Пффф… быть не может! — У вас телефон надрывается, — говорит мне голос и я наконец поворачиваю голову, чтобы увидеть всклокоченного уставшего доктора. Такого маленького, смешного. — Сможете ответить? — Да, — отвечаю я, пытаясь сесть, но мужчина запрещает. — Лёжа отвечайте, — я киваю, отвечаю, а там… — Зебова, вы что себе позволяете? Где вас черти носят? У нас срывается собрание, где конспекты, где доклады, какого хрена? — Здрасьте, Елена Еленовна, — не спрашивайте, это у неё мама решила, что раз отец оказался такой урод, что испарился, то можно дать дочери не отчество, а, как это, матчество? — Какие “здрасьте”, Зебова? — рычит на меня начальница моя. Как там говорят — имена определяют наш характер. И не разу ей не помогло стать мягче, что она не Сергеевна, допустим, а вот Еленовна. — Я в больнице, — перебиваю я, когда она снова начинает орать про чертей, которые меня где-то там носят. Вот если бы… хотя, постойте, тогда я была бы немного не жива, и кажется это единственная уважительная причина для меня не явиться на работу — умереть! — Какая больница? Вы охренели, Зебова! У нас собрание! Документы нужные где? А я понимаю, что… вот же — весь вечер сидела, перед тем как любимый мой кактусы полез щупать, правки делала, разноцветные закладочки клеила, и везла на работу, чтобы этой Фурии Фуриевной было удобнее на собрании этом треклятом. — С собой, — зачем-то пискнула я, а на меня уже и доктор с интересом и сочувствием смотрит, — но у меня в общей папке отдела есть копии, — добавляю я, стараясь предотвратить неминуемое извержение всех возможных ругательных и не очень слов, которые знает моя начальница. Она знает много. Она филолог по образованию. Что-то она всё же выдаёт, отчего у доктора перекашивает лицо, он смотрит на меня с подозрением, потом качает головой: — Больничный оформляем, — говорит не спрашивая, а как бы подтверждая. А я что? А я ничего… не буду же я с доктором спорить, в самом деле. Выписывают меня через день. Приехала ко мне только подруга моя закадычная Машка Афанасьева. До любимого танкиста своего я дозвонилась конечно, но не успела даже рот открыть, как получила: — Не срочно, Маш? У меня катка, — и… он бросил трубку. Я позвонила его маме. Она хоть не в катке, слава богу. На семинаре по прочистке кармы. Но в отличии от своего сына она мне перенабрала, как освободилась. — Что значит ты в больнице? — возмутилась моя теоретическая свекровь. — Я упала на улице, у меня голова, точнее сотрясение, — извинилась я. — И когда тебя выпишут? Ужас какой! — Я не знаю, мне бы привести сюда кой-чего, а то… — Сотрясение такое тяжёлое что ли? — не сразу поняла, чего она возмущается. — А как же мой сын? — и поняла, да. — Он же там один что ли? Ты ему еды оставила? Нет? Ну, конечно, разве это важно? И так далее и тому подобное. Ну и вот верная моя сестра по приюту, тёзка любимая. — Знаешь, старушка моя, — шутит она, — ты конечно даёшь. А твой — урод, реально. Упырь, так и не позвонил? — Неа, — мотаю головой. — Ладно, справимся, — подбадривает меня Машка. — Как тебя угораздило? — Да что я в самом деле, специально что ли? — возмущаюсь я. — Не знаю. Мне вообще кажется, что я что-то важное забыла. Понимаешь. Что-то очень важное. Очень-очень. — Марусь, ну мало ли, ты ж головой приложилась, балбеска, — говорит мне подруга. И я хмурюсь… “балбеска, балбеска” — что-то во мне откликается на эту её “балбеску”. Я с секунду сижу, думаю, что понимаю что-то, но нет, не понимаю. И так… На больничном дома находится просто невыносимо. Потому что я работаю здесь больше, чем если бы на работу эту ненавистную ходила. А там, кстати — завалила Елена Еленовна собрание это без правок и пометок моих. Уже весь отдел мне позвонил сообщить, что лучше бы и правда померла, чем, охренела в конец, на больничный ушла. Ишь, роскошь! Роскошь… смотрю на бойца в трусах. И так мне дурно. Просто невозможно. Меня уволят. А внутри это невыносимое что-то, жду, жду чего-то и мне всё кажется, что я что-то очень важное забыла. Очень… — Мария Ильинична, — говорит мне доктор в поликлинике, когда я пришла закрывать больничный и пожаловалась на вот эту тревожность, раздражительность, а как ещё назвать мою непереносимость любимого мужчины (про либидо промолчала конечно)? — Что вы, хотите вообще? У вас сотрясение — это нормально. Бессонница, усталость, рассеянность, раздражительность. Попейте глицин. А то ещё галлюцинации начнутся. — Глицин? — недоумевает Маша, когда я сижу с ней в кафешке и расстроено рассказываю о том, что у меня в жизни происходит. Мне больше некому рассказать. — Ага. — Вот же засада, — хмурится подруга. — Знаешь, у тебя депрессия, Марусь. Совершенно точно депрессия. Ты вся такая грустная ходишь, растеряла весь свой дух боевой. Чего ты не уйдёшь от упыря своего? Завёл себе домработницу, блин, с доступом к телу! — Да нет. Он не так и плох, — защищаю его и сама не верю. Добавляю сокрушённо: — А куда мне идти, Маш? Меня и уволят теперь… — Не имеют права! — Да Еленовна меня с потрохами сожрёт, доведёт и я сама убегу, — понимаю это. Конечно она мою жизнь в ад превратит. А я до сих пор из рюкзака не вытащила документы эти с пометками… — Нда, — вздыхает Машка, — а может ты это, давай к нам с Сашкой переедешь? — предлагает она. Саша это её парень последний. Замечательный. Даже удивительно. Трудолюбивый и невозможно милый. Худой, как шпала. Они работали вместе и Машка всё его стороной обходила, она же с приключениями любит, а тут просто всё и очевидно. А потом он заступился за неё как-то в офисных баталиях, помог и она пошла с ним кофе попить в благодарность, а он такой классный оказался, что она ещё с ним потом встретилась, и ещё… И вот теперь съехались и он её на руках носил, обожал, на свадьбу копил, и я ей так завидовала. — Машунь, ну, чего я? Буду мешать вам, — заупрямилась я. — Ой, перестань! Ты ж всё у меня, сестра! Как я тебя брошу? Кстати, — и она что-то рассказывает, а я всё сижу и думаю, что вот я дожила. Жду чего-то. А чего сама не знаю. И так мне горько, а сделать ничего не могу. Депрессия да. — Пссс, Маруська, слышишь меня? Маруська? Ну же, приём, Хьюстон! — Маш? — позвала меня подруга. — Ты чего вздрогнула? — Не, это… это нервы, может и правда глицин пить пора, — пролепетала я, пытаясь понять, что происходит и кто со мной говорил, потому что вот точно говорил, а Машка не слышала. Я попыталась незаметно осмотреться. — Воооо, круто, есть контакт, это мы уже проходили, давай, давай, аквариум, Маська, ну же — вооооот! Да, су… сударушка моя! Эй! Привет, а я думал хана — не сконнектимся уже! А вот и глюки. Со мной говорит рыбка из аквариума, что был в кафе. Приплыла, Машуня! Конечная. Поезд следует в депо. Глава 24. Драконам страдать противопоказано Чернющая пустота. Поглощала и разрывала на части. Я её потерял. Нашёл и потерял. Дракон нашёл и потерял. И это было так же нелепо, как и жутко. Когда я протянул к ней лапу. Драконью, огромную, ужасающую… она исчезла. Была и нет. Как появилась, так же и исчезла! Я только услышал рёв. Свой рёв. Он разрывал лёгкие, был настолько страшным и разрушительным — дракон обезумел! А я не мог ничего с этим поделать. Огромное тело, рванулось в сторону, но там была стена. И она пошла трещинами, а стекла в окнах выбило волной, они разлетелись куда-то наружу. — Хьюго, чтоб тебя! — услышал я крик Йохана. И я был зол на него. Очень. Невообразимо! Так сильно, что — из меня вырвалось пламя. Я осознал, что пытаюсь спалить Йохана! Йохана! Превозмогая боль внутри, ту, что разрывала на части внутренности, снова ударился в стену, она поддалась и я смог выбраться наружу. Туда… вот туда — куда? Не важно. Злость. Гнев. Ярость. Она пропала! Моя Мари пропала. Была и нет. Нет. В моём мире нет больше! Но мне надо. Надо. Очень надо — видеть, чуять, чувствовать. Йохан нагнал меня уже где-то в горах, я больно получил от него лапой между крыльев. — Садись! — приказал мне. Но как бы не так. Я понимал, что это безумие, но и справиться с собой не мог. Один дракон это много для одного мира. Два дракона определённо перебор. И сейчас я просто метался без понимания, сходя с ума от горечи потери, ненавидя весь неправильный мир, ненавидя себя за то, кто и что я есть такое. Жар внутри был нестерпимым, беспощадным ко мне самому. — Хьюго! — ревел Йохан, пытаясь меня остановить.