Что мною двигало, почему я не выставила из спальни Голованова, ответить не могла даже самой себе, по секрету, тихо-тихо, на ухо. Он стоял в дверях, перекрывая тусклый свет из коридора, я видела только силуэт, но могла безошибочно сказать, что это Глеб. Вот так, сразу, второго такого огромного мужчину не найти. Никто больше не двигался так, как Глеб, когда одним движением руки, совершенно обезоруживающим мужским жестом снял футболку, расстегнул на ходу молнию на джинсах, у кровати их снял. Встал вплотную к матрасу, на котором я молча сидела в позе ошарашенного лотоса и смотрела на трусы Глеба – боксеры, какого-то дорогого бренда, но всё же совершенно обычные, подчёркивающие содержимое, а оно определённо находилось в приподнятом настроении. И абсолютно точно, никто не дышал так как Глеб. Вдох и выдох проходили сквозь меня волнами, заставляя прокачивать воздух в унисон. – Двигайся, – заявил Глеб, демонстративно положил рядом с подушкой цветные квадратики презервативов – я опознала, какого именно производителя. Я машинально отодвинулась к стене, наблюдая как в замедленной съёмке, приближающееся лицо Глеба. Было темно, я не видела детали, зато отлично представляла рот, изогнутый кривоватой усмешкой. Гладко выбритый подбородок, широковатые скулы, прищуренные глаза в обрамлении пушистых ресниц. Межбровный залом, делающий взгляд высокомерным, словно обладатель серых глаз перманентно недоволен миром вообще и конкретно мною в частности. Целовался Глеб божественно, шептал горячо, отправлял остатки моего куриного самообладания погулять до утра. Легко управлял своим огромным телом, словно весил килограмм шестьдесят и всю жизнь занимался балетом. С той же виртуозной лёгкостью он играл на моих желаниях, вынуждая плавиться и просить. Зажимать рот ладонью, утыкаться лицом в подушку, чтобы не огласить спящий дом криком отчаянного наслаждения. Ведь у меня был мужчина все эти годы, как мне казалось, неплохой. Мы достигли гармонии в половой сфере, занимались сексом часто, с взаимным удовольствием, а оказалось, я понятия не имела, что такое настоящее наслаждение. Вернее, знать-то знала, испытала однажды, но с течением лет забыла. Глеб показал мне, как может быть, как должно быть, поэтому наутро я проснулась разбитой, с головной болью и необъяснимой, ноющей болью в груди. Хотелось бесконечно себя жалеть, плакать, обижаться на весь мир, в первую очередь на Голованова. Несомненно, отвратительно то, что он переспал со мной и свалил в туман до того, как я проснулась, но намного ужасней оказалось другое: кажется, я проиграла войну. Не начав, не разработав тактику, стратегию, не вступив ни в один серьёзный бой – войну я проиграла. И мне предстояло научиться жить с этим, как и с прожигающим в моем лбу дыру взглядом Коли. – И как это понимать? – прошипел в обед брат, как только вернулся с пляжа с детьми, женой, пакетами из продуктового магазина, свежими овощами и фруктами – похоже, мама решила загрузить хозяйственной деятельностью сына с женой, пока дочь страдает от несчастной любви. – Это, Коля, называется «баклажан», – забрала я пакет с обсуждаемым овощем из рук Нюты. – В некоторых регионах страны его называют «синенький». – Причём здесь баклажаны? – проскрипел Коля, сгружая пакеты на стол в беседке. – Я тебя спрашиваю о Голованове. Как это понимать? – Тебе необязательно это понимать, – огрызнулась я. Существует ли более неловкая ситуация, чем когда старший брат внезапно обнаруживает, что у младшей сестры выросла грудь. Жила девочка, жила, аж до двадцати пяти лет, а потом оказывается, что она взрослая! – Ир, ты совсем не соображаешь? – Коля уставился на меня, сверкая покрасневшими от гнева, торчащими ушами. – Он взрослый мужик. Же-на-тый!.. Поиграет с тобой, как котёнком и бросит! Я отлично поняла, что именно хотел сказать брат, матерые моряки-подводники иначе обозначают вышеизложенную ситуацию. – Коль, перестань, – вмешалась Нюта. – Ирина – взрослый человек, знает, что делает, – в голосе сквозила уверенность в моей полной недееспособности, но женская и родственная солидарность вынуждала отстаивать мои умственные способности. – И ты туда же! – сагрился Коля. – Туда же, – подтвердила Нюта. – Иногда женщине нужно, – добавила она вполголоса. – Что нужно? – заскрипел Коля, перекинув праведный гнев на жену. – Секс, – прошипела Нюта. – Просто секс, чтобы почувствовать себя женщиной, чтобы понять, что живая, чтобы… Я не знаю! Иногда просто нельзя по-другому! – Женщине нужно, чтобы её любили. – Коля сначала посмотрел на Нюту, потом перевёл хмурый взгляд на меня. – Любили каждый день жизни. Каждый день выбирали её, даже если она злая, как черт, уставшая, зарёванная, и секса у вас не было полгода. И всё, чего хочется тебе – нажраться в говнище, забыться, отыметь первую попавшую девицу, не спрашивая имени, наплевав на то, хорошо ей или плохо. Но ты встаёшь, идёшь домой, каждый божий день подтверждая выбор, который однажды сделал. Потому что ту, злую, уставшую, зарёванную, ты любишь, другая тебе не нужна. Потому что ты сделаешь что угодно, чтобы она отдохнула, перестала реветь, чтобы улыбнулась наконец-то! Вот, что нужно женщине, а не одноразовый секс с мужиком, которому на тебя плевать, – последним Коля буквально припечатал меня. Оставалось шлёпнуться на лавку, закрыть лицо руками и постараться не завыть от боли отчаяния. – Ир, не слушай его, – Нюта гладила меня по плечам. – Много он понимает… – Нет, он прав, – вздохнула я. Кому, как не мне знать, что одноразовый секс – путь в чёртово никуда, дорога в один конец. Жизнь щедро преподнесла мне урок по данному предмету. – Он просто бесится, – подбодрила Нюта. – Вспомнил те полгода после рождения Алёшки, – фыркнула она. – Пусть спасибо скажет, что не развелись тогда! Я в удивлении посмотрела на Нюту. Развелись? Они едва не развелись? Показалось, что тектонические плиты сдвинулись, меня покачнуло, я крепче уцепилась за лавку. В моей жизни творился бардак, я становилась воплощением общепланетарного хаоса, но три константы моей жизни оставались неизменными: брак моих родителей, брак моего брата, и любовь всей моей жизни – Голованов. Я, как черепаха, стоявшая на трёх слонах, не могла потерять одну из трёх опор. – Когда Алёшка родился, Коля в автономку ушёл на девяносто дней. На третий день после родов! Он, конечно, не виноват. Служба, – понимающе кивнула Нюта, я же подумала, что не смогла бы проявить чудеса терпимости в подобной ситуации. Остаться одной с тремя малолетними детьми, в тесной квартирке, среди полярной зимы, когда обычный поход в магазин превращается в непреодолимый квест – нечто за гранью вселенского зла. – Вернулся, стало легче, но у меня к тому времени сил не осталось, только и делала, что ревела, скандалила, снова ревела. Уходил на службу, я ревела, приходил – ревела. Стал задерживаться, слухи пошли, что у Цыплакова в семье проблемы, в военном городке каждая собака знает, что под хвостом у другой. Бабы вокруг него закрутились, одинокие, замужние – у которых мужья далеко, а мужика хочется, – буднично продолжила Нюта. – Я всё понимала, нельзя так, только от понимания легче не становится, лишь сильнее злишься, громче орёшь, выразительней ревёшь. Не знаю, как он всё это выдержал, но постепенно всё наладилось. В последний раз уходил в автономку на пятьдесят дней, так я соскучиться не успела. Фильмы смотрела, сериалы, книжек перечитала вагон! Вернулся – поняла, что скучала. В общем, стало как всегда… Только бабы хороводы продолжают водить! Ноги бы повырывала и между ягодиц вставила! Каждой! – Зови меня, помогу, – засмеялась я, обняла Нюту крепко-крепко, показалось, что в тот день она стала мне ближе, роднее собственного брата. Глеб заявился к вечеру, в хорошем настроении, сияя, как начищенный пятак. Свежий, румяный, как каравай из печи, только наглая улыбочка и высокомерный взгляд не вписывались в образ довольного жизнью фольклорного персонажа. – Девчат, гуляем? – обратился он сразу ко мне и Нюте. – Устрицы ждут, – объявил он, посмотрев на Нюту, игриво поигрывая бровями. – С шампанским. Что скажите, сударыня? – Глеб наконец-то посмотрел на меня. – Боюсь, несварение случится от таких излишеств, – не смогла я удержаться. На самом деле я не возражала против морепродуктов. Устрицы меня не смущали, хоть в восторг и не приводили. Первый раз устрицами меня угощал, конечно же, Глеб. Было ли хоть что-нибудь в моей прошлой жизни не связанно с ним? Мне было двенадцать лет, я спешно шла по пляжу, лавируя среди отдыхающих, торопилась с поручением мамы, по сторонам не смотрела, неинтересно. Распластанные потные, обгоревшие тела на ковриках, гальке, грязном песке, играющие дети, родители, попивающие пиво из пластиковых стаканов. Торговцы чурчхелой, варёными раками, креветками из соседнего магазина, которые впихивали приезжим, как черноморский деликатес. На краю сознания маячила назойливая мысль: однажды я уеду из этого посёлка и никогда в жизни, ни за что не вернусь в это место: шумное, душное, грязное летом и пустынное, пропитанное изморозью и штормовыми ветрами зимой. – Устрицы, устрицы! – услышала я за спиной. Стало интересно, про устриц я слышала, но в нашем, рассчитанном на бюджетный отдых посёлке, такие деликатесы не продавались. Это ведь не жирный чебурек, которым можно сытно позавтракать, на скорую руку пообедать, закусить водку на пляже. Подошла, уставилась на коробку из пенопласта, залитую водой, на дне которой лежали устрицы. Подходили отдыхающие, с интересом разглядывали корявые ракушки, похожие на кривые, щербатые камни, иногда покупали. Тогда торговец раскрывал устрицу, щедро поливал лимоном, давал это проглотить обалдевшим от происходящего покупателям. Люди кривились, глотали, повторяли, как попугаи, что почувствовали вкус моря. Я морщилась глядя на слизь в ракушке, но всё равно топталась рядом, разглядывая отдыхающих и устриц, как новый аттракцион. – О, а ты что здесь? – вдруг обратил на меня внимание продавец устриц. Высокий мужчина, такой же взрослый, как мой, недавно женившийся брат. – Не узнала? – приветливо улыбнулся парень, я на всякий случай сделала пару шагов назад. Кое-какие представления о том, какой вред могут нанести старые извращенцы маленьким девочкам, у меня имелись, как и чувство самосохранения. – Я Пётр, друг Колька. Вспомнила? Я настороженно посмотрела на Петра. Вспомнила, был у Коли друг Петя, только не такой взрослый. Когда последний раз я видела Петю, ему было около восемнадцати лет, как раз после их выпускного. Он был долговязым взрослым парнем с длинной, осветлённой чёлкой, а не коротко стриженным, сильно взрослым мужчиной, почти престарелым. – Глеб, смотри, кто здесь! – закричал Пётр. Почти сразу у коробки с устрицами материализовался Глеб Голованов – его-то я узнала сразу и тут же успокоилась. Не станет Глеб дружить со старыми извращенцами, значит, я в безопасности. – Привет, Цыпа! – засиял Глеб. – Как дела? – Хорошо, – кивнула я. – Колек когда приезжает? – Мама говорила – в конце июля, – отчиталась я, не отводя взгляда от устриц. Интересно всё же, какие они на вкус… вот прям сырые… – Хочешь? – поймал мой заинтересованный взгляд Глеб. – Дорого! – чистосердечно призналась я. – Я угощаю, – засмеялся Глеб, выловил устрицу, разломил с помощью ножа, сдобрил лимоном, всучил мне в руку. – Не жуй, сразу глотай, – пояснил он. Я проглотила, расплямкала послевкусие во рту, ничего не поняла. Не было вкусно, невкусно тоже не было. – Ещё? – Ага, – должна же я была распробовать, иначе, что рассказывать маме, чем хвастаться подружкам? Я проглотила ещё две устрицы, в итоге решила, что меня хватит. Вкуса не разобрала, подумала, что формулировка «вкус моря» вполне подойдёт для хвастовства. – Понравилось? – с широкой улыбкой спросил Глеб. – Мороженое лучше, – честно ответила я. – Пойдём, куплю тебе мороженое, – громко рассмеялся Глеб, я согласилась. Потом я ела устриц на курортах, куда ездила с Вадимом, запивала шампанским, сразу целовалась в губы, говоря, что чувствую «вкус моря» на губах, но вспоминала при этом сутолоку душного пляжа, коробку из пенопласта, а ещё вкус клубничного мороженого, которое слопала мгновенно, как только заполучила в цепкие, двенадцатилетние лапки. Пришлось вынырнуть из воспоминаний, повернуться на оклик Голованова. – Цыпа, помоги, – кажется, уже не первый раз повторил Глеб, пытаясь просверлить взглядом во мне дыру. Нюта внимательно разглядывала поверхность стола, игнорируя правила приличия, не собираясь предлагать свою помощь. Пришлось пойти к Головановскому внедорожнику, который остался в проулке, не доехав до ворот нашего дома. У автомобиля я остановилась, посмотрела на Глеба, ожидая дальнейших указаний, которых не последовало. Вместо указаний я почувствовала, как огромные руки сграбастали меня, заключили в медвежьи объятья, замерли на секунду. Серые глаза Глеба впились в мои, вынудив смотреть прямо, не отводить взгляд, как безумно хотелось. – Что же мне делать с тобой, Цыпа? – услышала я вопрос. «Любить каждый день своей жизни. Каждый день выбирать меня», – хотелось ответить, но я, конечно, прошипела другое: – Отпустить! – Не-а... – Глеб сильнее прижал меня, прошёлся невесомыми поцелуями от уголка губ к уху, оставляя колкие следы от щетины, замер у уха, легко обхватил губами мочку, опустился по шее, с каждым сантиметром скользящих поцелуев прижимая и прижимаясь сильнее. Наверное, в том проулке, устроившись между черным капотом и соседским забором, мы бы целовались вечность, настолько это было волшебно, но нас остановил выразительный кашель. Я обернулась, встретилась с карим, прищуренным взглядом брата и машинально спряталась за спину Глеба. Широкую, непоколебимую, надёжную, как все скалы мира вместе взятые – именно такие мысли витали в моём, отравленном любовью и возбуждением мозгу. – Не кипятись, – выставил руку вперёд Глеб, глядя на Колю. – Коля, Коль, Ко-о-оля! – неслась к нам Нюта с широко распахнутыми глазами, на ходу одёргивая коротковатое платьице. – Я не кипячусь, – отчеканил Коля.