Мне показалось, что в какой-то миг я даже всхлипнул, но я не был уверен наверняка. Оливер взял свою рубашку и обтер меня ею. Мафальда всегда ищет знаки, сказал он, но ничего не найдет. Я называю эту рубашку «вздымающейся» – ты был в ней в самый первый день. На ней тебя больше, чем на мне. Сомневаюсь, ответил он. Он по-прежнему не отпускал меня, однако когда тела наши разъединились, я смутно вспомнил, что некоторое время назад машинально смахнул с постели книгу, которая, пока Оливер был во мне, случайно попала мне под спину. Теперь книга лежала на полу. И как я заметил, что это “Se l’amore”? Как в разгар страсти умудрился найти время для размышлений о том, был ли Оливер на вечеринке в книжном, когда там оказались мы с Марцией? Странные мысли подкрадывались ко мне лишь полчаса спустя, но словно откуда-то издалека, как из туманного прошлого. Позже, когда я все еще лежал в объятиях Оливера, меня охватило странное чувство. Оно разбудило меня еще до того, как я понял, что задремал, и быстро наполнило страхом и беспокойством, природу которых я пока не мог понять. Мне было гадко, будто стошнило, и теперь хотелось не просто принять душ, но вымыться в ванной, полной жидкости для полоскания рта. Я хотел оказаться далеко отсюда – от него, от этой комнаты, от того, что мы только что сделали. Я словно пытался очнуться от жуткого ночного кошмара и вернуться на землю, но никак не мог дотянуться до нее – и уже не был уверен, хочу ли: то, что ждало внизу, было не многим лучше; но я знал, что не могу вечно оставаться в этом бесформенном, необъятном пузыре кошмара, ставшем самым большим облаком сожалений и самоненавистничества, когда-либо встречавшимся на небе моей жизни. Я никогда не буду прежним. И как я мог позволить ему сделать это со мной, как мог столь охотно принимать участие и подстрекать его, а потом – трепетать в ожидании, умоляя: «Пожалуйста, не останавливайся». Теперь его семя покрывало мою грудь, и это значило, что я пересек страшную черту, но не по отношению к тем, кто был мне дорог, и даже не по отношению к самому себе или чему-то священному, вроде происхождения, сблизившего нас; и даже не по отношению к Марции, которая теперь, словно сирена на затонувшем рифе – далекая и неприметная, омываемая всплесками летних волн, ждет, пока я с криками вырвусь из водоворота беспокойства и поплыву к ней в надежде, что воспоминания о ней помогут мне к рассвету обрести себя вновь. Нет – не их я обидел, а тех, кто еще не родился, и тех, с кем еще не повстречался и кого не смогу полюбить, не вспоминая об этой глыбе стыда и отвращения, воздвигнутой между нашими жизнями. Она непременно будет преследовать меня, отравляя любовь и подпитывая тайну, способную в один миг уничтожить все хорошее во мне. А может, я просто пробудил в себе нечто глубинное? Но что?.. Может ли оказаться, что отвращение, которое я испытывал теперь, было сокрыто во мне всегда и лишь искало случая вырваться наружу? Оттого ли теперь меня мутило, оттого ли снедало раскаяние, все отчетливее проступавшее в лучах занимающегося дня?.. Как и свет, раскаяние – если это, конечно, было оно, – то и дело исчезало; но потом, пока я все еще лежал в постели, испытывая уже физическую боль, и думал, что от него избавился, оно возвращалось и поглощало меня с новой силой, точно говоря: «Не тут-то было!» Я знал, что будет больно, но не подозревал, что эта боль найдет выход в угрызениях совести. Об этом меня никто не предупредил. Тем временем окончательно рассвело. Почему он так пристально на меня смотрит? Понял ли он, что я чувствую? – Ты не рад, – заметил Оливер. Я пожал плечами. Я ненавидел не его – а то, что мы содеяли. Мне не хотелось, чтобы он уже сейчас пытался заглянуть мне в душу. Я мечтал лишь вырваться из этой трясины – трясины, полной ненависти к себе, – но не знал, как это сделать. – Тебе отвратительно то, что мы сделали, верно? Я снова пожал плечами. – Так и знал, что нельзя нам этого делать… Так и знал… – повторил он. Впервые я видел его таким взволнованным и полным сомнений. – Нужно было сначала поговорить. – Возможно, – сказал я. Из всего, что я мог сказать тем утром, безразличное «возможно» было самым жестоким вариантом ответа. – Это было ужасно? Нет, вовсе нет. Я испытывал нечто гораздо хуже. Я не хотел вспоминать, не хотел об этом думать. С глаз долой. Прочь из памяти. Прочь. Ничего не было. Я попробовал – но, оказалось, это не для меня, и теперь хотел вернуть свои деньги, отмотать фильм к началу, вернуться к той секунде, когда я, босой, решил ступить на балкон: я не пойду дальше, буду сидеть и томиться и никогда не узнаю – лучше бесконечно спорить со своим телом, чем чувствовать то, что я чувствую сейчас. «Ох, Элио, мы ведь предупреждали тебя, не так ли?» И вот он я – лежу в его постели, не в силах уйти из чувства вежливости, не слишком уместного в этот момент. – Поспи, если хочешь, – сказал Оливер. Возможно, это были самые добрые слова, которые он когда-либо мне говорил. Его рука лежала на моем плече, а я, словно Иуда, повторял про себя: «Если бы он знал, если бы он только знал». Если бы он только знал, что мне хочется быть в тысяче километров, в целой жизни от него. Я обнял его. Закрыл глаза. – Ты смотришь на меня, – пробормотал я, не открывая глаз. Мне нравилось ощущать на себе чужой взгляд, пока глаза мои закрыты. С одной стороны, я хотел, чтобы Оливер оказался как можно дальше, – тогда я приду в себя и все позабуду; с другой – хотел, чтобы он был рядом, на случай, если станет совсем худо, а пойти за утешением будет не к кому. Меж тем часть меня искренне радовалась, что все позади. Я наконец избавился от навязчивых мыслей о нем и за это готов был заплатить любую цену. Вопрос лишь в том, поймет ли он меня? И сможет ли простить?.. Хотя, кто знает, вдруг это очередная уловка в попытке предотвратить новую волну отвращения и стыда?.. Рано утром мы вместе пошли плавать. Меня не покидало чувство, что мы в последний раз так проводим время вместе. (Позднее я вернусь в свою комнату, усну, проснусь, позавтракаю, достану ноты и проведу эти дивные утренние часы, работая над аранжировкой Гайдна, то и дело ощущая укол тревоги в ожидании очередной холодности за завтраком, – однако потом вспомню, что эта черта уже пройдена, что всего несколько часов назад он был во мне и позднее даже кончил мне на грудь, просто потому что захотел, а я ему позволил (вероятно, оттого, что еще не кончил сам) и взволнованно наблюдал за тем, как прямо у меня на глазах меняется его лицо и как он достигает пика наслаждения.) Теперь, все еще в рубашке, он почти по колено зашел в море. Я понял, что он задумал. Если Мафальда спросит, он скажет, что случайно промочил рубашку в море. Мы вместе поплыли к большой скале. Мы разговаривали. Я хотел, чтобы он думал, что рядом с ним я счастлив. Хотел, чтобы море смыло все с моей груди, но его семя словно вросло в мое тело. (Некоторое время спустя, в душе, я намылюсь и смою с себя все сомнения, зародившиеся в моей душе три года назад, когда однажды неизвестный юноша на велосипеде вдруг остановился рядом, спрыгнул на землю и приобнял меня за плечи – тем самым то ли запустив, то ли ускорив во мне процессы, которым понадобилось очень, очень много времени, чтобы наконец достичь моего сознания; все эти сомнения теперь словно смылись с меня, рассеялись, как злые слухи или ложные убеждения; я точно выпустил их на свободу, как отслужившего свое джинна из бутылки, теперь омываемого мягким, душистым ароматом ромашкового мыла, которое можно обнаружить в каждой ванной комнате нашего дома.) Мы сидели на одной из скал и разговаривали. И почему мы не беседовали так раньше? Я был бы куда менее одержим Оливером, общайся мы в такой дружеской манере все прошедшие недели. Возможно, мы даже не стали бы спать друг с другом. Я хотел сказать ему, что позапрошлой ночью занялся любовью с Марцией всего в двухстах метрах от того места, где мы сидели сейчас, – но промолчал. Вместо этого мы стали обсуждать гайдновскую сонату «Свершилось» из «Семи слов Спасителя на кресте», аранжировку для которой я только что закончил. Я мог говорить об этом, не ощущая, будто пытаюсь произвести на него впечатление, завладеть его вниманием или возвести между нами хрупкий мост. Я мог говорить о Гайдне часами… Какая это могла быть прекрасная дружба!.. Пока я осмысливал свои опрометчивые суждения о том, что наконец избавился от неистового влечения к Оливеру, а также испытывал легкое разочарование от того, как легко остыл к тому, кем был одержим все последние недели, – так вот, за это время мне ни разу не пришло в голову, что желание сидеть и, как тогда, непринужденно говорить о Гайдне и есть моя самая уязвимая точка; что если страсти суждено возродиться вновь, она проскользнет по этому надежному (как мне казалось) мосту между нами так же легко, как если бы я просто посмотрел на почти обнаженное тело Оливера у бассейна. В какой-то миг он прервал меня. – Ты в порядке? – Да, – ответил я. – Все нормально. Затем, как бы уточняя свой первый вопрос, он, неловко улыбнувшись, добавил: – В порядке… везде? Я едва заметно улыбнулся в ответ, в эти секунды уже наглухо закрывая между нами все двери, ставни, окна, задувая свечи, потому что солнце взошло окончательно – и стыд уже отбрасывал длинные тени. – Я имел в виду… – Я знаю, что ты имел в виду. Побаливает. – Но ты не был против, когда я?.. Я отвернулся, будто в ухо мне подул холодный ветер, и попытался скрыть от него лицо. Потом спросил: – Нам обязательно об этом говорить? – я воспользовался ответом Марции на вопрос о том, понравилось ли ей то, что я с ней сделал. – Если не хочешь, то нет. Я точно знал, о чем он пытается поговорить. Он хотел обсудить тот момент, когда я почти попросил его остановиться. Теперь, пока мы разговаривали, я мог думать лишь об одном: сегодня я встречусь с Марцией, и каждый раз, когда мы захотим где-нибудь присесть, мне будет больно. Как унизительно. Сидеть на городской стене, где по ночам собираются наши сверстники, когда не хотят идти в кафе, – и вынужденно ерзать, каждый раз вспоминая о том, что случилось прошлой ночью. Так и стану объектом неизменных шуток у школьников. А еще буду наблюдать, как Оливер смотрит на меня и думает: «Это я с тобой сделал, так ведь?» Зря мы переспали. Даже его тело меня больше не интересовало. Сидя на скале, я посмотрел на него так, как смотрят на старые рубашки и брюки перед тем как сложить их в коробку и отдать на благотворительность. Плечо: галочка. Участок кожи на сгибе локтя, который я когда-то боготворил: галочка. Пах: галочка. Шея: галочка. Абрикосовые изгибы: галочка. Ступня – о, эта ступня: но все-таки – галочка. Улыбка в ответ на его вопрос, везде ли я в порядке: да, и ее в коробку. Нельзя полагаться на волю случая. Все перечисленное я однажды боготворил. Я прикасался к его телу, как циветта[65], помечая свою территорию. На одну ночь оно стало моим, но теперь было мне больше не нужно. Одного я не мог вспомнить, а тем более понять: отчего я возжелал его, отчего пошел на все, лишь бы быть рядом, прикасаться к нему, спать с ним?.. (Совсем скоро, после купания, я приму долгожданный душ. Забыть, забыть…) Когда мы плыли назад, Оливер, словно его посетила запоздалая мысль, спросил: – Ты злишься на меня за прошлую ночь? – Нет, – ответил я. Но ответил слишком быстро, и прозвучало это неискренне. Дабы смягчить двусмысленность своего «нет», я добавил, что, скорее всего, просплю весь день. – На велосипеде я все равно не смогу кататься. – Потому что… – это был не вопрос, а почти уже ответ.