– Жаль, у меня в твоем возрасте не было таких мозгов, – избежал бы многих глупых ошибок, – вздохнул отец. – Вы – и глупые ошибки? Честно говоря, док, я с трудом представляю вас даже просто воображающим глупую ошибку. – Это потому что ты воспринимаешь меня как образ, а не как живого человека. Даже хуже: как образ старика. Но всякое случалось, глупые ошибки в том числе. Каждый в жизни проходит через traviamento – время, когда мы, скажем так, сворачиваем на иную тропу, иную via. Даже сам Данте. Кто-то оправляется, кто-то – притворяется, что оправился, другие – никогда не возвращаются или, струсив, не смеют начать, а иногда из страха ступить не на ту тропу обнаруживают в конечном счете, что прожили совсем не свою жизнь. Моя мать мягко вздохнула, как бы предупреждая присутствующих, что эта речь запросто может обернуться целой придуманной на ходу лекцией от самого господина профессора. Оливер принялся за второе яйцо. Я заметил темные мешки у него под глазами. Он в самом деле выглядел изможденным. – Порой traviamento оказывается правильной дорогой, док. Или, по меньшей мере, ничем не хуже прочих. Мой отец, который успел уже закурить, задумчиво кивнул, тем самым давая понять, что не считает себя экспертом в подобных вопросах и с готовностью уступит тому, кто таковым является. – Я в твоем возрасте не знал ничего. Но теперь все всё знают – и бесконечно говорят, говорят, говорят. – Пожалуй, Оливеру сейчас нужно одно: спать, спать, спать. – Сегодня, синьора Пи, обещаю: никакого покера, никакого алкоголя. Надену чистую одежду, отредактирую рукопись, а после ужина мы все посмотрим телевизор и сыграем в канасту[53], как пенсионеры в Маленькой Италии[54]. Но сначала, – добавил он с тенью ухмылки, – мне нужно ненадолго съездить к Милани. Вечером же – обещаю! – я буду самым послушным мальчиком на всей Ривьере. Так и случилось. После короткой вылазки в Б. и обратно весь оставшийся день он был «зеленым» Оливером – ребенком не старше Вимини, со всей ее искренностью и чистотой, но без единого шипа. Он также заказал невообразимое множество цветов из местной цветочной лавки. – Вы с ума сошли, – сказала мать. Первый и последний раз за все время, что он гостил в нашем доме, он выразил желание подремать после обеда. И он в самом деле спал: проснувшись около пяти, он выглядел таким свежим, словно помолодел на десять лет: румянец на щеках, отдохнувший взгляд, ни следа от утренней изможденности. Он сошел бы за моего ровесника. Как и было задумано, вечером мы все вместе расположились в гостиной (все свои!) – и смотрели мелодрамы. Больше всего мне нравилось, как все, включая случайно заглянувшую Вимини и Мафальду, занявшую свое любимое место у двери, бесконечно комментировали происходящее на экране и предсказывали исход каждой сцены, поочередно возмущаясь и издеваясь над нелепостью сюжета, актеров, персонажей. – Это еще почему, а что бы ты сделала на ее месте? – Я бы бросила его, вот что! А ты, Мафальда? – Я считаю, ей следовало простить его с первого раза, а не тянуть так долго. – С языка сняла! Поделом ей. – Это точно! Только один раз нас прервали. Раздался телефонный звонок: звонили из Америки. Оливер не любил растягивать разговоры и всегда завершал их почти по-грубому быстро. Мы слышали, как он бросил свое непременное «Давай!», повесил трубку и, не успели мы опомниться, уже сидел рядом и спрашивал, что пропустил. Он никогда не комментировал свои телефонные беседы, мы – никогда о них не спрашивали. Все в один голос принялись пересказывать ему пропущенную часть сюжета – в том числе отец, чья версия случившегося была гораздо менее точной, чем предложенная Мафальдой. Было столько шуму, что в конечном счете мы пропустили больше, чем отходивший к телефону Оливер. Все хохотали. Позднее, когда очередной драматический поворот сюжета полностью захватил наше внимание, в комнату вошел Анкизе и, развернув старую промокшую насквозь футболку, показал свою добычу – гигантского морского окуня, чья участь была мгновенно решена: подать завтра на обед и ужин, чтобы все желающие могли наесться вдоволь. Потом отец решил угостить всех граппой – и даже налил несколько капель для Вимини. В тот вечер мы рано отправились спать. Усталость была закономерным исходом дня. Я, вероятно, спал особенно крепко, потому как, проснувшись следующим утром, обнаружил, что со стола уже убирают завтрак. Оливера я обнаружил на траве в саду, со словарем по левую руку и желтым блокнотом прямо под грудью. Мне хотелось, чтобы он выглядел измученным или пребывал в том же настроении, что и весь вчерашний день, но он уже работал не покладая рук. Было неловко нарушать тишину. Хотелось по старой привычке притвориться, что я его не замечаю, – но теперь провернуть это было бы не так-то просто, особенно учитывая, что пару дней назад он сообщил мне, что раскусил мой маленький трюк. Изменится ли что-нибудь, когда мы снова перестанем разговаривать, – ведь теперь-то мы оба знаем, что все это лишь притворство? Скорее всего, нет. Наверное, мы только сильнее запутаемся, ведь неужели мы глупы настолько, чтобы снова изображать то, что уже опровергли? Нет, я был не в силах больше сдерживаться. – Я ждал тебя позапрошлой ночью. – Я упрекал его, как моя мать упрекает отца за позднее возвращение домой. Никогда не думал, что могу быть таким капризным. – Почему ты не приехал в город? – последовал его ответ. – Не знаю. – Мы неплохо провели время, тебе бы понравилось. Ты хоть отдохнул? – Вроде того. Ворочался, но отдохнул. Он снова уставился в свои записи и продолжил шевелить губами – должно быть, желая показать, что полностью сосредоточен. – В город сегодня поедешь? Я знал, что отвлекаю его, и ненавидел себя за это. – Может, потом. Я должен был понять его намек, и я его понял. Но часть меня отказывалась верить, что кто-то может измениться в одночасье. – Я и сам туда собираюсь. – Понятно. – Книгу, которую я заказывал, наконец доставили. Мне нужно забрать ее из магазина. – Какую книгу? – «Арманс»[55]. – Могу захватить ее, если хочешь. Я посмотрел на него. Я ощущал себя ребенком, чьи родители, несмотря на все его намеки и уклончивые просьбы, не могут вспомнить, что обещали сводить его в магазин игрушек. Ни к чему ходить вокруг да около. – Просто я надеялся, что мы съездим вместе. – В смысле как в прошлый раз? – уточнил он, будто пытаясь помочь мне сказать то, что сам я не в силах произнести, и в то же время нисколько не облегчая эту задачу, словно забыл, что именно тогда случилось. – Не думаю, что мы когда-нибудь повторим подобное. – Я пытался предстать благородным и смиренным в своем поражении. – Но да, именно так. – И в то же время загадочным. То, что я, чрезвычайно стеснительный юноша, нашел в себе смелость произнести эти слова вслух, было заслугой сна, который грезился мне уже две или три ночи кряду. В нем Оливер с мольбой в голосе говорил мне: «Ты убьешь меня, если остановишься». Я помнил сюжет этого сна, но так его стыдился, что отказывался признаваться в этом даже самому себе. Я накинул на сновидение плащ и лишь изредка приподнимал полу, бросая внутрь спешный взгляд. – Тот день принадлежит другой Вселенной. Нам не стоит ворошить… Оливер внимательно слушал. – Глас мудрости – твоя самая выигрышная черта. – Он оторвался от своего блокнота и уставился мне прямо в лицо, отчего мне стало не по себе. – Неужели я так сильно тебе нравлюсь, Элио? – Неужели нравишься? – я хотел, чтобы мои слова прозвучали недоуменно, будто я не понимал, как вообще он может сомневаться в моей симпатии. Но потом, передумав и собравшись было смягчить свой ответ чем-нибудь вроде уклончивого «возможно», которое на самом деле значило бы «разумеется», – я вдруг выпалил: – Нравишься ли ты мне, Оливер? Да я боготворю тебя. Вот, теперь я все сказал. Я хотел, чтобы это слово напугало его, ужалило, как пощечина, тогда я смог бы безнаказанно осыпать его самыми нежными ласками. Что такое «нравишься», когда речь о «боготворю»? Я хотел, чтобы глагол содержал в себе убедительный нокаутирующий удар; с чем-то подобным к тебе подходит близкий друг того, кому ты нравишься, отводит тебя в сторону и говорит: «Слушай, мне кажется, ты должен знать: тот-то и тот-то боготворит тебя». Слово «боготворить» заключало в себе больше, чем кто-либо осмелился бы произнести в похожих обстоятельствах; но из всего, что я смог придумать, оно было, пожалуй, самым безопасным и неопределенным. Я гордился тем, что наконец сбросил груз с сердца и в то же время оставил себе лазейку для отступления – на случай, если зашел слишком далеко. – Я поеду с тобой в Б., – сказал он. – Но при одном условии: никаких лекций. – Никаких лекций – ничего – ни слова. – За велосипедами пойдем через полчаса, хорошо? Ах, Оливер, – по пути на кухню сказал я себе, – ради тебя я готов на все. Я поеду с тобой по холмам, буду гнать наперегонки по дороге до города и не стану показывать на море, когда мы доедем до откоса; я подожду в баре на пьяццетте, пока ты закончишь дела с переводчицей, прикоснусь к памятнику неизвестному солдату, погибшему на Пьяве, и не вымолвлю ни слова, просто отведу тебя в книжный магазин, где у входа мы оставим велосипеды; потом мы вместе зайдем и вместе выйдем, и я обещаю, обещаю, обещаю тебе: не будет ни намека на Шелли или Моне и я не паду столь низко и не признаюсь, что две ночи назад из-за тебя на моей душе появилось еще одно годичное кольцо. Я буду просто наслаждаться происходящим, твердил я себе. Мы – двое молодых мужчин на велосипедах, которые собрались съездить в город и обратно: искупаемся, сыграем в теннис, перекусим, выпьем и поздно вечером повстречаемся вновь на той самой пьяццетте, где всего два утра назад сказали друг другу так много – и в то же время почти ничего. Он будет с девушкой, я буду с девушкой, и мы даже будем счастливы. Если я ничего не испорчу, мы сможем ездить в город каждый день, и даже если это все, что он готов мне предложить, я соглашусь – соглашусь и на меньшее, на самые жалкие крошки. В то утро мы отправились в город на велосипедах и совсем скоро закончили с переводчицей, но даже выпив по чашке кофе в баре, обнаружили, что книжный магазин по-прежнему закрыт. Мы стали слоняться по пьяццетте; я разглядывал военный мемориал, он – пеструю бухту, и никто из нас не заговаривал о преследовавшем нас по пятам призраке Шелли, который манит сильнее, чем призрак отца Гамлета. Без задней мысли Оливер вдруг спросил, как вообще можно утонуть в этом море. Я тут же улыбнулся, распознав в его вопросе желание пойти на попятную; через секунду заговорщицки улыбались уже мы оба – так посреди разговора двое вдруг сливаются во влажном поцелуе, потому что бездумно потянулись к губам друг друга через знойную красную пустыню, которую сами же и придумали – придумали для того, чтобы не наткнуться на обнаженные тела друг друга. – Я думал, мы не должны упоминать… – начал я. – Никаких лекций. Знаю. Вернувшись к книжному магазину, мы оставили велосипеды у дверей и зашли внутрь. Неповторимое ощущение. Будто показываешь кому-то свою личную молельню, свое тайное убежище, место, куда, как на мой откос, приходишь побыть наедине с собой и помечтать о других. Место, где я мечтал о тебе еще до того, как ты появился в моей жизни. Мне нравилось, как он вел себя в книжном: смотрел с любопытством, но не слишком сосредоточенно; выглядел заинтересованным и в то же время равнодушным, лавируя между «Смотри, что я нашел!» и «Ну, само собой – в любом книжном должно быть то-то и то-то!» Продавец заказал в магазин два экземпляра «Арманс» Стендаля: один – простой, в обложке, а другой – дорогой, в переплете. Не думая, я сказал, что возьму оба, и велел записать их на счет отца. Затем попросил у помощника продавца ручку, открыл издание в переплете и написал: «Zwisсhen Immer und Nie, для тебя – без слов; где-то в Италии, в середине восьмидесятых». Я хотел, чтобы спустя много лет, если он сохранит эту книгу, ему стало больно. А еще лучше – чтобы однажды кто-нибудь, рассматривая его библиотеку, нашел томик «Арманс» и попросил: «Расскажи, кем был тот молчаливый некто из Италии в середине восьмидесятых?» и чтобы он ощутил нечто пронзительнее, чем печаль, и сокрушительнее, чем сожаление; возможно, даже жалость ко мне – потому что в то утро в книжной лавке я готов был принять и жалость, если он не способен был дать ничего более и если из жалости обнял бы меня; и чтобы он, охваченный волной жалости и сожаления, бурлящей, как неуловимый эротический поток, разраставшийся годами, – чтобы он вспомнил то утро на откосе Моне, когда я поцеловал его – не в первый, а во второй раз, делясь своей слюной, потому что мне так отчаянно хотелось, чтобы он поделился со мной своей. Он сказал, что это лучший подарок из всех полученных им за год, – или что-то вроде того. Я пожал плечами, пытаясь не придавать большого значения его формальной благодарности. Возможно, я просто хотел, чтобы он поблагодарил меня снова.