– Интересно, подобное заканчивается само собой или иногда на это требуются многие жизни и поколения? – Не хотел бы я, чтобы один из моих сыновей оказался в твоей постели. Или, раз уж на то пошло, чтобы твой оказался в постели у моего – если у тебя когда-нибудь будет сын. Мы засмеялись. – Интересно, что там с нашими отцами. Он на минуту задумался, потом улыбнулся. – Чего мне точно не хотелось бы, – продолжил я, – так это получить письмо с плохими новостями от твоего сына. «И еще: отправляю вам открытку в рамке, которую отец просил вам вернуть». И тем более не хотелось бы отвечать ему: «Приезжай в любое время – уверен, он был бы рад, если бы ты остановился в его комнате». Обещай, что этого не случится. – Обещаю. – Что ты написал на обороте открытки? – Я хотел, чтобы это было сюрпризом. – Я слишком стар для сюрпризов. К тому же в сюрпризах всегда есть какая-то резкость, которая ранит. А я не хочу, чтобы меня ранили, – только не ты. Так что говори. – Всего два слова. – Дай угадаю: «если не потом, то когда»? – Я сказал: два слова. К тому же, это было бы жестоко. Я задумался. – Сдаюсь. – Cor сordium, сердце сердец. Я никогда и никому не говорил ничего более правдивого. Я уставился на него. Хорошо, что мы были в общественном месте. – Нам пора. Он потянулся за своим плащом, лежавшим на соседнем стуле, и начал выходить из-за стола. Я хотел проводить его до выхода, а затем стоять и смотреть, как он уезжает. Мы вот-вот распрощаемся. Я вдруг безвозвратно потеряю часть своей жизни. – Допустим, я провожу тебя до машины, – сказал я. – Допустим, ты зашел на ужин. – Допустим, зашел. На улице стремительно темнело. Мне нравились тишина и покой деревенской глуши с ее розоватым закатом, окрашивающим горы, и чернеющей в полумраке рекой. Страна Оливера, подумал я. Россыпь огней на другом берегу реки отражалась в воде и напоминала «Звездную ночь над Роной» Ван Гога[116]. Запах осени в воздухе, начало семестра, бабье лето – и в сумерках на ум приходят лишь остатки незаконченных летних дел и домашних заданий, и всегда кажется, что лето еще впереди, – однако стоит солнцу сесть за горизонт, как эта иллюзия рассеивается. Я пытался представить его счастливую семью, его мальчиков, с головой погруженных в уроки или ковыляющих с тренировки, угрюмых, громко топающих запачканными в грязи кроссовками, – все мыслимые стереотипы пронеслись у меня в голове. «Это человек, в доме у которого я в молодости жил в Италии», – сказал бы он, а в ответ услышал бы лишь угрюмое хмыканье подростков, которым и дела нет до человека из Италии и его дома; но те же подростки потрясенно замерли бы, скажи он им: «Да, и кстати, тогда он был не много старше вас и дни напролет делал аранжировку "Семи слов Спасителя на кресте", а ночами прокрадывался ко мне в комнату, где мы трахались до потери пульса. А теперь будьте паиньками и пожмите ему руку». Потом я представил, как поздно ночью мы возвращаемся – вдоль сияющей звездами реки к этому старенькому отелю на берегу в Новой Англии, который, я надеялся, напомнит нам обоим о заливе города Б., и о вангоговских звездных ночах, и о ночи, когда я подошел и сел рядом с ним на камнях, а потом поцеловал его в шею, и о нашей последней ночи, когда мы шли по дороге вдоль берега и понимали, что нам больше нечем отсрочить расставание. Я представил, что сижу в его машине и рассуждаю в уме: кто знает, захочу ли я, захочет ли он – пускай решает рюмка; и понимаю, что за ужином нас беспокоила одна и та же мысль и каждый надеялся, что это произойдет, и молился, чтобы ничего не было… Пускай решает рюмка. Я отчетливо читал терзания на его лице, воображая, как, откупоривая бутылку вина или меняя пластинку в проигрывателе, он задумчиво смотрит в сторону, потому что знает, что думаем мы об одном и том же, и хочет показать это мне. Я представлял, как он наливает вино жене, мне, себе, и мы оба вдруг понимаем, что он всегда был мною даже больше, чем я сам; что тогда, в постели много лет назад, он стал мной, а я – им; и даже когда жизнь сделает свой последний поворот, он навсегда останется моим братом, моим другом, моим отцом, моим сыном, моим мужем, моим любовником – мной самим. За те несколько летних недель, когда судьба свела нас, наши жизни едва соприкоснулись, однако мы перешли на другой берег, где время остановилось, а небеса опустились на землю и даровали нам нечто божественное, по праву принадлежащее нам с рождения. Мы отводили взгляды. Мы говорили обо всем кроме. Но мы всегда знали – и наше молчание служило тому подтверждением, что мы постигли звезды, ты и я, – а такое бывает лишь раз в жизни. Прошлым летом он наконец приехал. На одну ночь – проездом из Рима в Ментон. Его такси подъехало по усаженной деревьями дороге к нашему дому и остановилось примерно в том же месте, где двадцать лет тому назад. Он выпрыгнул из машины с ноутбуком в руках, огромной спортивной сумкой на плече и с коробкой в подарочной упаковке. – Твоей матери, – сказал он, поймав мой взгляд. – Лучше скажи ей сразу, что внутри, – сказал я, как только мы занесли его вещи в прихожую. – Она подозревает всех и каждого. Он понял меня. Это его опечалило. – В твою старую комнату? – В мою старую комнату, – подтвердил он, хотя все детали мы уже обговорили по электронной почте. – Значит, в старую комнату. Я не горел желанием подниматься вместе с ним наверх и испытал облегчение, когда из кухни к нему вышли Манфреди и Мафальда, услышавшие такси. Их радостные объятия и поцелуи немного разбавили неловкость, которая, я знал, неизбежно придет, едва он отдохнет с дороги. Я хотел, чтобы их шумный прием занял хотя бы первый час после его приезда. Всё – лишь бы оттянуть тот миг, когда мы сядем друг напротив друга за чашкой кофе и произнесем наконец эти два неизбежных слова: двадцать лет. Вместо этого мы оставим вещи Оливера внизу в надежде, что потом Манфреди отнесет их наверх, а сами пойдем прогуляться по вилле. «Уверен, тебе не терпится снова все увидеть», – скажу я, имея в виду сад и балюстраду с видом на море. Мы пойдем к бассейну, потом – в гостиную, где у французских окон стоит старое пианино, а затем вернемся в прихожую и увидим, что его вещи уже отнесли наверх. Часть меня, пожалуй, хотела, чтобы он понял: с его последнего приезда ничего не изменилось, его рай все еще здесь, а покосившаяся калитка, ведущая к пляжу, все так же скрипит, и весь мир – именно такой, как до его отъезда, только без Вимини, Анкизе и моего отца. То был радушный жест, которым я хотел его поприветствовать. Однако другая часть меня надеялась, что он осознает: больше нет смысла пытаться наверстать упущенное, мы оба пережили слишком многое друг без друга, и нас теперь почти ничего не связывает. Быть может, мне хотелось заставить его испытать горечь утраты. Но в конце концов – возможно, в качестве компромисса – я решил, что просто дам ему понять: я ничего не забыл. Я предложил прогуляться до заброшенного пустыря, такого же нетронутого и выжженного солнцем, как двадцать лет назад, когда Оливер увидел его впервые. Но едва я едва успел договорить, как он мгновенно ответил: – Знаю. Видел. – Так он сообщал мне, что тоже ничего не забыл. – Тогда, может, тебе захочется заскочить в банк? Он расхохотался. – Готов поспорить, они до сих пор не закрыли мой счет. – Если у нас останется время и если тебе захочется, сходим на колокольню. Я знаю, ты никогда не был там. – Ту, которая «увидеть – и умереть»? Я улыбнулся. Он и это помнил. Мы прошли по нашему двору с видом на нобъятную синеву; Оливер остановился и, опершись на баллюстраду, стал смотреть на залив, а я стоял рядом и смотрел на него. Под нами был его камень, где он сидел по ночам и где они с Вимини проводили вместе целые вечера. – Сегодня ей было бы тридцать, – сказал он. – Знаю. – Она писала мне каждый день. Каждый божий день. Он не отрываясь смотрел на камни. Их место. Я вспомнил, как они держались за руки и бежали вниз к воде. – А потом однажды она прекратила писать. И я понял. Я сразу понял. Знаешь, я сохранил все ее письма. Я посмотрел на него с грустью. – И твои тоже, – тут же добавил он, чтобы успокоить меня; хотя, казалось, он не был уверен, хочу ли я этого. Настал мой черед. – Я тоже сохранил твои. И кое-что еще. Может, покажу тебе. Потом. Неужели он забыл про вздымающуюся рубашку? Или просто постеснялся – побоялся показать, что прекрасно понимает, о чем я? Он отвернулся и снова стал смотреть на взморье. Он выбрал отличный день для приезда. Ни облачка на небе, ни ряби на воде, ни дуновения ветра. – Я и забыл, как сильно любил это место. Именно таким я его запомнил. В полдень здесь настоящая благодать. Я не перебивал его. Мне нравилось следить за его взглядом, блуждающим по берегу. – А Анкизе? – наконец спросил он. – Бедняга умер от рака. Раньше мне казалось, что он старик. А ему не было и пятидесяти.