Но я наслаждался страхом – если то был в самом деле страх, – и об этом они, мои предки, не знали. Мне нравилась его обратная сторона – словно гладкая шерстка на подбрюшье у овцы. Нравилась решимость, подталкивавшая меня вперед и возбуждавшая, потому что сама была рождена из возбуждения. «Ты убьешь меня, если остановишься», или скорее: «Я умру, если ты остановишься», – каждый раз, вспоминая эти слова, я был не в силах сопротивляться. Я легонько стучу по стеклу, и сердце неистово грохочет. Я ничего уже не боюсь, так отчего же теперь умираю со страху? Отчего? Оттого что все пугает меня, оттого что страх и желание вступили в бесконечную схватку – друг с другом и со мной. Я уже не понимаю, чего хочу больше: чтобы он открыл дверь или позабыл о встрече… Но едва я постучался, как из глубины комнаты послышался шорох, будто кто-то ищет тапочки во мраке. Мгновение спустя загорелся тусклый свет ночника. Я вспомнил, как мы с отцом купили его в Оксфорде прошлой весной: в гостиничном номере было слишком темно, и отец спустился в вестибюль, а по возвращении объявил, что за углом есть круглосуточный супермаркет, где продаются лампы. «Подожди здесь, я скоро вернусь», – сказал он, но я ответил, что пойду с ним, и накинул плащ прямо на пижаму – ту самую, в которой был сейчас. – Очень рад, что ты пришел, – негромко произнес Оливер. – Я слышал какие-то шорохи в твоей комнате и уже решил, что ты передумал и готовишься ко сну. – Я – передумал? Конечно нет. Странно было видеть его суетливое смущение. А я-то решил, что он осыпет меня градом колкостей, – и именно поэтому не находил себе места; однако встретил он меня с оправданиями – сродни тому, как гость извиняется, что не нашел ничего изысканнее к чаю. Шагнув в свою прежнюю спальню, я ощутил резкий запах и не сразу понял, откуда он исходит, – так могло пахнуть что угодно. Но потом увидел под дверью скрученное полотенце и догадался, что он курил в постели; в подтверждение моей догадки на одной из подушек лежала пепельница, полная окурков. – Заходи, – сказал он, закрывая французское окно. Выглядел я, вероятно, как безжизненный истукан. – Не знал, что ты куришь. – Иногда. Говорили мы оба шепотом. Хороший знак. Он подошел к постели и сел посередине. Не зная, что еще сказать, я пробормотал: – Я волнуюсь. – Я тоже. – Я больше. Он улыбнулся, пытаясь разрядить обстановку, и протянул мне косяк марихуаны. Теперь, во всяком случае, мне было чем занять руки. Я вспомнил, как чуть не обнял его только что, на балконе, но вовремя взял в себя в руки: после дня, полного холодной отстраненности, это казалось неуместным. Если кто-то предложил тебе встретиться в полночь – это еще не значит, что стоит бросаться на него с объятиями, особенно учитывая, что за прошедшую неделю вы едва обменялись рукопожатиями. Я вспомнил, как, прежде чем постучать, размышлял: обнять его – не обнимать – обнять. Теперь мы оказались в одной комнате. Он сидел на кровати скрестив ноги и выглядел меньше и моложе обычного. Я неловко стоял в изножьи постели, не зная, куда деть руки. Он наверняка заметил мои мучения: как я положил ладони на бедра, потом спрятал в карманы, потом снова положил на бедра. Я выгляжу по-идиотски, думал я, – из-за этих рук и того почти-объятия, которого, я надеялся, он не заметил. Я чувствовал себя ребенком, впервые оставшимся наедине с учителем. – Подойди, присядь. Что он имеет в виду – сесть на стул или на кровать? Весь в сомнениях я забрался на кровать лицом к Оливеру и тоже скрестил ноги, будто следовал особым правилам поведения для мужчин, встречающихся в полночь. Главное – не касаться его коленей: он будет против, как был бы против объятия на балконе и был против моей руки у него на паху – неуклюжего способа объяснить, что хочу остаться на откосе Моне подольше. Я решил было отсесть подальше, но вдруг почувствовал словно меня с ног до головы обдает водой с витрины той самой цветочной лавки и вода смывает прочь всю мою робость, все волнения. Нервничал я или нет – уже не имело значения: больше я не собирался обдумывать каждый свой порыв. Если я глуп – пусть будет так. Если дотронусь до его колена – что ж, значит, дотронусь. Если захочу обнять его – обниму. Мне нужно было на что-нибудь опереться, поэтому я придвинулся к спинке кровати и откинулся на нее. Оглядел постель – теперь я видел ее отчетливо. Сколько ночей я провел здесь, мечтая о подобном, – и вот оно. Несколько недель спустя я вернусь в эту комнату, в эту кровать, включу свой оксфордский ночник и вспомню, как, стоя на балконе, вслушивался в шорох его ног, шарящих по полу в поисках тапочек. Интересно, что я почувствую? Тоску? Стыд? Или безразличие? На последнее я надеялся больше всего. – Ты в порядке? – спросил Оливер. – Я в порядке. Говорить было не о чем. Я дотянулся пальцами ноги до его пальцев, потом просунул большой палец между его большим и указательным. Он не отпрянул – но и не ответил. Я хотел прикоснуться к каждому пальцу его ног. Поскольку сидел я слева – то, скорее всего, касался не той ноги, что дразнила меня недавно за обедом. Я попытался дотянуться до другой, правой ноги своей правой, стараясь при этом не задеть его колен, будто прикосновение к ним было под негласным запретом. – Что ты делаешь? – не выдержав, спросил Оливер. – Ничего. Я и сам не знал; но вскоре его тело все-таки ответило на мои ласки – немного рассеянно, не слишком решительно и столь же неловко, как мое собственное, словно бы говоря: «Когда кто-то прикасается к твоим пальцам, не остается ничего другого, кроме как ответить взаимностью…» Я придвинулся ближе и обнял его – детская ласка, которая, я надеялся, сойдет за объятие. Оливер не откликнулся. – Для начала сойдет, – наконец произнес он, возможно, чуть более иронично, чем мне бы хотелось. Вместо ответа я пожал плечами, надеясь, что он это почувствует и не будет больше задавать вопросов. Я не хотел ничего обсуждать. Чем меньше мы разговаривали, тем непринужденнее были наши движения. Мне нравилось его обнимать. – Теперь ты счастлив? – спросил он. Я кивнул, вновь надеясь, что он почувствует кивок в темноте и избавит меня от разговоров. И в следующий миг, точно к этому его принудили мои объятия, – он обхватил меня рукой – но не гладя и не сжимая слишком крепко. Меньше всего в тот миг я нуждался в дружеском участии, поэтому слегка ослабил хватку и, не разжимая объятий, плавно переместил руки ему под рубашку. Мне не терпелось прикоснуться к его коже. – Ты уверен, что хочешь этого? – спросил Оливер, будто его нерешительность была вызвана лишь моими сомнениями. Я снова кивнул. Но это была ложь, я вовсе не был уверен. Интересно, подумал я, когда мои объятия исчерпают себя? Когда один из нас устанет? Скоро ли? Потом? Сейчас? – Мы не поговорили, – произнес он. Я пожал плечами: нет нужды. Он обхватил ладонями мое лицо и взглянул мне в глаза, так же, как в тот день на откосе Моне, однако теперь еще более пристально – поскольку оба мы знали, что переступили черту. – Можно тебя поцеловать? Что за вопрос, особенно после поцелуя на склоне! Или предполагалось, что мы сотрем все из памяти и начнем сначала? Я не ответил и, вместо кивка, прижался губами к его губам – точно так же, как прошлой ночью целовал Марцию. Что-то словно переменилось между нами, и на секунду мне почудилось, что между мной и Оливером нет никакой разницы в возрасте, что мы – лишь двое соединившихся в поцелуе мужчин, однако даже это ощущение вскоре развеялось, и я почувствовал, что мы и не мужчины вовсе – лишь два живых существа. Мне нравилось своеобразное уравнительство того мгновения. Нравилось чувствовать себя одновременно моложе и старше. Человек с человеком, мужчина с мужчиной, еврей с евреем. Мне нравился свет ночника – с ним было уютно и спокойно, так же, как в ту ночь в оксфордском отеле. Нравилась даже моя безликая старая спальня, захламленная его вещами и ставшая при нем гораздо более пригодной для жизни, чем при мне: здесь он поставил фотографию, тут – магнитофон, а стул превратил в прикроватный столик; повсюду книги, открытки, карты. Я решил забраться под одеяло. Я сходил с ума от его запаха. Я хотел сходить от него с ума. Мне нравилось, что на кровати остались какие-то вещи: я то и дело задевал их коленями, врезался в них ступнями, но был ничуть не против – ведь они были частью его постели, его жизни, его мира. Он тоже залез под одеяло и, не дав опомниться, принялся меня раздевать. Я заранее беспокоился об этой части процесса, о том, как буду раздеваться, если он не захочет мне помогать. Я собирался сделать то, что женщины частенько делают в кино: стянуть рубашку, скинуть брюки и, опустив руки, так и стоять голышом, как бы говоря: это – я, таким я создан, ну же, возьми меня, я твой. Но Оливер избавил меня от этой проблемы. Он шептал: – Это – снять, снять, снять, снять… И мне стало смешно, и в следующий миг я был уже совершенно гол и чувствовал тяжесть простыни на своем члене, и во всем мире не осталось никаких секретов, потому что желание оказаться с Оливером в постели было моим единственным секретом, и теперь я разделил его с ним. Как это восхитительно – ощущать прикосновения его рук, скользящих под простынями; словно части наших тел, оказавшиеся под одеялом, – это первый поисковый отряд, уже обнаруживший близость, меж тем как остальные – еще оставшиеся снаружи, будто гости, опоздавшие на вечеринку, смущенно топчутся на холоде у входа в ночной клуб, пока прибывшие вовремя вовсю веселятся внутри. Оливер, в отличие от меня, был по-прежнему одет, и мне нравилось быть перед ним обнаженным. Он поцеловал меня один раз, потом второй – глубже и неистовей, точно наконец позволил себе расслабиться. Однако в какой-то миг я вдруг осознал, что он тоже уже давно гол, хоть я не заметил, как он разделся, – и там, под простынями, каждым миллиметром своего тела уже соприкасается с моим. Где же я был? Я собирался задать ему тактичный вопрос о здоровье, но оказалось, он и на него уже давно ответил, потому как, когда я набрался смелости и спросил, он произнес: – Я уже сказал, что здоров. – А я говорил тебе, что тоже здоров? – Говорил, – улыбнулся он. Под его пристальным взглядом я отвернулся, зная, что покраснел и выгляжу глупо. Однако в следующий миг, когда мы, словно борцы, прижались друг к другу и его плечи коснулись моих коленей, я посмотрел на него сам – пускай смущает, лишь бы не отрывал своих глаз от моих. Какой долгий путь мы прошли с тех пор, как я снял свои плавки и надел его, уверенный, что ближе к его телу, чем тогда, мне уже не доведется оказаться. И вот я здесь… Стою на перепутье – и хочу стоять вечно, потому что знаю: назад пути не будет. Все случилось не так, как у меня во сне и с долей болезненного неудобства, испытав которое, я выдал о себе больше, чем рассчитывал. В какой-то миг я захотел его остановить, а он заметил и спросил меня об этом. Я не ответил – точнее, не знал, что ответить; казалось, целая вечность прошла между моим нежеланием принять решение и его инстинктивным стремлением сделать это за меня. В ту самую секунду меня охватило неведомое мне доселе чувство: будто я наконец оказался там, где мне все невероятно дорого, где я хочу быть всегда и где я – это я, наконец-то настоящий – и никакой другой; и в мурашках на коже было нечто чуждое и в то же время до боли знакомое, точно оно было частью меня всегда, всю мою жизнь, но я его потерял, а Оливер помог найти. Сон оказался пророческим: я словно вернулся домой и спрашивал сам себя – что же я делал всю свою жизнь? Или другими словами: где ты был, пока я рос, Оливер? Или: в чем смысл жизни без этого чувства? Поэтому именно я – я, а не он в конце концов выпалил, не раз и не два, а много-много раз: «Ты убьешь меня, если остановишься, ты убьешь меня, если остановишься…» – пытаясь таким образом замкнуть круг – соединить сон и фантазию: я и он, долгожданные слова, срывающиеся с его губ в мои и обратно, туда-сюда, из уст в уста. Кажется, в это мгновение я начал шептать непристойности, которые он мягко повторял за мной, а потом вдруг вымолвил: – Назови меня своим именем, а я назову тебя своим. Никогда в жизни я не делал ничего подобного, а потому, едва произнеся вслух собственное имя – так, будто оно принадлежало Оливеру, – вдруг оказался в невиданной вселенной, в которой больше ни с кем никогда не бывал – ни до того, ни после. Не наделали ли мы шуму? Он улыбнулся. Беспокоиться не о чем.