– Не, – посмотрел я на Любу. – Я не могу. – Не может он, чего пристали, – пальнула взглядом по квартету Люба. – Ну, смотри, позвони, если надумаешь, – произнес напоследок Маккартни, а Леннон нацарапал на стекле Help. Я проснулся от скрипа ключа в двери. Люба стояла на пороге в мужском плаще и улыбалась. Волосы ее были ажурно завитыми, брови и ресницы подкрашены и на губах помада. Кадр из голливудского кино. Красота небесная, если бы не легкое послевкусие Битлов из моего сна. – Мальчик мой, ты скучал по мне или спал тупо? – засмеялась она своими неповторимыми переливами. – Я не хочу с тобой разговаривать. Пропусти меня, я пойду, – все еще перематывал я в голове свой сон. Загородив собой дверь, Люба протянула руку к выключателю и погасила свет. Осталась гореть только тусклая настольная лампа. – Джимик, чтобы тебе выйти, придётся пройти сквозь меня. Это легко. Я же невидимка. Я тебе снюсь. В эротическом сне. Я решительно двинулся ее оттолкнуть и бежать на улицу. В тот момент, когда я приблизился к ней почти вплотную, она резко скинула с себя плащ и предстала передо мной совершенно обнаженной. Обнаженное совершенство. Я встал как вкопанный. Памятник. – Ты хотел меня поцеловать? Или передумал? Памятник охватил озноб. Задрожали железобетонные руки и колени. Люба заметила замешательство, ее руки коснулись меня и срезали с меня тяжелый железобетонный пиджак. Люба прижалась ко мне всем телом, положив лицо на мое плечо. Надо было что-то делать, я попытался найти ее губы своими, но она отвернулась. Поцеловал ее в шею. Она оттолкнула меня с такой силой, что я оказался на полу. Мне неожиданно стало легче, я дал волю обстоятельствам, распластался и стал смотреть в потолок. – Джимик, ты не ушибся? Она села на колени и обняла мою голову, глаза которой все еще изучали потолок. – Да у тебя кровь на затылке! Подожди, у меня где-то здесь аптечка. Милый, прости! Сейчас я смажу тебя йодом! Как ты? Все хорошо? Голова не кружится? Может, у тебя сотрясение мозга? – Ага, крыша поехала. У тебя самой, по-моему, сотрясение мозга! – Спасибо, что признаешь, что у меня мозги есть, Роллинг, – пыталась пошутить Люба. – Я же не то, что твои дурочки. Она легла на меня и ее губы приблизились к моим. – Что это, йод? – все еще был зол на нее я. – Ну, давай же, ты первый должен это сделать. Ты же мужчина! Я подчинился. Это был первый мой в жизни поцелуй. И ее тоже. Нам понравилось. Сколько времени это продолжалось, я не знаю. Мы улетали, кружили под потолком, потом шли на посадку. Крыши съезжали и возвращались на место. – Вставай, милый. Потанцуй со мной! – Она включила кассетник. Маленькие колесики кассеты начали тянуть «And I Love Her». – Пол поет, что он любит ее. Я хочу, чтобы так пел про меня. Смотри, за один вечер мы научились делать два дела: танцевать и целоваться. – А зачем ты меня надолго бросила одного, не предупредив? – вернулся ко мне вопрос, который тихо курил в сторонке, пока мы куражились. – Я же говорила тебе, что я не подарок. Я пошла за плащом тебе, а дома меня поджидал мой женишок. Лейтенант из девятнадцатого. Он устроил мне разборку, где я была так поздно, с кем, почему. У нас же свадьба уже назначена. В следующем году он должен получить отдельную квартиру. Мне сестра старшая весь мозг проела, какой он хороший, я должна выходить за него, он скоро будет старлеем с хорошей зарплатой, с полярками, с перспективой. Я слушал Любу, как зачарованный. – Мне он вообще не нравится, – продолжала Люба, разглаживая мои волосы, будто те были растрепавшимися нервами. – Я с ним не то, что не целовалась ни разу, а даже за руку не держалась. И тут этот принц мне устраивает сцену ревности и ведет себя так, как будто я его рабыня какая-то. Я офигела от такой наглости. А сестра сидит рядом, тоже на его стороне. Начала орать на меня. После такого искрометного рассказа, я живо представил себе картину. Люба только подливала масло на холст. – И вот еще прикол, что его еще сильнее взбесило. На столе твоя фотография стоит, Светка мне ее подарила, ну с ее дня рождения, где ты был. Ты там красивый такой! Ален Делон! Руслан увидел ее и давай: «А это ещё что за хмырь? Ты что гуляешь с этим?». Я говорю: «Это же музыкант американский из группы Crouches Том Вайт». Руслан в музыке вообще не разбирается. Но он что-то заподозрил, слишком я улыбалась, глядя на тебя, взял и окурком прожег фотку, прямо в твое лицо ткнул. Я заревела, встала и пошла к выходу. Тут он озверел совсем. Схватил меня за волосы, повалил на пол и давай ногами бить, ударил несколько раз в живот и по почкам. Я корчилась от боли на полу, а он сел на диван, закурил и газету стал читать. Когда я отдышалась и смогла говорить, я ему сказала спокойным голосом: «Иди отсюда, я тебя никогда не любила, и женой твоей не буду, хоть убей». Он сидел и усмехался: «Это мы ещё посмотрим». Папаня мой пьяный проснулся от шума, все слышал и врубился в ситуацию. Прошел мимо нас безмолвно, вышел во двор и вернулся из сарая с ружьем. Направил на Руслана: «Слышал, что тебе Люба сказала? Иди отсюда. Считаю до трех». Руслан считать не стал, потому как испугался сразу и убежал. Отец мне ничего не сказал, только спросил, где самогон. Я налила ему рюмашку, и он спать пошел. Кстати, самогон я взяла. За дверью стоит бутылка. Совсем забыла. Сейчас принесу! Люба оторвалась от меня и вернулась уже с бутылкой, налила в стаканы из-под Тамянки самогон. Самогон был вонючим и крепким. Видимо, гнали из томатной пасты. Однако после нескольких глотков в голове снова все встало на свои места, словно кто-то быстро навел порядок после погрома. Лед Зеппелин был как никогда кстати. «Whole Lotta Love» ещt больше поднял настроение. – Джимик! Дурачок ты мой, дурачок, дурачок, – не знаю, сколько раз она произнесла это слово, покрывая мое лицо мелкими поцелуями, словно лепестками ромашки: Любит, не любит, любит, не любит. Я не знал, где она врет, а где говорит правду, более того, я не хотел этого знать. – Плант поет «Много-Много любви». Я тоже хочу много любви, – обняла меня крепко Люба. Я затвердел, словно весь этот эпилог нужен был только для того, чтобы сделать мое желание железобетонным. Под эту песню мы с Любой и потеряли свою девственность. Кто-то по Фрейду, а мы по Планту. – Я такая счастливая! Я люблю тебя, Джимик! Мы теперь одно целое. Я твоя девушка, которая танцует! Хотя теперь уже и не девушка! – залила она почту своим восхитительным воздушным переливом. Мы обнимались снова и снова, будто пытались вжиться, втереться не только в доверие друг друга, но даже в кожу. А потом, отдышавшись, долго смотрели друг другу в глаза, будто те были путеводными звездами наших загулявших душ. – Знаешь, что недалеко отсюда есть две сопки-близняшки, называются «сиськи», – бродили мои пальцы по ее мягкой коже, от соска к соску. – Ты пытаешься сыграть на моей груди «Let it be». – Скорее «I Wanna Be Your Man». – Мы же уже договорились? – Да? Значит, ты все прослушал. Ладно, тебе, как гению, простительно. Только скажи, о чем ты все время думаешь? – О завтрашнем субботнике. – О субботнике? Не разочаровывай меня, Джимми. Думай о чем-нибудь приятном. – Куда уж приятнее. – Например, что ты думаешь о весне? – Не люблю пьяных женщин, но эту готов простить, лишь бы пришла. Козероги i_008.jpg Если что не так, нет смысла менять обои, меняй сразу город. Душой я понимал, что уже созрел для чего-то более грандиозного. Но как было поменять то, что еще вчера так нравилось? Этот заполярный богом забытый уголок и городом сложно было назвать. Времянка для служивых и их близких. Романтики становилось все меньше, а может, и не было никогда. Никто не смотрел на звездное небо, всех интересовали только звезды на погонах. Только они могли показать, настоящий ты полковник или так. В эту субботу факты были налицо. День рождения Ленина – праздник для всех ленинцев. Субботник для всей страны. Мы быстро выполнили задание партии. Гришка остался сдавать лопаты после субботника, а мне надо было домой, погода была весенняя, как и настроение, я не стал ждать автобус и пошел один. Всего-то восемь километров. Сопки, сопки вдали, кое-где на них уже черные проплешины улыбались щербатым ртом зимы. Я вглядывался в горизонт и не заметил, как по дороге меня догнали три чувака с соседнего гарнизона, один длинный, двое пониже. Я их знал, знал, что они меня не очень любили. – Ты, с понтом, гитарист? Круто играешь, да? – обступили они меня. Говорил Длинный. – Ну, играю. – А что играешь? – Да все играю. – Ты типа ансамбль организовал и решил, что теперь все бабы твои? – Да не все. Зачем мне все, – некуда было мне отступать. – А что с Любкой у тебя? Любка тебе нравится? – высокий мелкими пощечинами дразнил меня, пытаясь задеть лицо, я уворачивался, понимая, что без драки не обойдется. – Не бойся, отвечай, когда старшие по званию к тебе обращаются. Вижу, что нравится. А ей нравится, как ты играешь на гитаре. Нравится же? Сам знаю, что нравится. Бабы без ума от гитаристов. Может, и нам споешь? – обернулся он к двум своим корешам. Те загоготали в ответ. – Вдруг нам тоже понравится, и мы тебя отпустим. Ну что, сыграешь напоследок, пока у тебя руки целы? Я не понимал, на что они намекают. Мне хотелось быстрее от них отвязаться. – Гитары нет, – собрал я свои пальцы в кулаки и втянул в рукава. – Тебе еще гитару. Больше ничего не хочешь? – неожиданно Длинный ткнул мне кулаком в челюсть. Я не успел увернуться, но устоял. Следом верзила хотел добавить другой рукой мне по лицу наотмашь, но я ее перехватил. Завязалась драка. Я успел дать Длинному коленом в живот, после чего двое его дружков повалили меня на землю. Длинный придавил мою левую руку: – Саня, режь ему руку, режь. – Где резать-то? – задрожал голос Сани. Розочкой от бутылки Саня проткнул мне ладонь и порвал сухожилия. Но это выяснилось позже. Я почувствовал резкую боль и на мгновение отключился. – Все, валим, – услышал я голос Длинного, очнувшись. Лежа, я посмотрел на свою руку. Из ладони хлестала кровь. Я поднялся и пошел в сторону дома. В голове шумело. Под ногами хрустела снежная симфония в два такта. Свежий снег играл одну и ту же композицию из двух аккордов. Кровь капала на белый снег, оставляя следы, словно я должен был запомнить дорогу, словно когда-нибудь мне придется вернуться туда, где оборвали мою первую струну успеха. В голове все время стучала песня, которую мы учили на уроке пения: «След кровавый стелется по сырой траве». Я старался не думать о ране. Мне нравилось, как скрипел снег с первыми холодами, но к весне эта музыка начинала доставать. Не то слово доставать. Этот мотив перебивал великую музыку, что то и дело рождалась в душе. Несмотря на апрель, было еще прохладно. Мороз мягкий, как девочка, играл на щипковых, но я не чувствовал холода. Рука горела как факел, в котором кипела кровь. В жилах смешались горькая обида, жажда мести и как я теперь буду играть? Скоро «отряд, который шел по берегу, а вместе с ним и командир полка, раненый, скрылись за горизонтом. И уже на подходе к дому в голове завелся какой-то свой мотивчик. Дома меня встретила мама: – Вова, что с рукой? – охнула она. – Упал, – ответил я коротко, присев на трюмо в коридоре квартиры. – Разве так падают? – осторожно взяла она мою, истекающую кровью руку, посмотрела на запекшуюся вокруг раны кровь. На мгновение рука ныть перестала, словно она уже была не моя, а наша с матерью общая. – Падают, люди падают еще и не так, – вспомнил я трех своих обидчиков. На глаза навернулись слезы. – Пошли, – быстро обув туфли, мама на ходу накинула на себя пальто. – Куда? – К доктору.