– Значит, ко времени все-таки можно. – Что, пора? – понял намек Алехандро. – Я вас провожу. – Нет, я не тороплюсь. – Вообще все это ерунда, что я вам сегодня наговорил, – вдруг стал дипломатичнее писатель. – А что не ерунда? – Завтра не ерунда. – Откуда вы знаете? – Что именно? – Я завтра уезжаю в Питер. – Значит, у тебя отвальная? Поздравляю. Питер того стоит. Он стоит на болоте и засасывает. Целует тебя в засос на каждом углу. Главное не влюбиться, а то засосет с потрохами. Белые ночи, разводные мосты… все так романтично, что еще нужно поэту. Климат, конечно, мог бы быть и помягче, но климат – это же не погода, это люди. – Не правда, люди не меняются. Время меняется, погода, а люди нет. Николь вспомнила, как в детдоме дни всегда шли медленно, наматывая шаги на счетчик жизни, которая, казалось, была бесконечна. – Это просто так кажется, что не меняются, если смотреть издалека. Близкие – меняются. – У меня никогда не было близких, рядом шли люди, одни – заинтересованные моей жизнью, другие – своей, с одними было по пути, другие шли против, одним было насрать на все, другим только на меня. Я уже перестала искать во всех мать и отцепилась от доброй руки Надежды, так звали мою любимую воспитательницу в приюте, она научила не надеяться на лучшее – только на себя. Она любили повторять: соображать хорошо на троих, флиртовать на двоих, полагаться на одного, а рассчитывать надо на себя. – Значит, тебя здесь ничего не держит? – Нет. С тех самых пор, когда меня держала рука Надежды, меня здесь ничего не держит. – Легко уезжать, когда ничего не держит. – Легко. – А твой парень? – Нет никакого парня. – У такой красотки нет парня? – Такого, чтобы можно было назвать парнем, нет. – Может, ты слишком требовательна. – Может, из тех, кого я знаю, я вышла бы только за одного. Только он об этом не знает. Да и я с ним не знакома близко. – Звезда экрана? – Да, моего окна. – И что там? – У меня за окном ипподром. После интерната мне дали коммуналку в доме напротив ипподрома. Николь замолчала, лицо ее просветлилось, она вспомнила, как каждое утро наблюдает за окном одну и ту же картину. Выездку, где мужчина в шляпе катает на лошади сына. Как бодро он бежит рядом с лошадью, поддерживая сына в седле. Подробности этой отцовской любви позже Николь рассказал сосед, а мальчик в седле неизлечимо болен. Надежд никаких, но врач рекомендовал, а отцу хочется верить. Выездка для обоих – своего рода терапия, если сыну она расслабляет зажатые мышцы позвоночника, то отцу – зажатые неизбежностью мозги. С тех пор каждое утро для Николь было, как новое откровение, как таблетка для жизнелюбия с рецептом: любовь – это лучшая терапия. Ей было стыдно переживать из-за своих пустяков на фоне этой истории. – Я знаю это место. И что там? – Есть там один парень, мужчина. Вот за такого я бы вышла хоть сейчас. – Что за парень? – Он каждый день на ипподроме, катает своего сына на лошади. – Да он тебе в отцы годится. – Вы его знаете? – Немного, – вдруг увидел Алехандро себя совсем с другой стороны, словно обратную сторону Луны. «Как же плохо он себя знает». – Ладно, мне пора, – вдруг встал со своего стула Алехандро. – Ты еще посидишь или проводить? – Еще побуду здесь. Надо допить коктейль, – указала я на свой молочный стакан. – Ладно, бывай. Питеру привет. Мужчина рассчитался с барменом, посмотрел на меня доброй улыбкой, подошел к вешалке, накинул на себя плащ и шляпу, затем медленно пошел к выходу, той самой походкой, которой выводил из конюшни коня. В этом момент меня осенило – это и был свой человек с ипподрома. Мне захотелось крикнуть ему в след, но голос куда-то делся, захотелось догнать его, обнять, поцеловать и остаться с ним на всю свою будущую жизнь, но тело оцепенело, не отпуская меня до того самого момента, пока шляпа не пропала из виду. У тела были свои планы на будущее. Весенний каприз i_007.jpg – Тем вечером я понял, что влюбился в тебя. – Как ты понял? – Мне захотелось стать лучше. – Дурачок ты, Джимик! Инопланетянин. Ты не представляешь, какая я! Но с тобой я буду хорошей. Постараюсь, по крайней мере. Ха-ха-ха, – расплескала она смех по комнате. – Скажи, а если бы ты поймал золотую рыбку, и тебя было бы одно желание, что бы ты попросил? – Я думал об этом, но у меня проблема с этим. Я бы попросил, чтобы у меня появился голос, как у Битлз. Только я не могу решить, что я больше хочу: голос Леннона или Маккартни. – А о чем ты мечтаешь больше всего в жизни? – Вообще или сейчас? – Вообще. – Хочу быть таким же крутым и знаменитым музыкантом, как Битлз и Роллинг Стоунз. – Это понятно. Ну а сейчас? Чего ты больше всего хочешь в жизни? «Тупой», – наконец дошло до меня, чего она добивается. Женщина готова довольствоваться малым счастьем, но сейчас, сию минуту, это мужчина грезит грандиозными планами, можно даже потом, можно даже неизвестно когда, возможно, как это часто бывает, никогда. – Я хочу поцеловать тебя. – Ну вот, заговорил хоть, как нормальный человек. А то все битлы, да Роллинги. Роллинг ты мой милый, если ты целуешься так же, как танцуешь, я же тут со смеху помру, – снова прыснула им она. Потом Люба игриво улыбнулась: – Зачем тебе меня целовать? В мои планы не входило стать твоей девушкой. Я просто хотела с тобой пообщаться, понять, за что так тебя девчонки любят и пацаны уважают. «Люба оказалась девушкой более сложной душевной организации, чем Комсомол», – смотрел я на стену, где висел плакат, собиравший участников на XIV съезд Комсомола. Из всех углов почтового отделения несло канцелярией и бюрократией, аромат бумаги и свинца от свежих газет и типографской краски от новых журналов. – Тебя все слушаются: и младшие, и старшие. Ты просто не такой как все и мне стало интересно узнать тебя поближе. Но ты молчишь все время. Думаешь о чем-то о своём, где-то там летаешь. А потом вдруг: давай целоваться. Я бы хотела знать, с кем я целуюсь. Я же серьезная девушка. Ушла из школы. Сама себе на жизнь зарабатываю. От родителей не завишу, как ты. Ты хоть и повзрослел как-то резко, но ты все равно еще мальчишка. А мне нужен мужчина. Я хочу выйти замуж за какого-нибудь серьёзного офицера, родить детишек, мужу носочки в тазике стирать. Понимаешь? – Понимаю, – особенно тронули меня «носочки в тазике». – Какой мне толк с тобой целоваться? Ты скоро уедешь в свою Москву и забудешь меня в первый день. Даже письма не напишешь. – Ладно, извини, – пробурчал я, – не хотел тебя обидеть. Я пойду тогда. Уже поздно, – снова попался я на ее шальной крючок, я бы даже сказал блесну, которая вращала как хотела своим изящным телом, прикидываясь легкой наживкой. Она дразнила хищника и вводила его в заблуждение. – Тебя проводить, Джимик? – Спасибо, люблю один. – Тебе же восемь километров пешком до дома идти. Все автобусы уже уехали. Да и дождь пошел. Проливной, Джимик! Ой, подожди, сбегаю домой, плащ тебе принесу. – Не надо! Она выбежала за дверь и закрыла меня на ключ. На этот раз я ждал ее долго. Попытался вылезти в окно, но там были решетки. «Ненормальная. Куда она пропала? Два часа ночи. Хорошо, что завтра воскресенье. Не надо в школу идти». С этими мыслями я прилёг на диван и заснул. Сон был дурацкий, будто сижу я на почте, Люба работает, я играю от нечего делать на гитаре, заходят Битлз в полном составе то ли телеграмму, то ли отправить посылку. Едва услышав мою гитару: – Хорошо играет парень. – Круто, очень круто. Слышь парень, не хочешь с нами в гастроли? – спросил Пол