Алехандро тоже молчал какое-то время. Потом произнес: – Ты красивая. – Спасибо, – улыбнулась она и, увидев, что с другой стороны стойки подошел официант, двинулась в его сторону, чтобы принять заказ. – Не помешала? – в этот самый момент вернулась на место Николь. – Вы о чем-то так увлеченно говорили. – Ничего такого, что живем, как в кино, что каждый в жизни – актер, и играть – нелегко. – Почему нелегко? – Потому что сценарий дерьмовый. – И что же общего с жизнью? – В жизни, как и в кино, ты хорош ровно настолько, насколько успешна картина с твоим участием. – То есть, насколько успешна жизнь? – А что такое успех? Для одного деньги, для другого самочувствие. Знаешь, раньше можно было без лишних звонков зайти к кому-нибудь в гости, посмотреть телек или поставить там чайник. Сейчас такое невозможно представить, о любых визитах надо договариваться за неделю, – размышлял он, придерживая стакан с виски, с сигаретой в руке, с серьгой в ухе, с уверенностью во взгляде. – Я не говорю уже о серьезных шагах. – А что значит, серьезных? – Будь я помоложе, я бы предложил тебе руку и сердце за один внешний вид. Николь улыбнулась, спрятав улыбку в бокал с коктейлем. – Ты помнишь этот фильм «Квартира»? Нет, ты не помнишь. Сколько тебе сейчас? – Двадцать один. – Нет, конечно, как ты можешь его помнить с такой короткой памятью, – улыбнулся он сквозь седую щетину уставшим от жизни взглядом. Жаль, этот фильм перевернул кинематограф, он заставил людей подумать, зачем они встречаются. – Я посмотрю обязательно. – Я хотел сказать, жаль, что его не пропустил в свое время Худсовет. – О чем он? – О войне, – передернул он в подтверждение невидимую шинель на плечах. – Не в прямом смысле, о войне в чувствах, что происходит в каждом из нас. – После того, как фильм так и не вышел, я не просыхал. Я горел и пытался залить этот пожар. Я просыпался неизвестно где, неизвестно с кем с постоянной жаждой. Она двигала мной. Жажда свободы, при полном отсутствии последней, это и приходилось заливать, чем придется. Меня спасла моя жена, царство ей небесное. Лучшая женщина. Трудно было совмещать работу, семью и алкоголь. От чего-то пришлось отказаться, – улыбнулся своей шутке Алехандро. – Я выбрал жену или скорее она – меня. Так или иначе, с ней я не старел, с ней я всегда был двадцатилетним. Стоило ей умереть, как начал покрываться плесенью. Хорошо, что она на память оставила мне сына. Так что береги своих близких, обычно они всегда в единственном числе. Это все, что я уяснил за последние годы. Если бы не работа, давно бы сдох, я с потрохами отдаюсь ей, как любимой женщине, хотя давно уже не такой крутой, не такой сексуальный, даже юмор стал сарказмом – да, пожалуй, мой сарказм, это все, что у меня еще осталось. Понятия не имею, за что она меня так любит. А писатели, они как актеры – все притворщики, они все время прикидываются близкими людьми, наверное, я умею притворяться лучше других. Тебе знакомо это чувство? – У меня нет близких. – В смысле? – Я родом из детдома. – Надо же, такая красота и в детдоме. А я думал, где же производят такую привлекательность. – Смотреть на себя на экране Вы не представляете, милочка, насколько это потрясающее ощущение. Даже если фильм говно. – Хотя теперь это каждый может себе позволить. Каждый сам себе режиссер. – Интересно, о чем же дети мечтают в детдоме. – Тебе честно сказать? – Если это не вредно для здоровья, – заметил Алехандро, как заблестели ее глаза. – Все в детдоме мечтали о сытой прекрасной жизни, мы не имели понятия, что это такое, но постоянно представляли эту самую прекрасную жизнь, мы играли ее, при том, что на сцене всегда было одно и то же представление: что ты ее нежеланный ребенок, что, скорее всего, она вообще тебя ненавидит. С годами понимая, что это не самое худшее, что могло случиться. Нахрен обреченность! В жопу искупление! Бог нас не хотел? Ну и ладно! – А что самое худшее? – Ужасно, когда тебе кажется, что ты ощущаешь почву под ногами, а на деле оказывается, что это дно. Опуститься на самое дно – это тебе не в санаторий съездить. По щекам девушки побежали слезы. Она постаралась спрятать их, смахнуть рукой. Он обнял ее и прижал по-отцовски к себе. – Поплачь, не бойся. Здесь тебя никто за это не осудит. Слезы – это капли моря. Ты думаешь, я железный? Надави на меня, тоже польется. На любого человека надави, сразу польется, разница только в том, что – слезы, кровь или дерьмо. – А вы кто? – вдруг очнулась она и посмотрела на меня уже сухими глазами. – Писатель. – Правда? – Правда. – Никогда не видела настоящих писателей. – Здесь действительно темно. – А что вы пишите? – Всякую ерунду. – Ну вот, а как же ответственность перед читателями? – как можно серьезнее улыбнулась Николь, снова беспечно болтая соломинкой в бокале. – Книга – это своеобразный ответ на окружающую реальность. Проблема ответственности в том, что она подавляет воображение, и заставляет меня делать то, что я должен делать. Я не люблю быть должным кому-то. Именно безответственность позволяет писателю быть писателем, а не написателем. Говорить о том, о чем вроде как неудобно, некрасиво, может быть даже опасно, неперспективно, или, выражаясь современными понятиями, коммерчески невыгодно. Настоящий художник понятия не имеет что творит, он просто творит или даже вытворяет. Зло или добро, это не важно. Если проза стоящая, литературоведы наверняка разберутся. Писатель движим освобождением, от собственных мыслей, потому что привязан к ним сильно, чаще сильнее, чем к вину. – Я слышала, что все писатели жутко одиноки. – Не только я, без меня слишком много одиноких людей. А все оттого, что жизнь все гуманнее по форме, но по содержанию – все больше лишена человечности. В вакууме не на что опереться, поэтому надо хотя бы привязываться, чтобы не падать лицом куда попало. Вот вы все время смотрите на телефон. Привязанность? Да. Одиночество? Да. – Да, нет, все гораздо проще. Я на время смотрю. – Мы убиваем время, время убивает нас. Вот такой закон джунглей. Мы сильнее всего привязаны к тем, кто нас недолюбливает. Поэтому в конце концов выбираем одиночество. Одиночество – это естественный отбор. – Иногда с книгой, с музыкой действительно интереснее, чем с иным человеком. Вы думаете, время нас недолюбливает? – Ну конечно. Оно же постоянно уходит, что бы мы ни делали, что бы с нами ни случилось, как бы мы себя ни чувствовали. Волей-неволей оно нас постоянно торопит, потому что все время идет, а мы так не можем, мы то стоим, то спим, то едим, то любим, то не любим. И расстаться с ним не можем, потому что привязаны. – Мне кажется, не время торопит, скорее сама жизнь. – Жизнь тоже привязанность, привязанность души к телу. В отличие от остальных – она самая дорогая, самая необходимая. – Красиво. А смерть? – Это разница. – Какая разница? – Да никакой, – рассмеялся писатель. – Из тела вычитаем душу, получаем разницу. – Так просто? – Да. Какая душе разница, где быть бездомной. – По мне так лучше уж быть бездомной, чем привязанной. – Вы про собаку? – смотрели мы оба в окно, за которым одинокий пес что-то тщетно вынюхивал под деревом. – Точно такой же жил в моем подъезде. Я подкармливал его сосисками. Ну и еще один бездомный испанец. – Это же сколько сосисок надо было покупать вам? – Нет, его не подкармливал. Он жил в офисе в моем же доме, который охранял по ночам, днем рыскал в поисках какой-нибудь работы, а вечером учил английский язык. С работой было плохо, в основном это ходячая реклама. Утром надевал фартук из фанеры и работал рекламой. Оба бездомные, оба схожи какой-то внутренней свободой и внешней неустроенностью. – Слишком сильно отвязались. Я бы так не хотела. Такой свободы. – Безусловно. Единственное утешение – длина поводка. Его длина и является нашей свободой. Тебя одергивают то и дело: туда нельзя, так не принято, с этим не стоит. По сути привязанность – это хозяйка или хозяин, которая выпуская меня погулять, держит на дистанции, постоянно мною манипулирует. Для одних – это спасение, потому что не дает возможности отбиться от рук и не пуститься во все тяжкие, для других – бытовое рабство. А если тебя ничто не держит, завтра можно оказаться где угодно и встретиться с кем угодно, и стать кем угодно, в конце концов – собой, – Алехандро запил свой короткий спич виски. – Стать собой, это, пожалуй, самое трудное. Опять же, можно привязаться. – К себе, это не так страшно. Главное не привязываться к трем вещам: к возрасту, вредным привычкам и к тем товарищам, которым на вас все равно.