – тоже здесь, за ножкой стола; сможет ли его ступня, словно космический корабль, включивший механизм маскировки, или призрак, вызванный живыми, материализоваться из дыры в пространстве и просигналить: «Я знаю, ты звал. Попробуй дотянуться – и найдешь меня»? Вскоре подруге моей матери, в последнюю минуту решившей остаться на ужин, предложили занять место, где я сидел за обедом. Тарелка и приборы, ранее приготовленные для Оливера, были убраны. Убраны без промедления – никакого сожаления или угрызений совести; так из плафона вынимают лампочку, которая перестала работать, потрошат зарезанную овцу, которая давно жила в хозяйстве, снимают простыни и пододеяльники с постели, в которой кто-то умер. На, возьми – и убери с глаз долой. Я смотрел, как исчезают его столовые приборы, подставка под горячее, салфетка и вместе с ними – все его существо, словно предвещая то, что случится меньше чем через месяц. Я избегал смотреть на Мафальду. Она не выносила все эти перестановки за столом в последнюю минуту и теперь качала головой – из-за Оливера, из-за моей матери, из-за всего нашего мира. Из-за меня, полагаю, тоже. Даже не глядя на нее, я чувствовал, что она пристально изучает мое лицо, готовая поймать мой взгляд, – и поэтому не отрывал глаз от своего semifreddo[51]; я обожал semifreddo, и она это знала – потому и поставила его передо мной. Несмотря на укор в ее глазах, ловящих каждый мой взгляд, она знала: я понимаю, что она меня жалеет. Позднее тем же вечером, когда я играл на пианино, у меня дрогнуло сердце: мне послышалось, что у наших ворот остановился скутер. Кто-то подбросил Оливера до дома. Но, возможно, я ошибался. Я напряженно вслушивался: пытался расслышать его шаги, шорох гравия под ногами или почти беззвучное хлопанье эспадрилий по ступенькам лестницы, ведущей на наш балкон. Но в дом так никто и не зашел. Гораздо позже, уже в постели, я различил звуки музыки – они доносились из машины, остановившейся у главной дороги, за сосновой аллеей. Дверь открылась. Дверь захлопнулась. Машина отъехала. Музыка затихла, оставив в тишине лишь отзвуки прибоя и шуршащего под осторожными шагами гравия; шагами человека, который погружен в раздумья или просто слегка пьян. Что, если по пути в свою комнату он зайдет ко мне в спальню и скажет: Решил заглянуть к тебе перед сном, проверить, как ты. Все хорошо? Тишина в ответ. Злишься? Тишина. Правда злишься? Нет, ничуть. Просто ты сказал, что будешь рядом. Значит, злишься. Так почему ты исчез? Он смотрит на меня. И – как взрослый взрослому: Ты прекрасно знаешь почему. Потому что я тебе не нравлюсь. Нет. Потому что я никогда тебе не нравился. Нет. Потому что я плохо на тебя влияю. Тишина. Поверь мне, просто поверь мне. Я приподнимаю уголок одеяла. Он качает головой. Всего на секунду? Качает снова. Говорит: Я слишком хорошо себя знаю. Я уже слышал от него эти слова. Они означали: я до смерти хочу, но, начав, вряд ли смогу остановиться, поэтому лучше и вовсе не начинать. Ведь надо же – с таким апломбом отказывать кому-то, потому что «знаешь себя»! Ну, раз ты не собираешься ничего со мной делать – может, хотя бы почитаешь? Я готов был довольствоваться и этим. Я хотел, чтобы он почитал мне – что-нибудь из Чехова, или Гоголя, или Кэтрин Мэнсфилд[52]. Разденься, Оливер, залезь в мою постель и дай мне прикоснуться к твоей коже; твои волосы – к моей плоти, твоя стопа – на моей, – даже если между нами ничего не будет; давай обнимемся, ты и я, пока ночь разливается по небу, и будем читать истории о беспокойных людях, которые всегда заканчивают в одиночестве, но ненавидят его, потому что не выносят самих себя… «Предатель», – подумал я, услышав, как дверь его спальни со скрипом открылась – и закрылась вновь. Предатель. Как быстро мы все забываем. Я буду рядом. Конечно. Лжец. Мне даже в голову не пришло, что и я – такой же предатель; что где-то на пляже возле своего дома меня в этот вечер ждет девушка, как ждала теперь каждую ночь, – и что я, точно так же, как Оливер, ничуть о ней не беспокоюсь. Я услышал, как он вышел из комнаты. Я умышленно оставил дверь в свою спальню приоткрытой, надеясь, что свет из коридора проникнет внутрь и осветит мое тело. Я лежал лицом к стене. Все зависело только от него. Он прошел мимо моей комнаты, не остановился. Даже не замешкался. Ничего. Я услышал, как его дверь захлопнулась. Несколько минут спустя она снова открылась. Сердце подскочило. Меня бросило в жар, и я почувствовал, что подушка стала влажной от пота. Я услышал еще несколько шагов. Затем щелкнул замок в ванной комнате. Если он захочет принять душ, значит, занимался сексом. Я услышал, как включился кран в ванной, а затем – как полилась вода из душа. Предатель. Предатель. Я ждал, пока он выйдет из душа. Но он был там целую вечность. Когда я наконец повернулся, чтобы посмотреть в коридор, то заметил, что комната погрузилась во мрак. Дверь была закрыта; кто-то зашел в мою комнату?.. Я различил в воздухе аромат его шампуня «Roger & Gallet» – совсем рядом, – так, что, подняв руку, смог бы дотронуться до его лица. Он был в моей комнате – стоял в темноте, не шевелясь и словно размышляя, как поступить: разбудить меня или просто найти мою постель на ощупь. Боже, благослови эту ночь, думал я, благослови эту ночь. Не издавая ни звука, я вытянулся, силясь различить очертания халата, который столько раз надевал после него; махровый пояс свисал теперь так близко, едва ощутимо касаясь моей щеки, а Оливер был готов в любой миг сбросить халат на пол. Он пришел босиком? Запер ли дверь? Возбужден ли так же, как и я? Так, что под напором его плоти полы халата приподнимаются и махровый пояс почти ласкает мое лицо… Умышленно ли он меня щекочет?.. Не останавливайся, продолжай, никогда не останавливайся. Без всякого предупреждения дверь вдруг снова приоткрылась. Зачем он открывает ее сейчас?.. …Это был просто сквозняк. Сквозняк, захлопнувший дверь, – и сквозняк, ее открывший. Пояс халата, столь шаловливо меня щекотавший, оказался лишь москитной сеткой, которая касалась моего лица при каждом вздохе. Снаружи по-прежнему шумела вода; казалось, бесконечное множество часов прошло с тех пор, как он зашел в ванную… …Но нет, это не душ, а бачок туалета. Он не всегда работает как надо и, переполнившись водой, то и дело самоопустошается, наполняясь и сливаясь всю ночь напролет. Выйдя на балкон и увидев голубоватые очертания моря, я понял, что уже светает. Я снова проснулся час спустя. За завтраком, уже по обыкновению, я делал вид, что не замечаю присутствия Оливера. Зато моя мать, взглянув на него, тут же воскликнула: – Ma guardi un po’ quant’è pallido, только посмотрите, какой вы уставший! Несмотря на ее прямолинейные замечания, она продолжала обращаться к Оливеру формально. Отец на секунду поднял глаза и снова уткнулся в газету: – Очень надеюсь, что прошлой ночью ты неплохо обогатился, иначе мне придется отвечать перед твоим отцом. Оливер разбил скорлупу на верхушке яйца, постучав по ней плоской частью ложки. Он так и не научился. – Я никогда не проигрываю, док. – Он обращался к яйцу в той же манере, в какой отец обращался к своей газете. – Твой отец не возражает? – Я плачу за себя сам. Всегда платил – начиная со средней школы, – поэтому и возражать ему незачем. Я завидовал ему. – Много вчера выпил? – Да, и не только выпил. – Теперь он намазывал маслом кусок хлеба. – Не уверен, что хочу знать подробности, – сказал отец. – Вот и мой отец не хочет. Да и мне, если честно, самому неохота вспоминать. Разыгрывался ли этот спектакль для меня? Послушай, между нами ничего никогда не будет, и чем скорее ты вобьешь это себе в голову, тем лучше будет всем нам. Или это просто его жестокое позерство? Как же я восхищался людьми, которые говорили о своих пороках так, будто это их дальние родственники, с которыми они научились мириться, за неимением возможности от них отречься. Эти его «Да, и не только выпил» и «Самому неохота вспоминать» – как и «Я себя знаю» – намекали на ту область человеческого опыта, к которой я доступа не имел, в отличие от всех остальных. Как бы я хотел однажды сказать что-нибудь подобное при свете дня: я и сам не припомню, что делал вчера ночью… Интересно, что значит «не только выпил», если по возвращении ему пришлось принимать душ. Для того ли ты принял душ, чтобы взбодриться, потому что не мог оставаться в сознании? Или для того, чтобы все забыть, смыв с себя грязь и низость прошлой ночи? Ах, как это здорово – объявить о своих пороках, укоризненно покачав головой, а затем смыть все свежим абрикосовым соком, только что приготовленным больными пальцами Мафальды, и причмокнуть напоследок губами! – А выигрыш ты откладываешь? – Откладываю и инвестирую, док.