Сюда мы приехали с тем же настроением. Рим был последней точкой на нашем пути: после – жизнь и расстояния разлучат нас. А пока это был способ отложить все дела и продлить вечеринку до утра. Возможно, у нас невольно получилось нечто большее, чем просто маленький отпуск; мы сбежали вместе, только обратные билеты купили в разные концы света. Возможно, это был его подарок мне. Возможно, – подарок моего отца нам обоим. Смогу ли я жить без его руки у себя на животе? На бедрах? Без ссадины у него на боку, которую я целовал, ласкал языком и которая, спустя недели, заживет – но уже без меня? Кого еще я смогу называть своим именем? Конечно, будут другие, а за ними другие другие, – но называть их своим именем в мгновение страсти? Нет, это было бы слишком неискренне, фальшиво. Я вспомнил пустой шкаф и собранный чемодан рядом с его постелью. Скоро я буду спать в комнате у Оливера, спать с его рубашкой – положив ее рядом или надев на себя… После очередного стихотворения – снова аплодисменты, всплески восторга, стаканы с выпивкой. Вскоре вечер подошел к концу. Я вспомнил Марцию в книжном магазине Б. – насколько другим, насколько далеким казался тот день, – и сама Марция теперь и вовсе будто не существовала. Кто-то предложил всем вместе отправиться на ужин. Нас было человек тридцать. Кто-то другой посоветовал ресторан с видом на озеро Альбано. В моем воображении мгновенно возникло заведение с видом на звездное небо, точно иллюстрация с заставки манускрипта из позднего средневековья. Нет, слишком далеко, сказал кто-то. Да – но как же огни, которые отражаются в ночном озере?.. Огни в ночном озере подождут до следующего раза. А может, куда-нибудь на Виа Кассия? Да, но мы так и не решили проблему с машинами: все не поместятся. Конечно, поместятся! Сядем друг другу на колени – делов-то! Конечно! Особенно если я сяду меж этих двух красавиц. Да, но что, если Фальстафу придется сидеть на красавицах? Машин было лишь пять, и все они стояли в разных переулках неподалеку. Поскольку ехали мы порознь, то договорились встретиться у Мульвиева моста. Оттуда – вверх по Виа Кассия до самой траттории, точное местонахождение которой знал лишь один из гостей. В ресторан мы прибыли спустя сорок пять минут – за это время можно было доехать даже до далекого Альбано и посмотреть на огни, которые отражаются… Траттория находилась под открытым небом; здесь были клетчатые скатерти и свечи от комаров, которые гостям выдавали весьма экономно. Часы показывали около одиннадцати. Воздух был по-прежнему напитан влагой, и она оседала на лицах и одежде, отчего все выглядели поникшими и промокшими, и даже скатерти, казалось, тоже поникли и промокли. Но оттого, что ресторан располагался на холме, до нас то и дело долетал ветерок, пробивавшийся сквозь деревья, – а это означало, что завтра снова будет дождь, пускай и влажность все равно никуда не денется. Официантка – женщина лет шестидесяти – быстро нас пересчитала и велела персоналу сдвинуть столы полукругом. Распоряжение было тут же исполнено. Затем она рассказала, что мы будем есть и пить. Слава богу, нам не нужно решать самим, – вздохнула супруга поэта, – если бы ему пришлось выбирать, мы провели бы здесь еще битый час и к этому времени еда на кухне уже закончилась бы. Официантка перечислила все имевшиеся у них закуски – и они мгновенно материализовались на столе; затем принесли хлеб, вино, минеральную воду, frizzante[81] и naturale[82]. Только простая еда, пояснила официантка. Простая еда – то, что нужно, отозвался издатель. – В этом году мы снова в сплошных долгах. Очередной тост за поэта. Следующий – за издателя. Еще один – за хозяина книжного магазина. За жену, дочерей, кого еще? Все смеются, общаются. Ада произнесла короткую импровизированную речь – ладно, не совсем импровизированную, призналась она. Фальстаф и Тукан подтвердили, что немного ей помогли. Тортеллини в сливочном соусе пришлось ждать более получаса. К тому времени я принял решение не пить вина, потому что два стакана скотча, которые я ранее опустошил чуть ли не залпом, только-только начинали действовать. Три сестры устроились между нами, и все, кто сидел на нашей скамье, плотно прижимались друг к другу. Рай. Много позже принесли второе: жаркое, горошек, салат. Затем сыры. Слово за слово – и мы вернулись к беседе о Бангкоке. – Люди там на редкость прекрасны, но прекрасны особой, изысканной красотой, которая бывает только у людей смешанных кровей, – потому я и хотел туда поехать, – продолжил рассказывать поэт. – Их нельзя назвать ни азиатами, ни европейцами, а «евразийцы» – слишком простой термин. Они экзотичны в самом прямом смысле этого слова – и в то же время вовсе нам не чужды. Мы мгновенно узнаем их, даже если никогда раньше не видели, однако не можем ни описать чувства, которые они в нас будят, ни понять, чего они от нас хотят. Сначала я думал, что они по-другому мыслят. Потом понял, что по-другому они чувствуют. Потом – что они неописуемо, безумно милы; здесь, в Италии, люди не такие. О, нет – конечно, мы тоже можем быть добры, и заботливы, и невероятно дружелюбны в своей солнечной, средиземноморской манере; но они – просто милые люди, милые по-настоящему, бескорыстно; они милы душой, милы телом, милы без толики грусти или злобы; они милы, как дети, – без стыда или насмешки. Я стыдился того, что к ним испытывал. Это место могло быть раем – прямо как в моих фантазиях… Двадцатичетырехлетний ночной портье в бескозырке в моей захолустной гостинице (каких только людей не повидал!) – стоит и таращится на меня, а я таращусь в ответ. У него женские черты лица, и выглядит он как девчонка, похожая на паренька. На меня таращится девушка за стойкой Ameriсan Express, и я таращусь в ответ. Она выглядит как паренек, похожий на девчонку, а значит – она просто паренек. Те, кто помоложе, – и мужчины, и женщины – всегда хихикают, я на них смотрю. Даже девушка из консульства, безупречно владеющая миланским диалектом, и студенты, которые каждое утро ждут тот же автобус, что и я, – даже они на меня таращатся, и я отвечаю тем же. Неужели все эти взгляды значат то, что я думаю? Ведь, нравится нам это или нет, когда дело касается чувств, все мы говорим на одном и том же животном языке… Граппа и самбука – очередной заход. – Мне хотелось переспать со всем Таиландом. И весь Таиланд, как оказалось, со мной заигрывал. Невозможно было ступить и шага, не наткнувшись на чей-нибудь многозначительный взгляд. – Возьми, попробуй эту граппу и скажи мне, что ее настаивал не сам дьявол, – перебил хозяин магазина. Поэт позволил официантке налить себе еще одну рюмку, но в этот раз принялся неспешно ее потягивать. Фальстаф же, напротив, залпом осушил свою. Как и Straordinario-fantastiсo, которая разом опрокинула граппу себе в горло. Оливер причмокнул губами. Поэт сказал, что этот напиток возвращает молодость. – Я люблю пить граппу ночью, она придает мне сил. Но тебе, – он обратился ко мне, – конечно, не понять. В твоем возрасте, Господь свидетель, омоложение ни к чему. Он наблюдал, как я делаю большой глоток. – Чувствуешь? – Что именно? – спросил я. – Как молодеешь. Рождаешься заново. Я сделал еще один глоток. – Не особо. – Не особо… – повторил он удивленно и разочарованно. – Все потому, что он и так молодой, – вставила Лючия. – Это верно, – отвозвался кто-то, – помолодеть и переродиться может лишь тот, кто уже не молод. Поэт: – Переродиться в Бангкоке несложно. Помню, одной теплой ночью, сидя в номере своего отеля, я думал, что сойду с ума: то ли от одиночества, то ли от гомона снаружи, то ли просто по воле дьявола. И именно тогда я начал размышлять о Сан-Клементе. Меня охватило неясное, туманное чувство – отчасти возбуждение, отчасти тоска по дому, – и в голову одна за другой пришли метафоры… Вот отправляешься ты в путешествие, и в голове у тебя образ того места – ты намерен понять его, стать его частью. А потом вдруг обнаруживаешь, что с жителями этой страны у тебя нет ничего общего. Ты даже не понимаешь невербальные сигналы, которые, как тебе казалось, едины для всего человечества. И тогда ты решаешь, что жестоко ошибался и считанные тобой сигналы – лишь плод твоего воображения. Однако, начав копать глубже, вдруг осознаешь, что, несмотря на доводы рассудка, тебя все еще влечет к этим людям, – и в то же время не до конца понимаешь, чего на самом деле от них хочешь и чего они хотят от тебя, почему смотрят так недвусмысленно… Потом ты убеждаешь себя, что это лишь твои фантазии. И вот ты уже готов собрать чемодан и вернуться в Рим, потому что все эти таинственные сигналы уже окончательно сводят тебя с ума. Но тут в тебе что-то перещелкивает, и, точно обнаружив потайной ход, ты вдруг понимаешь, что эти люди нуждаются в тебе так же отчаянно, как и ты в них. Только самое ужасное в том, что, несмотря на большой опыт, легкое отношение к жизни и способность преодолевать смущение, ты все равно чувствуешь себя потерянным. Я не говорил на их языке и не знал ни языка их сердец, ни своего собственного. Повсюду мне мерещились вуали, за которыми обязательно что-нибудь скрывалось: вот они – мои желания, но за ними – другие, о которых я не знал, или о которых не хотел знать, или о которых лишь всегда догадывался. Это либо чудо, либо сущее проклятие… Как и любой опыт, который оставляет отпечаток на наших жизнях, та поездка словно вывернула меня наизнанку, выпотрошила, исчетвертовала. Она показала мне все мои облики – и даже больше; показала, какой я, когда средь бела дня жарю овощи для семьи и друзей, напевая себе что-нибудь под нос; какой – когда просыпаюсь от холода среди ночи и хочу лишь одного – надеть поскорее свитер, усесться за стол и написать о себе то, чего никто обо мне не знает; какой – когда кого-нибудь хочу или мечтаю остаться один на целом свете; какой – когда меня терзают противоречивые чувства, словно разделенные временем и расстоянием, – и каждое из них клянется, что лишь оно истинно и несет мое имя… я назвал это синдромом Сан-Клементе. Сегодняшняя базилика Сан-Клементе построена на месте бывшего убежища гонимых христиан и дома римского консула Тита Флавия Клемента[83]. Этот дом был сожжен во времена правления императора Нерона[84], и на обгоревших руинах, там, где, должно быть, оставался котлован, – римляне построили подземный языческий храм для поклонения Митре[85] – богу утра и света, над которым ранние христиане позднее построили другой храм, названный (случайно или нет – еще предстоит изучить) в честь другого Клемента – Папы Римского, Климента I[86]; а сверху этого храма затем был построен еще один, позже сгоревший, – и уже на его месте появилась сегодняшняя базилика. Копать можно глубже и глубже. Как подсознание, как любовь, как память, как само время, как каждый из нас, – эта церковь построена на руинах прошлых сооружений – которые, в свою очередь, были построены поверх предыдущих; нет ни дна, ни начала, ни конца – лишь бесчисленные слои, и секретные ходы, и соединенные между собой помещения – вот христианские катакомбы, а рядом – может, даже еврейские… Но, друзья мои, как говорил Ницше[87] – я поведал вам мораль прежде, чем рассказал саму историю. – Альфредо, любовь моя, пожалуйста, ближе к делу. К тому времени сотрудники ресторана уже поняли, что уходить мы пока не собираемся, и в очередной раз принесли граппу и самбуку. – И вот, в ту теплую ночь, когда мне казалось, что я теряю рассудок, я сидел в захолустном баре своего захолустного отеля, и за соседним столом – конечно, наш ночной портье, кто же еще? В своей странной бескозырке. «Закончилась смена?» – спрашиваю я. «Закончилась», – отвечает он. «Почему тогда не идешь домой?» «Я здесь живу. Просто решил выпить стаканчик перед сном». Я пристально смотрю на него. Он – на меня. В следующую секунду он встает, держа стакан в одной руке, а графин в другой (я решил, что помешал, а может, даже оскорбил его и теперь он собирается отсесть за дальний столик), – но – подумать только! – он подходит ко мне и садится прямо напротив. «Попробуете?» – спрашивает он. Конечно, почему нет, раз мы в Таиланде… Разумеется, я слышал множество не самых приятных историй, поэтому во всем мне виделось нечто подозрительное и странное, но я решил подыграть. Он щелкает пальцем и повелительным тоном просит для меня крошечную рюмку. Ее моментально приносят. «Сделай глоток». «Возможно, мне не понравится», – говорю я. «Все равно». Он наливает мне и себе. Весьма неплохо, только стопка размером с наперсток моей бабушки, в котором она штопала носки. «Теперь еще один – для верности». Я снова выпиваю, не задавая вопросов. Напиток похож на граппу, но покрепче и не такой терпкий. Между тем, портье по-прежнему неотрывно на меня смотрит. Мне это не нравится, его взгляд почти невыносим. Готов поклясться, он сейчас захихикает. «Ты пялишься на меня», – наконец говорю я. «Знаю». «Почему?» Он наклоняется ко мне через стол. «Потому что ты мне нравишься». «Послушай…» – начинаю я. «Выпей еще». Он снова наливает нам обоим. «Скажем так: меня не…» Но он не дает мне закончить. «Тем более стоит выпить еще!» Мое сознание вовсю посылает мне предупредительные сигналы. Сначала они поят тебя, потом заводят неизвестно куда и обирают до нитки, а когда ты жалуешься в полицию, такую же коррумпированную, как сами мошенники, тебе предъявляют множество немыслимых обвинений – а в качестве доказательств показывают фотографии. Меня охватывает очередная волна беспокойства: счет из бара наверняка окажется на астрономическую сумму, а наш хитрый портье, должно быть, сам пьет просто крашеный чай и притворяется, что пьянеет. Этот старейший трюк прекрасно мне известен – не вчера ведь я родился. «Боюсь, меня это в самом деле не интересует. Давай просто…» «Выпей еще». Он улыбается. Я собираюсь вновь устало возразить, но уже заранее слышу его голос: «Еще одну». Меня это начинает забавлять. Он замечает мой смешок, и ему все равно, чем он вызван: главное – что я уже улыбаюсь. Теперь он наливает себе. «Послушай, amigo[88]. Надеюсь, ты не думаешь, что за выпивку плачу я». Во мне наконец просыпается буржуа. Я прекрасно знаю все эти жеманности, которыми они вечно морочат голову приезжим. «Я не просил тебя платить за выпивку. Или, если уж на то пошло, платить мне». Как ни странно, он не выглядит обиженным. Наверное, знал, что к этому все идет, потому что проделывал этот трюк миллион раз. Издержки профессии. «На, выпей еще – за дружбу». «Дружбу?» «Тебе нечего бояться». «Я не собираюсь с тобой спать». «Может, и нет. А может, и да. Вечер только начинается, и я пока не собираюсь сдаваться». И тут он снимает свою шапочку и отпускает такую пышную копну волос, что я сижу в недоумении: как все это умещалось под таким крошечным головным убором? Он оказался женщиной. «Разочарован?» «Нет, напротив». Крошечные запястья, застенчивое выражение, бархатистая кожа, расцелованная солнцем, нежность, сияющая в глазах, – но не с ухмыляющейся дерзостью того, кто немало повидал в жизни, а с сердечным обещанием ласки и целомудрия в постели. Был ли я в самом деле разочарован? Возможно – потому что происходящее внезапно потеряло свою остроту. Рука коснулась моей щеки и замерла, словно пытаясь унять мое потрясение. «Теперь лучше?» Я кивнул. «Тебе стоит выпить еще». «И тебе тоже», – сказал я и в этот раз налил ей сам. Я спросил, зачем она нарочно вводит людей в заблуждение, притворяясь мужчиной. В ответ я ожидал услышать «так безопаснее работать» или более дерзкое – «для таких моментов, как этот». Однако она захихикала – теперь уже по-настоящему, словно совершила озорную шалость и была ничуть не удивлена и не разочарована ее результатом, и сказала: «Но я и есть мужчина». В ответ на мой сомневающийся взгляд она закивала, словно продолжала меня разыгрывать. «Ты – мужчина?» – спросил наконец я, не менее разочарованный, чем когда узнал, что она женщина. «Боюсь, что так». Поставив на стол оба локтя, он наклонился ко мне и почти дотронулся своим носом до моего: «Ты мне очень, очень нравишься, синьор Альфредо. И я тебе тоже очень-очень нравлюсь. И прекраснее всего то, что мы оба это знаем». Я уставился на него – или на нее – кто знает. «Еще по одной», – сказал я. «Я собирался предложить то же самое, – ответил мой проказливый товарищ. – Ты хочешь меня-мужчину или женщину?» Он-она задал вопрос так, будто каждый может по собственному желанию выбирать себе место на филогенетическом дереве. Я не знал, что ответить. Я хотел сказать, что хочу его intermezzo[89], а вслух сказал: «Я хочу, чтобы ты был и тем и другим. Или – кем-то посередине». Мой ответ его ошеломил. «Хулиган, хулиган», – произнес он, будто впервые за вечер мне наконец удалось поразить его чем-то по-настоящему развратным. Когда он встал и направился в уборную, я увидел, что он – и правда женщина, облаченная в платье и на высоких каблуках. Я уставился на прекрасную кожу ее изящных лодыжек и не мог оторвать взгляд. Она знала, что я снова угодил в ее ловушку, и опять принялась хихикать. «Посмотришь за моей сумочкой?» – спросила она, наверняка догадавшись, что иначе я, скорее всего, расплачусь и уйду. Вот это, вкратце, и есть то, что я назвал синдромом Сан-Клементе. Последовали аплодисменты – они были искренними. Нам понравилась не только история – но и тот, кто ее рассказал. – Evviva il sindromo di San Clemente[90], – подытожила госпожа Straordinario-fantastiсo. – Sindromo не мужского рода, а женского, la sindrome, – поправил ее кто-то из сидящих рядом. – Evviva la sindrome di San Clemente! – воскликнул очередной участник торжества, которому явно не терпелось выступить. Этот гость в компании нескольких других прибыл к ужину с большим опозданием, крикнув на хорошем римском диалекте: “Lassateсe passà!” – пропустите нас; таким образом объявляя о своем прибытии. Все уже давно принялись за трапезу. Выяснилось, что его такси повернуло не в ту сторону у Мульвиева моста, а после он долго не мог найти ресторан и так далее и тому подобное. В конечном счете он пропустил первое и второе блюда и теперь сидел в самом конце стола в компании тех, кто ехал вместе с ним из книжного магазина. Им передали то, что осталось от ассорти сыров, плюс по два карамельных пудинга каждому – больше в ресторане уже ничего не было. Недостаток еды опоздавший гость восполнил огромным количеством вина. Он слышал бóльшую часть речи поэта о Сан-Клементе. – Лично я думаю, – заговорил опоздавший, – что все эти разговоры о клементировании, конечно, весьма очаровательны, однако мне вовсе не понятно, как твоя метафора поможет нам понять самих себя, понять свои желания и то, к чему мы стремимся. Вино, которое мы пьем, с этой задачей справляется не хуже. И все же, если цель поэзии, как и вина, – показать нам больше, то давайте поднимем еще один тост, и еще – и будем пить до тех пор, пока в глазах у нас не задвоится, а может, и не зачетверится. – Evviva![91] – перебила Аманда, поднимая тост в отчаянной попытке заставить его замолчать. – Evviva! – повторили все остальные. – Лучше напишите еще один сборник стихов – да поскорее! – вставила Straordinario-fantastiсo. Кто-то предложил съесть мороженого в кафе неподалеку. Нет, пропустим мороженое, лучше выпьем кофе. Все снова утрамбовались в автомобили и поехали вдоль набережной Лунготевере, в сторону Пантеона. В машине я чувствовал себя счастливым. Но из головы не выходила базилика и то, как вся та история напоминала наш вечер: одно ведет к другому, дальше и дальше, а порой – к чему-то совершенно непредвиденному, и когда ты уже ждешь окончания, внезапно появляется что-то новое, а потом – что-то еще, и так до тех пор, пока ты вдруг не осознаешь, что вернулся туда, откуда начал, – в центр Рима. Накануне мы с Оливером купались при свете луны. А теперь мы здесь. И через несколько дней он уедет. Как мне хотелось, чтобы он вернулся ровно через год… Я просунул свою руку ему под руку, прижался к Аде и провалился в сон. Мы прибыли в кафе Сант-Эустакио почти в половину второго и заказали кофе на всех. Тогда я наконец понял, почему все обожают кофе в этом заведении, – или, быть может, мне хотелось думать, что понял, – хотя на деле я вовсе не был в этом уверен. Я не был уверен даже в том, нравится ли здешний кофе мне самому. Может быть, его не любил никто, но все хотели следовать общественному мнению и утверждали, что жить без него не могут. Вокруг знаменитой римской кофейни стояли и сидели толпы любителей кофе. Мне нравилось наблюдать за ними: легко одетыми, в каком-то шаге от меня, объединенными любовью к этой ночи, к этому городу и его жителям, объединенными страстным желанием с кем-нибудь сблизиться – с кем угодно, и любовь ко всему, что помогает их крошечным компаниям не рассыпаться. После кофе, когда все наконец собрались расстаться, кто-то сказал: – Нет, прощаться еще рано! Кто-то другой посоветовал паб неподалеку. Лучшее пиво в Риме. Почему бы и нет? И мы отправились вниз по длинному узкому переулку в сторону площади Кампо-деи-Фиори. Лючия шла между мной и поэтом. Оливер шагал позади, болтая с двумя сестрами. Старик Фальстаф тем временем подружился со Straordinario-fantastiсo и беседовал с ней о Сан-Клементе. – Какая восхитительная жизненная метафора! – воскликнула Straordinario-fantastiсo. – Пожалуйста, не переусердствуйте с клементированием и клементезированием всего и вся! Вы ведь понимаете, это всего лишь образное выражение, – ответил Фальстаф, сполна насладившийся этой ночью славой своего крестника. Заметив, что Ада идет одна, я вернулся и взял ее за руку. Она была в белом, и ее загорелая кожа так блестела, что мне хотелось прикоснуться к каждой клеточке ее тела. Мы молчали. Я слышал, как ее каблуки стучат по каменной мостовой. В темноте она казалась призраком. Я мечтал, чтобы эта прогулка никогда не заканчивалась. В безмолвном и пустынном переулке было совсем темно, и его древние щербатые булыжники блестели во влажном воздухе, словно средневековый посыльный пролил вязкое содержимое своей амфоры по дороге домой, прежде чем исчезнуть под землей древнего города. Влажность никуда не исчезала. Жители Рима разъехались по отпускам, и этот опустевший город, слишком много повидавший на своем веку, теперь принадлежал только нам – как принадлежал поэту, когда, находясь за тысячи километров отсюда, он воссоздал его на одну ночь в своем воображении. Мы могли, если б захотели, просто ходить кругами – никто и не заметил бы и не стал бы возражать. Когда мы спускались по опустевшему лабиринту слабо освещенных улиц, я задумался о том, какое отношение все эти разговоры о Сан-Клементе имеют к нам, к тому, как мы перемещаемся во времени, как время движется сквозь нас, как мы меняемся и продолжаем меняться, а потом возвращаемся в самое начало. Прожить жизнь, постигнув одну лишь эту истину, – уже достаточно. Наверное, именно это и пытался донести до нас поэт. Через месяц-другой, когда я снова окажусь в Риме, эта ночь с Оливером покажется мне совершенно ненастоящей, словно все происходило с каким-то другим мной. И желание, зародившееся во мне здесь три года назад, когда юноша-посыльный предложил сходить в дешевый кинотеатр с определенной репутацией, через три месяца будет казаться мне таким же несбыточным, каким казалось тогда – когда я почувствовал его впервые. Он появился. Он исчез. Ничего не изменилось. Я не изменился. Мир не изменился. Однако ничто уже не будет прежним. Все, что осталось, – лишь мечтать и лелеять воспоминания. Когда мы приехали, бар уже закрывался. – Мы работаем до двух. – Что ж, у нас еще есть время выпить.