Оливер хотел мартини – американский мартини. Поэт заметил, что это прекрасная идея. – И мне! – подхватил кто-то. Большой музыкальный автомат проигрывал тот же летний хит, который мы слышали на протяжении всего июля. Услышав слово «мартини», издатель и Фальстаф также присоединились к заказу. – Ehi! Taverniere![92] – крикнул последний. Официант сообщил, что мы можем заказать либо вина, либо пива, – бармен уже ушел, поскольку сегодня должен был отвезти свою тяжело больную мать в больницу. В ответ на неуклюжие объяснения официанта гости подавили смешки. Оливер спросил, сколько стоит мартини. Официант окликнул девушку за кассой. Она назвала цену. – А что, если я сам приготовлю коктейли, а вы просто возьмете с нас деньги? Официант и кассирша засомневались. Хозяин давно ушел. – Почему бы и нет? – сказала наконец девушка. – Если умеете сами смешивать коктейли – faссia pure, приступайте! Под всеобщие аплодисменты Оливер прошел за барную стойку и, смешав лед, джин и немного вермута, принялся энергично встряхивать шейкер. Он не нашел оливок в крошечном холодильнике у бара, но пришла кассирша, проверила холодильник и извлекла оттуда целую пиалу. – Оливки, – произнесла она, глядя Оливеру прямо в лицо; ее взгляд говорил: «Они были прямо у тебя под носом – ты вообще искал? Еще что-нибудь нужно?» – Может быть, мне удастся убедить вас принять от нас один мартини? – сказал он. – Ночка выдалась сумасшедшая. Пожалуй, один мартини не повредит. Только маленький. – Хотите я вас научу? И он принялся объяснять тонкости приготовления сухого мартини. Роль бармена его явно устраивала. – Где ты этому научился? – спросил я. – Семинары по смешиванию коктейлей. Спасибо Гарварду, – пошутил он. – В колледже я подрабатывал барменом по выходным. Потом работал поваром, потом – официантом. Но в покер не переставал играть никогда. Рассказы о его студенческих годах словно подсвечивались ярким, волшебным сиянием – как будто принадлежали другой жизни – жизни, к которой у меня не было доступа, поскольку она осталась в прошлом. Но доказательства ее существования я видел сейчас, например – в его умении смешивать коктейли, или различать малоизвестные сорта граппы, или легко находить язык с женщинами, – а также в таинственных квадратных конвертах, приходивших ему на наш адрес со всего мира. Я никогда не завидовал его прошлому и не боялся его. Все эти стороны жизни Оливера напоминали события, произошедшие в жизни моего отца задолго до моего рождения, но продолжающие в той или иной степени резонировать в настоящем. Я не завидовал жизни Оливера до встречи со мной и не был одержим желанием переместиться во времени и увидеть его таким, каким он был в моем возрасте. Нас осталось не больше пятнадцати, и мы заняли один из крупных столов из необработанного дерева. Официант повторно объявил о закрытии, и в течение десяти минут другие посетители ушли. Официант уже начал опускать железную решетку на дверях, потому что настало время сhiusura, закрытия. Музыкальный автомат был бесцеремонно выключен из розетки. Если бы каждый из нас продолжил говорить, мы бы остались здесь до рассвета. – Я тебя шокировал? – спросил поэт. – Меня? – переспросил я, не совсем понимая, почему из всех присутствующих он обратился с этим вопросом именно ко мне. Лючия уставилась на нас. – Альфредо, боюсь, о развращении молодежи он знает больше, чем ты. E un dissoluto assoluto[93], – произнесла она, уже привычным жестом поднося ладонь к моей щеке. – Это стихотворение – только об одной вещи, и больше ни о чем, – вставила Straordinario-fantastiсo. – «Сан-Клементе» – по меньшей мере о четырех! – возразил поэт. Прозвучало третье предупреждение от официанта. – Послушайте, – вдруг обратился к официанту хозяин книжного магазина, – почему бы вам не разрешить нам здесь остаться? Мы вызовем юной леди такси, когда закончим. И, конечно, заплатим. Еще по мартини? – Делайте что пожелаете, – ответил официант, снимая фартук. Похоже, он сдался. – Я иду домой. Оливер подошел ко мне и попросил сыграть что-нибудь на фортепиано. – Что бы ты хотел услышать? – спросил я. – Что угодно. Это будет благодарностью за самый прекрасный вечер в моей жизни. Я отпил из второго по счету бокала мартини, ощущая себя таким же испорченным, как все те джазовые пианисты из фильмов, которые бесконечно много курят и пьют и которых находят мертвыми в сточных канавах. Я хотел сыграть Брамса. Но чутье подсказывало выбрать что-нибудь тихое и созерцательное. Поэтому я сыграл одну из «Гольдберговских вариаций» Баха – и сам сделался тихим и созерцательным. Среди присутствовавших пятнадцати – или около того – человек раздался вздох; я обрадовался – для меня это был единственный способ отплатить им за такой волшебный вечер. После меня попросили сыграть что-нибудь еще, и я предложил каприччио Брамса. Все единодушно согласились, что это прекрасная идея; но внезапно мной словно завладел дьявол, и, отыграв первые аккорды каприччио, я вдруг передумал и перешел на stornello[94]. Этот контраст привел всех в легкое замешательство; все принялись петь, правда, совсем не в унисон – каждый пел ту stornello, которую помнил. Но дойдя до припева, мы договорились петь те слова, которые мы с Оливером слышали днем от живой скульптуры Данте. Все пришли в восторг и попросили меня сыграть еще одну песенку, затем – еще и еще. Римские stornelli – как правило, непристойные, бодрые песенки, в отличие от печальных и душераздирающих неаполитанских арий. После третьей песни я посмотрел на Оливера и сказал, что хочу выйти на улицу глотнуть свежего воздуха. – Что случилось, ему нехорошо? – спросил поэт у Оливера. – Нет, просто хочет немного подышать. Пожалуйста, сидите. Кассирша наклонилась и одной рукой приподняла железную решетку. Я пролез под ней и сразу ощутил дуновение свежего ветра в пустынном переулке. – Давай немного пройдемся? – предложил я Оливеру. Мы спустились по темному переулку – как две тени у Данте, одна постарше, другая помладше. На улице было по-прежнему очень жарко, и лоб Оливера блестел в свете фонаря. Мы прошли чуть дальше по необычайно тихому переулку, затем – свернули на другой; казалось, неведомая сила ведет нас, растерянных и изумленных, в какой-то незнакомый мир по влажным, сказочным, гоблинским тропам. Единственными звуками было мяуканье уличных кошек и журчание воды где-то неподалеку. Это был либо мраморный фонтан, либо один из бесчисленных муниципальных fontanelle – родничков с питьевой водой, которые в Риме встречаются на каждом шагу. – Вода, – выдохнул я. – Не стоило мне пить мартини… Я ужасно пьян. – Мартини определенно был лишним. Ты выпил сначала виски, потом вино, граппу – и теперь джин. – Да уж, решил как следует подготовиться к романтической ночи. Он усмехнулся. – Ты очень бледный. – Кажется, меня сейчас стошнит. – Сделай это, и тебе станет лучше. – Как? – Наклонись и как можно глубже засунь палец себе в рот. Я помотал головой. Ни за что. Мы заметили у тротуара урну. – Можно прямо сюда, – сказал он. Обычно я сдерживал рвотные позывы, но в этот раз постеснялся вести себя по-детски. Однако делать это рядом с Оливером мне было неловко. К тому же я не был уверен, не идет ли за нами Аманда. – Давай – наклонись, а я подержу твою голову. Я сопротивлялся: – Сейчас все пройдет. Точно пройдет. – Открой рот. Я открыл. И едва он успел коснуться моего небного язычка, как меня сразу же стошнило. Зато какое утешение – он держал мою голову! Как самоотверженно и мужественно делать это, пока кого-то тошнит. Смог бы я ответить ему тем же? – Кажется, все, – наконец сказал я. – Давай немного подождем, вдруг нет. Разумеется, он был прав: еще один рвотный позыв, и я изверг вторую порцию выпитого и съеденного ранее. – Ты не пробовал жевать горох? – спросил он, улыбаясь. Как же мне нравилось, когда он так шутил надо мной. – Надеюсь, я не запачкал твои ботинки. – Я не в ботинках, а в сандалиях. Мы оба расхохотались. Оглядевшись, я обнаружил, что меня вырвало прямо возле Пасквинской статуи[95]. Как это похоже на меня – выкинуть такой фокус прямо перед самым почтенным римским пасквилянтом. – Клянусь, там были совсем не тронутые горошины, которыми можно было бы накормить половину голодающих детей Индии. Снова смех. На обратном пути я умылся и сполоснул рот водой из фонтана. Прямо перед нами вдруг снова возникла живая скульптура Данте. Теперь он стоял без плаща, распустив длинные черные волосы. Сегодня он, должно быть, так вспотел в этом костюме, что сбросил пару килограммов.