– Ну ты и дурачок! Я совсем забыл об этом его словечке. Мы дошли до его кабинета. Он представил меня нескольким коллегам, оказавшимся на кафедре, и я был несколько удивлен его широкими познаниями касаемо моей карьеры. Он был в курсе всего – и знал даже о самых незначительных подробностях. А кое-какие нюансы он мог узнать только хорошенько покопавшись в интернете. Это меня тронуло. Я думал, он напрочь обо мне позабыл. – Я хочу тебе кое-что показать, – сказал он. В его кабинете стоял огромный кожаный диван. Диван Оливера, подумал я. Значит, вот где он сидит и читает. По дивану и по полу были разбросаны бумаги, и свободно от них было лишь местечко в уголке, под алебастровой лампой. Лампой Оливера. Я вспомнил, что пол в его комнате на нашей вилле тоже был вечно устлан страницами рукописи. – Узнаёшь? – спросил он. На стене висела цветная репродукция плохо сохранившейся фрески с изображением бородатого Митры. У меня была точно такая же, но я уже сто лет ее не видел. Мы купили их в то утро, когда поехали смотреть на Сан-Клементе. Рядом в рамке на стене была открытка с откосом Моне. Я мгновенно ее узнал. – Когда-то она была моей, но тебе она принадлежит уже намного дольше. Когда-то мы принадлежали друг другу, но теперь жили так далеко, что принадлежали другим. Сквоттеры[111], одни только сквоттеры могли претендовать на наши сердца. – У нее интересная судьба, – продолжил я. – Знаю. Когда я вставлял ее в рамку, то увидел подпись на обороте – поэтому сделал так, чтобы сзади ее было видно. Я часто думал об этом парне, Мэйнарде. «Однажды вспомни обо мне». – Твой предшественник, – решил поддразнить его я. – На самом деле нет. Кому ты передашь ее в будущем? – Я надеялся, что однажды один из моих сыновей лично ее привезет, когда поедет в ваш дом летним постояльцем. Я уже добавил надпись от себя – только не смотри. Ты остановился в городе? – он попытался сменить тему, надевая свой плащ. – Да. На одну ночь. Завтра я встречаюсь кое с кем в университете, а потом – поеду обратно. Он посмотрел на меня. Я знал, что он думает о той ночи на рождественских каникулах, и он знал, что я знаю. – Значит, я прощен. Он сжал губы в беззвучной мольбе. – Пойдем выпьем у меня в отеле. Я почувствовал его неловкость. – Я сказал «выпьем», а не «потрахаемся». Он взглянул на меня и вдруг покраснел. Я пристально посмотрел на него в ответ. Он был все еще невероятно привлекателен; не полысел и не поправился (сказал, что по-прежнему бегает по утрам); и кожа все такая же гладкая, как прежде. Только на руках появились веснушки. Веснушки, подумал я, не переставая на них смотреть. – Что это? – спросил я, указав на его руку, а затем до нее дотронувшись. – Они у меня повсюду, – ответил он. Веснушки. У меня разрывалось сердце. Я хотел перецеловать их все, чтобы они исчезли. – Слишком много солнца было в моей молодости. Да и вообще – ничего удивительного. Я уже не мальчик. Через три года моему старшему сыну будет столько же, сколько тебе было тогда. На самом деле он даже больше похож на того Элио, которого я знал, когда мы были вместе, чем ты сейчас. Вот ведь мистика. Это ты называешь – «когда мы были вместе»? – думал я. В баре старого отеля в Новой Англии мы нашли тихое местечко с видом на реку и большой сад, который в тот месяц был весь в цвету. Мы заказали два мартини – по просьбе Оливера – с джином “Sapphire” – и устроились рядом за полукруглым столом; мы напоминали двух мужей, которые вынуждены сидеть слишком близко друг к другу, пока их жены пудрят носики в дамской комнате. – Еще через восемь лет мне будет сорок семь, а тебе сорок. А через тринадцать – мне пятьдесят два, тебе – сорок пять. Тогда ты все-таки придешь на ужин? – Приду. Обещаю. – В общем, я понял: ты придешь, когда будешь слишком стар, чтобы переживать. Мои дети разъедутся. А может, я уже буду дедушкой. Так и вижу нас с тобой: сидим рядом и пьем крепкий eau-de-vie[112] – как когда-то пили граппу, которой угощал нас твой отец по вечерам. – И как старики, которые сидят на пьяццетте и смотрят на мемориал Пьяве, мы будем говорить о двух молодых мужчинах, которые когда-то провели несколько недель в невероятном счастье, а всю оставшуюся жизнь – словно макали ватные палочки в огромную вазу этого счастья, опасаясь, что в один прекрасный день она опустеет, и не осмеливаясь выпить больше нескольких капель даже на особые годовщины. Но это счастье, которого почти не было, все равно их манит, – хотел добавить я. Его нельзя стереть, нельзя вычеркнуть, отменить или пережить снова – оно так и застыло на месте, точно сияние светлячков, летним вечером мерцающих над полем, – и словно шепчет: «А ведь все это могло быть твоим». Но возвращаться – неправильно. Двигаться вперед – неправильно. Смотреть в другом направлении – неправильно. Пытаться исправить все неправильное – тоже неправильно. Их жизни – точно бессвязное эхо, навечно похороненное в закрытом митреуме[113]. Молчание. – Боже, а как они завидовали нам, сидя напротив за столом, – сказал Оливер. – Помнишь, в первую ночь в Риме? Пялились на нас – стар и млад, мужчины, женщины – вообще все – пялились, потому что мы были так счастливы. – И в тот вечер, когда мы уже будем старыми, мы вспомним тех двух юношей, словно они – незнакомцы, которых мы повстречали в поезде; юноши, которыми мы восхищаемся и которым хотим помочь. И мы назовем это чувство завистью – потому что назвать его сожалением – значит разбить себе сердце. – Снова молчание. – Возможно, я еще не готов относиться к ним как к незнакомцам, – сказал я. – Если тебе от этого легче – мне кажется, ни один из нас никогда не будет к этому готов. – Давай еще выпьем. Он уступил и не стал возражать, что ему пора домой. Мы разделались с необходимым вступлением: его жизнь, моя жизнь, что делал он, что делал я, чего было хорошего, чего плохого. Где он хотел бы оказаться, где – я. Мы избегали говорить о моих родителях. Я предположил, что он в курсе. Не задавая вопросов, он дал понять, что знает. Час спустя. – Твое любимое воспоминание? – вдруг спросил он. Я задумался. – Нашу первую ночь я помню лучше всего – возможно, потому что ужасно нервничал. Но еще – Рим. На Виа Санта-Мария-дель-Анима есть место, куда я прихожу каждый раз, когда оказываюсь в Риме. Я смотрю на него – лишь на миг – и все возвращается вновь: та ночь, меня только что стошнило, и по дороге обратно в бар ты поцеловал меня. Мимо шли прохожие, но мне было все равно – и тебе тоже. Тот поцелуй до сих пор там запечатлен – слава богу. Это все, что у меня от тебя осталось. Это – и твоя рубашка. Он все помнил. – А твое? – спросил я. – Какое воспоминание? – Тоже Рим. Когда мы пели до рассвета на пьяцце Навона. Я совсем об этом забыл. В ту ночь мы пели не только неаполитанскую песню. Несколько молодых голландцев достали гитары и начали играть песни «Битлз» – одну за другой, и все, кто был у главного фонтана, стали подпевать – и мы в том числе. Подтянулся даже Данте – и тоже принялся петь на своем ломаном английском. – Они пели нам серенады или мне это приснилось? Он посмотрел на меня с недоумением. – Они пели серенады тебе – и ты был пьян, как черт. В конце ты взял гитару у одного из них и начал играть, а потом вдруг запел. Они были потрясены. Все наркоманы планеты внимали тебе, как овцы Генделю. Одна голландка просто потеряла голову. Ты намеревался привести ее к нам в отель. Она была согласна. Ну и ночка. В конце концов мы сели на пустой террасе закрытого кафе недалеко от площади – только ты, я и та девушка – и смотрели на восход, обмякнув на стульях. – Он посмотрел на меня. – Я правда рад, что ты приехал. – Я тоже рад. – Можно задать тебе вопрос? И почему я вдруг занервничал? – Валяй. – Ты начал бы снова, если бы мог? Я посмотрел на него. – Почему ты спрашиваешь? – Потому. Просто ответь. – Начал бы я заново, если бы мог? Не раздумывая. Но не забывай, что я уже выпил две порции и прямо сейчас закажу третью. Он улыбнулся. Очевидно, теперь был мой черед задать этот вопрос ему, но я не хотел его смущать. Это был мой любимый Оливер – который думает точно так же, как я. – Видеть тебя здесь – как проснуться после двадцатилетней комы. Ты оглядываешься вокруг и видишь, что жена ушла, дети, чье детство ты почти полностью пропустил, превратились во взрослых мужчин, а кто-то из них уже даже женился; родители умерли давным-давно, друзей у тебя нет, а это крошечное лицо, внимательно разглядывающее тебя сквозь очки, – не кто иной, как твой внук, которого привезли поприветствовать дедушку после его долгожданного пробуждения. Твое лицо в зеркале – бледное, как у Рипа ван Винкля[114]. Но вот в чем штука: ты по-прежнему на двадцать лет моложе, чем все собравшиеся вокруг. Так что поэтому я в один миг могу снова стать двадцатичетырехлетним. Вот, мне уже двадцать четыре. А еще через несколько лет я мог бы проснуться моложе, чем мой старший сын. – И что же это говорит о прожитой тобою жизни? – Часть ее – но только часть – в самом деле напоминала кόму; но я предпочитаю называть это параллельной жизнью. Звучит получше. Проблема в том, что большинство из нас имеет – а точнее, проживает – больше, чем две параллельных жизни. То ли дело было в алкоголе, то ли в том, что я не хотел выражаться абстрактно, – но я почувствовал, что должен произнести эти слова; может, потому что они были правдой, а может, потому что лучше момента нельзя было представить; и я понял, что пришел сказать: – Ты – единственный, с кем я хотел бы попрощаться перед смертью, потому что только тогда моя так называемая жизнь приобретет смысл. А если я услышу, что умер ты, моя жизнь, какой ее знаю я – я, который говорит с тобой сейчас, – тоже закончится. Иногда у меня перед глазами стоит это ужасное видение: я просыпаюсь в нашем доме в Б. И смотрю в окно, на море, и тут словно сами волны сообщают мне: «Прошлой ночью его не стало». Мы так много упустили. Это была в самом деле кома. Завтра я вернусь в свою, а ты – в свою… Прости, не хотел тебя обидеть – я уверен, твоя жизнь далеко не кома. – Нет, это параллельная жизнь. Возможно, все другие печали, которые я когда-либо знал, в тот миг вдруг соединились в одну. Я пытался ее побороть. И если Оливер ничего не заметил, то, вероятно, потому что сам был охвачен ею. Я вдруг ни с того ни с сего спросил, читал ли он роман Томаса Харди[115] «Любимая». Нет, не читал. Это история о мужчине, который влюбляется в женщину, а она через какое-то время от него уходит и спустя несколько лет умирает. Приехав к ней в дом, мужчина знакомится с ее дочерью, в которую влюбляется. Затем, потеряв и эту возлюбленную, он через много лет сталкивается и с ее дочерью, в которую тоже влюбляется.