Оливер представил меня своим спутницам. Было очевидно, что они давно и близко знакомы. – Sei l’amiсo di Oliver, vero? Ты – друг Оливера, верно? – спросила одна из них. – Он о тебе рассказывал. – И что же? – Только хорошее. Она прислонилась к стене, где рядом с женой поэта теперь уже стоял я. – Он никогда не отпустит меня, не так ли? – улыбаясь, спросила Лючия, будто говорила о ком-то, кого с нами не было. Возможно, таким образом она пыталась похвастаться перед куколками. Я не хотел сразу выпускать ее ладонь, но знал, что должен, а потом взял ее обеими руками, поднес к губам, поцеловал во впадинку между большим и указательным пальцами и отпустил. Казалось, будто мы провели с ней весь день вдвоем, и теперь я отпускал ее обратно к мужу – как отпускают птицу, крыло которой заживало целую вечность. – Se l’amore, – сказала она, с притворным укором покачав головой. – Такой же бесстыдник, как и второй, только любезней. Оставляю его вам. Одна из дочерей натянуто захихикала: – Мы подумаем, что с ним можно сделать. Я был в раю. Она знала мое имя. Ее звали Аманда. Сестру – Адель. – Нас таких трое, – хихикнула Аманда. – Третья уже должна быть где-то здесь. Поэт откашлялся. По традиции он поблагодарил всех причастных к изданию книги и, наконец, Лючию, свет его очей. И знаете, почему она до сих пор его терпит? И почему же? – прошептала супруга, с любовью улыбнувшись поэту. – Из-за ботинок, – ответил он. – Точно. – Альфредо, ближе к делу, – встряла женщина-тукан. – Итак, “Se l’amore”. “Se l’amore” – это сборник стихов, посвященный времени, которое я провел в Таиланде, где читал лекции о Данте. Как многие из вас знают, я был влюблен в Таиланд до приезда туда и возненавидел его в первую же минуту после прибытия. Или, скорее, так: я возненавидел его, как только приехал, и полюбил, как только распрощался с ним. Смех. Гости передают друг другу напитки. – В Бангкоке я все время вспоминал о Риме – о чем же еще? Об этой придорожной лавке, о близлежащих улочках в лучах заходящего солнца, о звоне колоколов пасхальным воскресеньем. А в дождливые дни, которые в Бангкоке длятся вечность, – чуть не плакал: Лючия, Лючия, Лючия, почему же ты ни разу не сказала «нет», зная, как я буду скучать по тебе в эти дни?.. Дни, когда я ощущал себя опустошеннее Овидия, сосланного в забытый богом уголок земли и там же встретившего смерть. Я уехал дураком – и вернулся не поумнев ни на йоту. Жители Таиланда прекрасны, однако одиночество может сыграть с тобой злую шутку: стоит выпить – и ты уже готов прикоснуться к первому встречному, ведь все они восхитительно красивы… Но там даже за улыбку платят рюмкой. – Он на секунду замолчал, будто собираясь с мыслями. – Я назвал этот цикл стихов «Тристиями»[77]. Чтение «Тристий» заняло добрых двадцать минут. После раздались аплодисменты. Одна из девушек сказала: “Forte. Molto forte”[78], – а тукан с большим зобом повернулась к женщине, которая кивала чуть ли не после каждого произнесенного автором слова, непрестанно повторяя: “Straordinario-fantastiсo”[79]. Спустившись с помоста, поэт выпил стакан воды и ненадолго задержал дыхание, пытаясь справиться с сильной икотой, которую я по ошибке принял за тихие всхлипы. Потом, обыскав карманы своей спортивной куртки, но ничего не обнаружив, похлопал себя по губам указательным и средним пальцами, жестом объяснив, что хочет выкурить сигарету и, возможно, сделать перерыв. Straordinario-fantastiсo, заметившая его сигнал, тут же выудила свой портсигар. – Stasera non dormo – сегодня ночью я не усну. Это плата за твою поэзию, – произнесла она, игриво обвиняя его стихи в своей грядущей бессоннице. К этому времени все уже обливались потом: и в магазине, и на улице стало невыносимо душно, как в теплице. – Бога ради, откройте дверь! – вскричал поэт, обращаясь к хозяину магазина. – Мы здесь задыхаемся. Мистер Венга достал крошечный деревянный клин, отворил дверь и вставил его между стеной и бронзовой рамой. – Так лучше? – спросил он почтительно. – Нет. Но так мы хотя бы знаем, что дверь открыта. Оливер посмотрел на меня, словно спрашивая: тебе понравилось? Я пожал плечами, мол, еще не решил. Но был неискренен: мне понравилось безумно. Возможно, дело было в самом вечере. Все вокруг необычайно меня будоражило: каждый пойманный взгляд казался комплиментом, или вопросом, или обещанием, застывшим в воздухе между мной и остальным миром. Я был словно наэлектризован всеобщим подтруниванием, иронией, взглядами и улыбками, которые, казалось, расцветали от одного моего присутствия. Густой, почти осязаемый воздух магазина придавал особое очарование всему: от стеклянной двери – до тарелочек с птифурами, от пластиковых стаканов со скотчем, плещущимся золотой охрой, – до закатанных рукавов мистера Венги, самого поэта и винтовой лестницы, где стояли мы с сестрами-куколками; все, казалось, сияло блеском волшебства и необычайной страсти. Я завидовал их жизням и размышлял о жизнях своих родителей, начисто лишенных страсти, – с их торжественными приемами и «обеденной каторгой», – о наших кукольных жизнях в нашем кукольном доме и о своем выпускном, уже маячившем на горизонте. По сравнению с духом этого места все остальное казалось детской игрой. Зачем уезжать через год в Америку, когда с тем же успехом я могу провести время, посещая подобные мероприятия, – просто сидеть и разговаривать с людьми? В этой крошечной лавке можно научиться большему, чем в любом из престижных университетов за океаном. Пожилой мужчина с пышной всклокоченной бородой и брюшком Фальстафа поднес мне стакан скотча. – Eссo. – Это мне? – Кому же еще. Вам понравились стихи? – Очень, – ответил я почему-то насмешливо и будто бы неискренне. – Я его крестный и уважаю ваше мнение, – сказал он так, словно поверил моей неискренности. – Но куда больше уважаю вашу молодость. – Поверьте, пройдет несколько лет, и от этой молодости не останется и следа, – произнес я, пытаясь придать своему ответу иронию умудренного опытом человека, который все о себе знает. – Верно, но меня, к сожалению, уже не будет рядом, и увидеть этого я не смогу. Он что, со мной заигрывает? – Так что берите. – Он снова протянул мне пластиковый стакан. Я замешкался. Это был тот же сорт виски, который пил мой отец дома. Лючия, услышавшая наш разговор, сказала: – Tanto[80], одним виски больше, одним меньше. Каким бесстыдником был – таким и останешься. – Хотел бы я быть бесстыдником, – заметил я, повернувшись к ней и не обращая внимания на Фальстафа. – Почему же? Чего не хватает в твоей жизни? – Чего не хватает в моей жизни? – я собирался сказать «всего», но вовремя одумался. – Друзей – таких близких, какими кажутся все здесь. Мне хотелось бы, чтобы у меня были друзья, как у вас. Как вы. – У тебя будет полно времени, чтобы завести таких друзей. Только станешь ли ты с ними менее dissolute, бесстыдным? – это слово постоянно возвращалось в наш диалог, словно обвинение в каком-то отвратительном недостатке. – Хотел бы я иметь хотя бы одного друга, которого мне не было бы суждено потерять. Она посмотрела на меня с задумчивой улыбкой: – Ты произносишь мудрые речи, мой друг, но сегодня у нас в программе только стихи. – Но взгляд не отвела. – Я тебе сочувствую. А потом она с грустью в глазах нежно прикоснулась ладонью к моему лицу, точно я вдруг стал ее ребенком. Мне это тоже очень понравилось. – Ты слишком молод, чтобы это понять, но, я надеюсь, в скором будущем мы встретимся вновь – и тогда посмотрим, хватит ли мне мужества взять обратно слово, которым я тебя сегодня назвала. Sсherzavo – я просто шутила. – И она поцеловала меня в щеку. Ну и дела! Она была по меньшей мере вдвое меня старше, но я мог бы заняться с ней любовью в тот же миг – и плакать, плакать вместе. – А тост-то будет или как? – прокричал кто-то, и по магазину прокатился гомон. А потом это случилось. Одна рука легла мне на плечо (рука Аманды), вторая – на талию – и, боже, как хорошо я ее знал. Пусть этим вечером она меня не отпускает. Я боготворю каждый твой палец и каждый кусаемый тобою ноготь, мой дорогой, дорогой Оливер. Не отпускай меня, еще не время, а я так нуждаюсь в этом объятии. По спине у меня побежали мурашки. – А я – Ада, – произнес кто-то почти извиняющимся голосом. Его обладательница, будто зная, что неприлично долго добиралась к нам с другого конца магазина, теперь примирительно сообщала всем: это я – та самая Ада, о которой наверняка все здесь говорили. Нечто хулиганское было в ее хриплом голосе, в том, как она выдержала паузу, прежде чем назвать свое имя, и в том, как насмешливо обо всем говорила – о книжных чтениях, новых знакомствах и даже дружбе. Именно в разговоре с ней я окончательно осознал, что этим вечером стал частью особого, волшебного мира. Я никогда не путешествовал по миру, но уже любил его. И полюбил бы сильнее, научись я говорить на его языке, потому что то был и мой язык; язык, где самые потаенные желания преподносятся в виде шутки, но не из страха шокировать правдой, а оттого, что оттенки желания – любого желания в этом новом для меня мире – возможно передать лишь через игру. Все здесь были доступны и жили доступной жизнью, как сам этот город, – а потому полагали, что и остальные хотят жить так же. Я мечтал быть таким, как они. Хозяин магазина позвонил в колокольчик возле кассы, и все замолчали. Вновь заговорил поэт: – Я не собирался читать это стихотворение сегодня, однако поскольку кое-кто, – он сделал ударение на этом слове, – кое-кто сегодня уже упомянул его, я не удержался. Оно называется «Синдром Сан-Клементе». Должен признаться, – если рифмоплету вообще позволено говорить так о собственной работе, – это мое любимое стихотворение. – (Позже я узнал, что он никогда не называл себя поэтом, а свое творчество – поэзией.) – Потому что писать его было сложнее всего, потому что из-за него мне невыносимо хотелось домой и потому что оно спасло меня в Таиланде и помогло переосмыслить всю мою жизнь. Я считал дни, считал ночи – представляя Сан-Клементе. Мысль, что я вернусь в Рим, не закончив это длинное стихотворение, пугала меня больше, чем перспектива на неделю застрять в аэропорту Бангкока. И все-таки лишь в Риме, в нашем доме, который располагается в каких-то двухстах метрах от базилики Сан-Клементе, я дописал последние строки стихотворения, которое, по иронии судьбы, начал неделями – или тысячелетиями? – ранее, в Бангкоке, когда казалось, что Таиланд и Рим разделяет бесчисленное множество вселенных… Пока наш поэт читал свое длинное стихотворение, я размышлял о том, что, в отличие от него, никогда не планировал ничего заранее. Нам с Оливером суждено было расстаться через три дня – а после всё, что было между нами, растворится в воздухе. Мы обсуждали, как встретимся в Америке, как будем звонить и писать друг другу, но говорили намеренно расплывчато, отчего это казалось лишь фантазиями. Нет, мы не рассчитывали, что если не сдержим обещаний, сможем винить во всем обстоятельства, – просто не строя планов на общее будущее, мы избегали самой мысли о том, что его у нас может не быть.