— Она ребенка оставить хочет. — Имеет право. Все будет, Мих. Все будет. Не так, так этак. Она решила. Наверно, любит тебя. И нормальная баба, как оказалось. Я знаю, что он думает: не везет ему с бабами. Одна ребенка скинула — по его вине, не по его — сейчас уже не суть. Вторая больного рожать собралась. А он ведь семью хотел. Полноценную, а не такую. Не любит некрасивого, неправильного. Себя давно простил или как раз прощает, пытается разрулить теперь. Только я-то тут причем? Мне приходит на ум, что из-за него только что сбежал Рик. Ну, положим, не впервые сбежал и положим, сам Рик — это отдельная история, но у меня вдруг резко пропадает желание заниматься семейными проблемами Михи. — Слушай, иди уже к своей, а... У тебя жена ребенка ждет, иди. Смотри там... за ней. — Да... как... — Ничего. Выпустил пар. С кем не бывает. Не думал же ты всерьез вот так вот, от нее — ко мне обратно? — Почему? — Да... у меня и мишек-то нет... мармеладных... твоих любимых... Вообще-то, я говорю об этом беззлобно и без иронии — или мне так кажется. Он понимает по-своему: — Ну ты с-сука... Он думает, я его подкалываю: хорошо же он выпускает пар — присматривает за беременной женой, а сам трахает бывшую, предлагает вернуться. Но прежде, чем до меня доходит эта причина его столь лестного эпитета, что-то резко обжигает мне щеку. Это что-то — его лапа. Миха дал мне по лицу. Это больно и непривычно, поскольку впервые. И все же неожиданность и невероятность его пощечины сначала не пускают ко мне осознание. До этого мгновения никто никогда в жизни меня не бил ни в шутку, ни всерьез. Но Миха, хоть я у него во многом первой не была — он во всем был у меня первым. Первым мужчиной, первым мужем, отцом моего первого ребенка, которому после так и не суждено было быть, первым моим «женатиком». Теперь вот стал первым, кто поднял на меня руку. Как жжет. Как больно. От боли и от обиды, наверное, тоже у меня моментально навертываются на глаза слезы, за которые тут же себя ненавижу. Вот правда — больно до слез и я реву. Реву, как плачут от внезапной, неожиданной, несправедливой боли — там, головой удариться об угол шкафа или с разбегу в столб влететь, да так, чтоб искры из глаз. Миха здоровый, выше меня на двадцать сантиметров и — говори про него, что хочешь, но он — сильная сволочь. Он вполне способен хватнуть меня одной правой, стиснуть и шмякнуть оземь, как одну из своих дорогущих долбаных теннисных ракеток, какие после очередного неудачного матча раздалбывал со психа прямо на корте. Плевать — мне хочется дать ему ответный, полезть с ним драться, пусть даже он сомнет меня и отколотит так, что мало не покажется. Но я не успеваю: в этот момент из прихожей, как мне кажется, с ревом — хотя, наверное, молча — на него набрасывается... Рик?.. Да, Рик. Миха не ожидал появления «свидетелей» резкой и гадкой вспышки его спонтанного гнева. Или вообще каких-либо еще участников «мероприятия». Он не знал, что у меня, оказывается, «еще кто-то есть». До этого момента я и сама этого не знала и ничего не ждала — наоборот, готовилась к одиночным зареванным разборкам с ним. Миха на мгновение застывает, сопоставляет одно с другим, морщит нос. Это запоздалый довесок к его негодованию или его просто окончательно выбешивает запах курева, источник которого он только что распознал. В таком образе его своей лапой смазывает с кадра Рик (ведь не ушел, паразит... или не паразит). Даром что высокий, Миха грохается на пол, вскакивает на ноги, пощупывая челюсть — Рик хорошенько его долбанул — и пытается схватить Рика за отворот куртки, но Рик это предвидел, хватает его прежде и вмазывает ему снова. Второй не заваливает Миху, но Рик накидывает ему еще пару — в нос... в зубы, прежде чем у Михи вообще получается ударить. До того, как они начинают уже нормально кепаться в спаринге, мне видно их друг напротив друга: Рик немного приземистей и коренастей, хотя я изначально считала его высоким и худощавым. Или это Миха так схуднул. Миха снова повален на пол, стонет от боли и, кажется, подустал с непривычки. Наверно, интересное это зрелище — как они возят друг друга по полу, измазываясь в кровавых соплях Михи. Верней, кажется, это Рик его возит. Не знаю — у меня все плывет перед глазами, и вижу я плохо. Соображаю тоже. У меня трясутся губы, руки. Даже коленки — и те трясутся. Хуже того, я чувствую, что внутренне вся расклеилась, ни на что не гожусь, а ведь только что сама собиралась устраивать Михе бойцовский клуб. Полагаю, кого никогда не били, тому не понять, каково мне сейчас. А Миха, кажется, нормально огребает от своего оппонента. Рик, сам уже слегка помятый, в кровоподтеках, но абсолютно бодрый и злой, кажется, не чувствует боли даже, когда ему дают по носу: с рутинированной легкостью «накидывает» левой. Как будто кастет у него там зажат, подмечаю, из трясучечных колыханий постепенно погружаясь в анестетическое отупение. Да Миха, сам не то, чтобы непривычный к боли, и не должен был бы так под ними корчиться — невольно, но неуправляемо. В конце концов Рик поднимает за шкиряк расквашенного, обмякшего, покряхтывающего Миху — теперь кажется, что они одного роста — тычет им в мою сторону и рычит: — Прощения проси, падла... отпущу... «Материт» его на берлинском наречии и без акцента. Непривычно слышать, как Рик на нем разговаривает. Миха о чем-то кашляет. Непонятно, извинения это передо мной или ругательства в адрес Рика, меня или нас обоих. Затем оба исчезают с моего поля зрения. Может, стукают друг друга дальше на лестничной площадке, достукивают на улице — мне не слышно. Не слышу, спускает ли Рик с лестницы Миху и заставляет ли извиниться. *** Глоссарик Истсайдская галерея или Ист Сайд Гэлери — East Side Gallery, постоянная художественная галерея под открытым небом в Берлине, в районе Фридрихсхайн, представляющая собой самый большой сохранившийся участок Берлинской стены *** Это была ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ — Матч-пойнт. А ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ будет называться "Ремонтные работы". Вот вам небольшой отрывок: За окном, будто вспомнив, снова взвывают сирены. Видно, сегодня из-за чего-то особенно остро взорвало инцидентность или они эвакуируют Миху. Или обоих... нет, это вряд ли. — Вот ты поросенок — я так понимаю, ты завязла в ремонте и не приедешь... — пеняет мне сотка голосом Рози. Завязла. А ведь работы тут на полчаса, думаю в окружении ремонтного бардака в спальне. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ Ремонтные работы За окном, будто вспомнив, снова взвывают сирены. Видно, сегодня из-за чего-то особенно остро взорвало инцидентность. Или они эвакуируют Миху. Или обоих... нет, это вряд ли. — Вот ты поросенок — я так понимаю, ты завязла в ремонте и не приедешь... — пеняет мне сотка голосом Рози. Завязла. А ведь работы тут на полчаса, думаю в окружении ремонтного бардака в спальне. — Сахарок... ты... прости меня ради Бога... — жалобно говорю «скорым», проносящимся вдоль трамвайной линии. — Я и правда... — у меня подрагивает губа и, кажется, опять какая-то идиотская слеза ползет из уголка глаза. — Прости... Рози сердито говорит, что не сердится, и я остаюсь наедине со «скорыми». Не знаю, рыдать мне или смеяться над произошедшим. Пока определяюсь, на подоконнике перед моим носом появляется чашка черного чая, крепкого, судя по цвету и запаху, а ее продолжением нарисовывается Рик. Я не ждала его в роли утешителя. У меня возникает шальная мысль, что чай он принес себе, но он тычет в меня чашкой. Отхлебываю и осведомляюсь: — Забыл что-то?.. Погреться?.. А-а, ключи отдать... Подмечаю, что у него рассечена бровь, под глазом несколько ссадин, но он успел самостоятельно сполоснуть лицо. Правильно, на меня надеяться нечего. Пока думаю это, Рик осторожно дотрагивается до моего лица в том месте, в котором мне досталось от Михи. Его взгляд сражает меня во сто крат сильнее полученной только что пощечины: у него на лице ясно написано, что трогает он сейчас что-то до дрожи хрупкое и прозрачное и что хрупкостью этой он потрясен до глубины души. Мне становится тяжело от его взгляда, и я поспешно отворачиваюсь. Безучастно любуюсь отражением своей разукрашенной щеки в оконном стекле. Допиваю чай. Полагаю, требуется разъяснить, о чем все это было. — Ребенка хотел, — говорю больше сгущающимся за стеклом сумеркам, чем ему. — Я не хотела. С меня хватило одного раза. Не получилось тогда родить. — Ничего, родишь еще, — говорит он просто и серьезно. Это полный абсурд — то, что он говорит, и как он это говорит. Мне это точно не надо ни сейчас, ни вообще, но я зачем-то киваю. Наверно, не хочу, чтобы он заметил, что у меня из глаз опять хлынули слезы. Он замечает и лезет вытирать и их, и нос, который я не дотерла и из которого у меня из-за одной несчастной пощечины тоже пошла кровь. У него и у самого снова начинает сочиться кровь, и теперь уже я вытираю его.