«Попробуй снова как-нибудь потом» означало, что сейчас мне не хватает смелости. Время еще не пришло. Где найти волю и смелость, чтобы попробовать снова как-нибудь потом, я, конечно, не знал. Однако само намерение хоть что-то предпринять и не сидеть сложа руки создавало иллюзию, будто я уже что-то делаю; это как считать доход от денег, которые еще не вложили – и даже не заработали. Но я также прекрасно осознавал, что со всеми этими «попробуй снова как-нибудь потом» просто ищу себе оправдания и тяну время; что месяцы, сезоны, целые годы и вся жизнь могут пройти под флагом святого «Попробуй-снова-как-нибудь-потом», который я собственноручно поднимал над каждым новым днем. «Попробуй-снова-как-нибудь-потом» работает только для таких, как Оливер… «Если не потом, то когда?» стало моим шибболетом[34]. «Если не потом, то когда?»: а вдруг эти пять насквозь пронзающих слов – доказательство того, что он окончательно раскрыл меня и все мои секреты? Я должен был дать ему понять: он мне совершенно безразличен. Я окончательно потерял равновесие, когда спустя несколько дней разговаривал с ним в саду и неожиданно для себя выяснил, что, во-первых, он пропустил мимо ушей все мои льстивые речи от имени Кьяры, а во-вторых, что сам я все это время шел по ложному следу. – В смысле – по ложному следу? – Мне это неинтересно. Я не понял, что именно ему неинтересно: этот разговор или сама Кьяра. – Это интересно всем. – Всем – может быть. Но не мне. По-прежнему непонятно. В его голосе сквозили досада, холодность и беспокойство. – Но я вас видел. – То, что ты видел, тебя не касается. В любом случае я не собираюсь ввязываться в эту игру – ни с тобой, ни с ней. Он затянулся сигаретой и, обернувшись, смерил меня своим фирменным взглядом – грозным, леденящим сердце, способным вырезать и высверлить свой путь в самую твою душу с хирургической точностью. Я пожал плечами: – Ладно, извини, – и снова уткнулся в книгу. Я вновь перешел границы дозволенного, и иного способа выйти из положения, кроме как признать свою опрометчивость, у меня не было. – Может, сам попробуешь? – вдруг обронил он. Я никогда раньше не слышал у него такого игривого тона. Обычно на грани дозволенного балансировал я. – Ей до меня нет дела. – А ты хочешь, чтобы было? Я не понимал, к чему он клонит, и меня не покидало ощущение, что это ловушка. – Нет?.. – осторожно ответил я, и из-за чрезмерной неуверенности мое «нет» прозвучало почти как вопрос. – Уверен? Неужели я, против своей воли, убедил его, что все это время желал Кьяру? Я поднял на него взгляд, отвечая вызовом на вызов. – На что это ты намекаешь? – Я знаю, что она тебе нравится. – Ты понятия не имеешь, что мне нравится, – огрызнулся я. – Понятия не имеешь. Я надеялся, что мои слова прозвучат таинственно и многозначительно, точно говорю я о целой вселенной человеческих переживаний, неведомых таким, как он. Однако прозвучали они как истеричное оправдание обиженного юнца. Менее проницательный знаток человеческих душ увидел бы в моем упорном отрицании отчаянные попытки скрыть трепетные чувства к Кьяре. Однако более тонкий наблюдатель разглядел бы в нем намек на кое-что совсем иное: открывай дверь на свой страх и риск – поверь, ты не обрадуешься услышанному. Лучше уходи сейчас, пока есть время. Но еще я понимал: если вдруг он даст понять, что раскрыл мой секрет, я сделаю все, чтобы мгновенно от него отгородиться. Если же он до сих пор ничего не заподозрил, мой взволнованный ответ оттолкнет его в любом случае. В конце концов, я был бы даже рад, поверь он, что я увлечен Кьярой, – уж лучше так, чем ждать, пока он станет докапываться до истины, а я запутаюсь в собственных показаниях. Застигнутый врасплох, я признался бы в том, в чем еще толком не разобрался сам или о существовании чего даже не подозревал. Застигнутый врасплох, я сразу бросился бы туда, куда стремится тело и куда никакое бонмо[35], заготовленное заранее, не приведет столь быстро. Я бы непременно покраснел, а осознав, что покраснел, покраснел бы еще сильнее, начал бы растерянно что-нибудь бормотать и потерял бы самообладание. И что тогда? Что бы он сказал на это? Уж лучше сорваться сейчас, подумал я, чем прожить еще хоть день, жонглируя наивными обещаниями попробовать снова как-нибудь потом. Нет, еще лучше – пусть он никогда и не узнает. С этим я смогу смириться. Смогу прожить оставшуюся жизнь. Я даже не был удивлен тому, насколько просто мне было принять эту участь. И все равно – в минуты нежности, неожиданно вспыхивавшей между нами, я едва сдерживал слова, которые давно хотел сказать ему. Мгновения зеленых плавок – так я их называл, хотя моя колористическая теория была уже многократно опровергнута и я больше не был уверен, стоит ли ждать доброты в «синие» дни и нужно ли опасаться «красных». Нам легко было говорить о музыке, в особенности когда я сидел за фортепьяно или когда он просил меня сыграть что-нибудь в стиле того-то и того-то. Ему нравилось, когда я брал произведение и «смешивал» в нем двух, трех или даже четырех композиторов, а потом еще и играл все это в собственной аранжировке. Как-то раз Кьяра запела популярную мелодию из хит-парада тех времен, и внезапно – оттого, что в тот день было ветрено и никто не пошел на пляж или даже в сад, – наши друзья собрались в гостиной у пианино, где я заиграл эту мелодию так, как если бы она была брамсовской[36] вариацией на интерпретацию Моцарта[37]. – Как ты это делаешь? – однажды утром спросил у меня Оливер, лежа в раю. – Иногда единственный способ понять человека искусства – это побывать в его шкуре, заглянуть к нему в душу. Тогда остальное получается само собой. Мы снова говорили о книгах. (Я редко обсуждал книги с кем-либо, кроме отца.) Или о музыке, о досократиках, об американских университетах. Иногда появлялась Вимини. Она впервые нарушила нашу утреннюю рутину, когда я играл переложение брамсовских вариаций на тему Генделя[38]. Раздался ее голос в густом, почти осязаемом утреннем зное. – Что делаешь? – Работаю, – ответил я. Оливер, лежавший на животе у кромки бассейна, открыл глаза и приподнял голову; капли пота покатились между его лопаток. – Я тоже, – сказал он, когда Вимини обернулась и задала ему тот же вопрос. – Вы болтали, а не работали. – Без разницы. – Я тоже хочу работать, но мне никто не дает. Оливер, впервые видевший Вимини, растерянно покосился на меня, словно прося разъяснить ему правила этой странной беседы. – Оливер, познакомься с Вимини – нашей самой ближайшей соседкой. Она протянула руку, и он пожал ее. – Мы с Вимини родились в один день, только ей десять лет. А еще Вимини – гений. Ты ведь гений, правда, Вимини? – Все так говорят. Но мне кажется, что, может, и нет. – Почему же? – осведомился Оливер, стараясь не выглядеть уж слишком снисходительным. – Если природа в самом деле создала меня гением – это лишь значит, что у нее дурное чувство юмора. – Что-что? – Оливер окончательно растерялся. – Он не знает, так ведь? – стоя напротив него, спросила у меня Вимини. Я покачал головой. – Говорят, я проживу не очень долго. – Это еще почему? – Он выглядел ошарашенным. – С чего ты взяла? – Все знают. Потому что у меня лейкемия. – Но ты такая красивая, такая умная и выглядишь такой здоровой! – возмутился он.