– Посмотрим, что тут у нас. Он встал и спросил, оставил ли я этот подарок ему. Может быть. А может, я просто решил выкинуть его позже. – Это то, о чем я думаю? Я озорно кивнул и притворно устыдился. – Ты хоть знаешь, сколько труда вложил в него Анкизе? Оливер шутил, но мне казалось, будто он – или кто-то через него – задает тот же вопрос обо мне – о том, сколько сил вложили в меня родители. Он вернулся к постели с половинкой персика в руках и осторожно разделся, стараясь не разлить его содержимое. – Я совсем больной, да? – спросил я. – Конечно нет – хотел бы я, чтобы все были такими больными, как ты. Хочешь, покажу больного? Что он задумал? Я не решался ответить «да». – Только подумай о том, сколько людей было до тебя: ты, твой дед, твой прапрадед, и все пропущенные поколения Элио, и те, кто жил далеко отсюда, все они – в этой струйке, которая делает тебя тем, кто ты есть. А теперь – можно мне попробовать? Я помотал головой. Он запустил палец в красную сердцевину плода и поднес его к губам. – Пожалуйста, не надо. – Это было выше моих сил. – Я никогда не выносил свой вкус. Но ведь это – ты. Так почему не надо? – Я просто буду чувствовать себя ужасно. В ответ он лишь пожал плечами. – Послушай, ты не обязан этого делать. Я преследовал тебя, я ходил за тобой, и все, что случилось, – случилось из-за меня… Ты не обязан. – Ерунда. Я хотел тебя с первого дня. Просто лучше это скрывал. – Ага, конечно! Я попытался выхватить у него персик, но своей свободной рукой он поймал меня за запястье и крепко его сжал – как делают герои фильмов, когда один заставляет другого бросить нож. – Ты делаешь мне больно. – Тогда отпусти. Я смотрел, как он отправляет персик в рот и медленно его жует, глядя на меня так пристально, как не смотрят, даже когда занимаются любовью. – Если захочешь выплюнуть – то пожалуйста, я не обижусь, правда, – сказал я, скорее чтобы просто нарушить тишину. Он покачал головой. Я видел, что в эту самую секунду он пробует меня на вкус, и то мое, что было у него во рту, теперь принадлежало больше ему, чем мне. Не знаю, что случилось со мной, пока я смотрел на него, но мне вдруг решительно захотелось заплакать. И хотя я мог побороть слезы – как ранее оргазм, – я разрешил себе поддаться им, хотя бы для того, чтобы поделиться с Оливером чем-то столь же личным. Я потянулся к нему и утопил свои всхлипы в его плече. Я плакал, потому что ни один посторонний человек никогда не был так добр ко мне, никогда не заходил ради меня так далеко; даже Анкизе, когда сделал надрез у меня на стопе и принялся высасывать-сплевывать, высасывать-сплевывать яд скорпиона. Я плакал, потому что никогда в жизни не испытывал такой благодарности и не знал иного способа ее выразить. Плакал о тех недобрых мыслях, которые вынашивал не далее как утром того же дня; плакал о прошлой ночи – потому что, хорошо это или плохо, был не в силах обратить вспять случившееся. И в ту секунду я, как никогда, мог показать ему, что он был прав: это в самом деле непросто – что «ерунда» имеет свойство превращаться в нечто серьезное; и раз мы втянули друг друга во все это, теперь уже слишком поздно отступать. А еще я плакал, потому что не имел ни малейшего понятия, что со мной происходит. – Как бы там дальше ни было, Элио, я хочу, чтобы ты знал. Никогда не говори, что не знал. Оливер продолжал жевать. Одно дело – видеть подобное в минуту страсти, и совсем другое – при свете дня. Он уводил меня за собой… Его слова казались бессмыслицей, но я точно их понимал. Я погладил его по лицу. Потом, сам не зная зачем, принялся облизывать его веки. – Поцелуй меня, пока вкус еще остался, – попросил я. Вкусы смешались у него на языке – мой и персика. Я еще долго лежал в комнате после того, как Оливер ушел. Когда я окончательно проснулся, наступил вечер, и настроение у меня испортилось. Боль утихла, но вернулось то странное беспокойство, которое я испытывал на рассвете. Я не знал, было ли это то же самое чувство, вернувшееся после перерыва, или – совершенно новое, причиной которому стала послеобеденная близость. Неужели мне всегда теперь придется испытывать такую щемящую вину вслед за столь опьяняющими мгновениями? И почему я не чувствовал подобного после Марции? Может, так природа пытается объяснить мне, с кем я хочу быть на самом деле? Я принял душ и надел чистую одежду. Внизу разливали коктейли. Двое гостей с прошлого вечера приехали снова – ими занималась моя мать, пока очередной гость – новоприбывший репортер – увлеченно слушал рассказ Оливера о его книге про Гераклита. Оливер в совершенстве овладел искусством излагать суть своей работы в пяти предложениях, которые каждый раз шил по мерке нового собеседника. – Ты останешься? – спросила моя мать. – Нет, пойду встречусь с Марцией. Она испытующе на меня посмотрела и едва заметно покачала головой, что в переводе с ее языка означало: я это не одобряю, она порядочная девочка, вам нужно встречаться в компании. – Оставь ты его в покое со своими компаниями, – возразил отец, тем самым вызволяя меня из ловушки. – Он и так целыми днями сидит дома. Пусть делает что хочет. Что он хочет! Если бы он только знал… Да если бы даже и знал?.. Мой отец не стал бы возражать. Может нахмурился бы – и то ненадолго. Мне даже не приходило в голову скрывать свои отношения с Марцией от Оливера. Пекари мясникам не соперники, думал я. Да и сам он, скорее всего, ни секунды бы не потратил на размышления. В тот вечер мы с Марцией пошли в кино. Потом поели мороженого на пьяццетте и еще раз – дома у ее родителей. – Я хочу снова сходить в книжный, – сказала она, провожая меня до ворот. – В кино мне с тобой не нравится. – Может, сходим в лавку завтра вечером, перед закрытием? – Почему бы и нет. – Ей явно не терпелось повторить ту ночь. Она поцеловала меня. На самом деле мне больше хотелось пойти в книжный утром, сразу после открытия, а потом, возможно, и вернуться вечером. Когда я вернулся домой, гости уже собрались уходить, а Оливера не было. Что ж, подумал я, поделом мне. Поднявшись к себе и не зная, чем еще заняться, я открыл дневник. Запись с прошлой ночи: «Увидимся в полночь». Спорю, он даже не явится. «Отвали» – вот что на самом деле значит его «повзрослей». Лучше б я ничего не писал…» Разглядывая узоры, которые тревожной рукой нарисовал вокруг этих слов перед тем, как отправиться к нему в комнату, я пытался возродить в душе вчерашний трепет. Наверно, мне хотелось еще раз пережить ночные волнения, чтобы прогнать сегодняшние и заодно напомнить себе: если в прошлый раз мои худшие опасения рассеялись, едва я переступил порог его комнаты, значит, возможно, рассеются и сегодня – услышь я его шаги. Но я не мог даже вспомнить вчерашнюю тревогу. Ее полностью затмило все, что случилось после, и теперь, казалось, она принадлежала к какой-то недоступной мне более поре. Все, что касалось прошлой ночи, внезапно исчезло. Я ничего не помнил. Я попытался прошептать «отвали» – чтобы перезапустить механизм своей памяти. Вчера это слово казалось таким настоящим, а теперь – едва ли что-то значило. И тогда я вдруг понял. То, что я переживал этим вечером, не было похоже ни на одно из известных мне чувств. Оно было намного хуже. Я даже не знал, как его назвать. Впрочем, я не знал, как назвать и волнения прошлой ночи. Вчера я сделал огромный шаг, и тем не менее – вот он я, ни на толику не поумневший и все такой же ни в чем не уверенный, как и до прикосновений Оливера. Можно было и не спать с ним… Накануне еще существовал страх неудачи, страх, что меня выгонят или обзовут так, как я обзывал других. Но теперь, преодолев этот страх, я понял, что беспокойство всегда было со мной, хоть и незримо – как предчувствие, как предупреждение о смертельно опасных рифах, которых не видно во время бури. И почему меня заботило, где он? Разве не этого я хотел? Мясники, пекари, вся эта чепуха… Зачем же терять самообладание лишь оттого, что его нет дома, оттого, что он сбежал от меня? Зачем вечно ждать его – ждать, ждать, ждать? И почему ожидание всегда превращается в настоящую пытку? Если ты сейчас с кем-то другим, Оливер, то теперь самое время возвращаться. Никаких вопросов – обещаю, только не заставляй меня ждать. Если он не появится через десять минут, я что-нибудь сделаю. Спустя десять минут, чувствуя себя бесконечно беспомощным – и ненавидя себя за эту беспомощность, – я решил подождать еще десять минут, теперь уже точно последние. Прошло двадцать – а я больше не мог этого выносить. Надев свитер, я вышел на балкон и спустился вниз. Я готов был отправиться в Б., если придется, и лично все выяснить. По дороге к сараю с велосипедами, размышляя, не съездить ли сначала в Н., где вечеринки обычно заканчивались позже, чем в Б., и проклиная себя за то, что не накачал утром колеса, я резко остановился, осознав, что нельзя будить Анкизе, спящего в своей хибарке неподалеку. Жуткий Анкизе – все называли его жутким. Догадывался ли я об этом всегда?.. Пожалуй. Падение с велосипеда, целительная мазь, доброта, с которой он заботился об Оливере и обрабатывал его ссадину… Вдруг внизу, на скалистом берегу, освещенном луной, я разглядел его. Оливер сидел на одном из высоких прибрежных камней в своем «морском» сине-белом свитере, который купил в Сицилии в начале лета; пуговицы у него на плечах были, как всегда, расстегнуты. Он ничего не делал, просто сидел, обхватив колени, и слушал, как мелкие волны ударяются о камни. Глядя на него с балюстрады, я испытал необыкновенную нежность и вспомнил, как бросился в Б., пытаясь догнать его перед тем, как он зайдет на почту. Он был лучшим из всех, кого я знал. Я сделал отличный выбор. Открыв калитку, я перепрыгнул через несколько камней и оказался рядом с ним. – Я ждал тебя, – сказал я.